Его зовут Томас (1/1)

Глаза Фарриера, глубокие, в тени тяжёлых век похожие на бездонную полынью, затянутую тонким стёклышком наросшего за ночь льда, смотрят внимательно и строго. Сейчас Коллинз прогонит его навязчивый образ — откроет глаза и среди офицеров найдёт взглядом гогочущего громче остальных Виктора. Словно пятилетний мальчишка, тот украдкой стащил его форму, и теперь новенький китель и брюки со стрелками вместе с [напрасно] отглаженной рубашкой, влажные, полощутся под окном на ветру, как вымокшие под дождём простыни, а Харрис самозабвенно скалит зубы из своего угла. ?Придурок, придурок, придурок?, — про себя цедит Коллинз, стоя перед распахнутым настежь окном. Ноги холодит струящийся под ногами сквозняк.— Эй, снежный человек, прикрой-ка окно, кажись не лето.Ноет Мартин, худощавый парнишка с соседней койки, но его тоненький голос теряется в общей какофонии звуков. Руки сами собой сжимаются в кулаки.— Наша принцесса потеряла свой королевский наряд? — Не унимается Виктор, словно ему не терпится получить затрещину от дерзкого новичка. — Похоже, красавице придётся идти на построение в её королевском белье — да простит мне Её Величество мой французский.На какое-то мгновение Коллинзу кажется, что он вот-вот сорвётся снова: уж больно хочется врезать этому длинноногому ублюдку так, чтобы тот и косо посмотреть в его сторону не смел. Мелко дрожащие пальцы сжимаются и разжимаются. Сердце колотится в груди так сильно, что перебивает дыхание, и пилот судорожно хватает приоткрытым ртом воздух. Харрису только этого и нужно. Он играет с Томми, желая казаться надменным, но его быстрые глаза буравят напряжённую белую спину Коллинза, и сам он, настороженный, упирается руками в глубокий мякиш койки, чтобы незамедлительно вскочить на ноги на случай удара. — Оставь его, Вик.— Мне не нужны твои услуги, Билли, — фыркнул Коллинз, окидывая обидчика холодным взглядом. — А ты просто жалок, Харрис. ?Думай о Фортис, думай о Фортис?.Когда Коллинз выбежал на крыльцо, на ходу застегивая пуговицы на ещё влажном кителе, во дворе уже шло построение. К счастью, майор Моррисон задерживался, и по поднявшемуся среди рядов ропоту стало ясно, что ночью случилось что-то важное, потому что ?Тобби? никогда не опаздывает. Растолкав локтями беспокойно переговаривающиеся шеренги, Томми влез между Уиллоуби и Джонсоном. — Как ночка? Чё-ё-ёрт возьми, что за хрень с тобой приключилась? — Уиллоуби поморщился, случайно задев тёплой ладонью его мокрый рукав. — Бегал через просеку к хохотушке Бетти в местный паб?— К хохотушке Бетти? — Коллинз уставился на приятеля, смешно и как-то по-детски дёрнув длинным носом. — Святая простота! — хохотнул тот. — Всё звено знает Бетти, а Бетти знает всё звено. Перед глазами почему-то снова возник образ лейтенанта Фарриера. Пилот попытался представить, как тот с вульгарной английской улыбкой осыпает местную проститутку до тошноты пошлыми комплиментами, накручивая на палец её огненно-рыжий завитой локон. Стало противно, словно он стал невольным свидетелем этой встречи. И этот ?бравый офицер? отчитывает его, словно напакостничавшего школьника? Коллинз почувствовал привкус горечи во рту. — Я бы предпочёл Бетти Виктору, — сфамильярничал он в ответ, и товарищ сочувственно поджал губы. — В небе мы будем все равны, — сказал Уиллоуби. — И когда его ?глостер? вспыхнет, как спичка, я не буду его оплакивать. — Почему каждый вылет ты ассоциируешь с гибелью? — лётчик удивленно вскинул брови. Уиллоуби помрачнел, не то от прохлады, не то от свербящей на сердце тревоги съёжившись в своём необъятном зимнем кителе.— Потому что нас всех перебьют, Колл. Мы здесь, потому что нас выбрали. Наша смерть не станет большой утратой для Британии. Они берегут силы для битвы за нашу страну и действительно лучших оставляют при штабах. Мы здесь, потому что нас не жалко. Построение вышло скомканным. Моррисон так и не объявился, и, не дожидаясь девяти, капитаны разогнали эскадрильи по территориям. С самого утра снова было пасмурно, и пока грузовики невыносимо медленно тянули тяжеловесные ?хоукеры?* из ангаров, ?полуночники? уныло мусолили сигареты в зубах, бездельно шатаясь вдоль полосы. — Коллинз, Уиллоуби, — скомандовал Шакпи, не отрываясь от планшета. Страдальчески пыхнув чёрными клубами дыма, тягач замер у основания полосы. Приглашающе качнув железным крылом с ярким опознавательным знаком, ?хенли? остановился, и пока механик осматривал самолёт на предмет технических взысканий, Коллинз оглядывал своего нового названного брата. Он был похож на тех, на которых теперь тренируются в академии — массивный и надёжный, как камень, пущенный из пращи, но мало манёвренный, и ни хвостовое оперение, как у новой модели ?харрикейна?, ни такие же внешние части фюзеляжных консолей не делали его функциональнее. ?Самолёт, задуманный бомбардировщиком, никогда не станет истребителем?, — с грустью подумал лётчик, захлопнув крышку кабины. ***Томас. Его зовут Томас, но резвому веснушчатому мальчишке не идёт его серьёзное имя. Должно быть, друзья зовут его Томми. Его пылающие щёки окрасились проступившей под тонкой кожей кровью, нос стал как будто ещё более острым, а спёкшиеся губы — густо-красными, воспалёнными. Его лихорадит уже четвёртый час, и медсестра со всех ног несётся к доктору с градусником каждый раз, когда они меряют ему температуру. Не спадает. Фарриер осторожно, почти украдкой заглянул в измученное разрумянившееся лицо юноши, на котором мелкими бисеринами проступили капли пота. Его трясёт в ознобе — дрожат жестоко сцепленные под одеялом руки, искусанные губы, подвижные розовые веки с голубыми ниточками сосудов и светлые выгоревшие ресницы, опахалом лежащие на горячих широких скулах. Светлые волосы, так тщательно разложенные на пробор при первой их встрече, взъерошены и спутаны. И всё же… такой молодой. Стенли поймал себя на мысли, что его отчего-то тянет улыбнуться и что улыбка эта выйдет скорее грустной и мучительной, чем весёлой. В его возрасте он, конечно, уже не слонялся по Йоркширу в пальто-ольстере с закруглёнными лацканами по последней моде и не просиживал дни за карточным столом в городском пабе, флиртуя с официантками, но и не жил отзвуками и отблесками стремительно приближающейся войны. Сейчас ему уже тридцать восемь, и по всем законам жанра ему надлежит отложить свои наивные детские мечты в долгосрочный ящик с пометкой ?никогда? и жить состоявшимся зрелым человеком с домом, работой, семьёй и собакой. Где это всё? ?Не сложилось?, — с озорной ухмылкой отмахивался он от расспросов друзей в былые дни; когда началась война, в выдумывании отговорок пропала надобность. Он военный, лётчик-истребитель высшего класса, это в его адрес употребляют волнующее кровь словечко ?асс?, и он делает то, что должен. И всё же на войне невольно возвращаешься к мечтам, к лёгким, непосредственным мыслям, которые даже и не к лицу взрослому мужчине. На войне хочется жить: за двоих, за троих… за семерых, чьи соседние истребители в одно мгновение превратились в полыхающую груду металла под крылом его ?спитфайра?. Рассказы молодчиков не байка — Фарриеру действительно приходилось видеть многое, чего он больше не может видеть и не может забыть, но хуже всего — сгорать медленно, умирать по одной крупице в день и не знать, когда это всё прекратиться. Хуже всего в двадцать шесть получить лейтенанта и жить предвкушением войны.— Как Ваша нога, лейтенант? — учтиво осведомился доктор, бесшумно подступив к койке.Фарриер вздрогнул от неожиданности и поспешно отвёл взгляд от молодого пилота.— Гораздо лучше, благодарю, сэр, — машинально пробормотал он и как бы невзначай кивнул в сторону соседней койки.— А с ним что?— Простуда, сэр.— Это его так из-за простой простуды трясёт? — глаза офицера недоверчиво сузились.— Вы будете смеяться, сэр, — снисходительно улыбнулся доктор. — Юноша промок до нитки, а у них как назло тренировка. — Чего же тут смешного?Доктор неловко улыбнулся и, пожелав лейтенанту доброй ночи, удалился. Фарриер с тяжёлым вздохом откинулся на высокие подушки и попробовал согнуть повреждённую ногу в колене, однако боль, в следующее мгновение пронзившая сустав, вынудила его стиснуть зубы и оставить обречённые на провал попытки. Кажется, он даже не заметил, что сегодня едва не разбился — не почувствовал привычного инстинктивного страха или не заметил на фоне бешенства, охватившего его в бою. Его подбитый ?спитфайр? едва дотянул до посадочной полосы, и лишь тогда Стенли почувствовал или, вернее сказать, позволил себе почувствовать острую боль в правом колене, в которое на четверть вошёл металлический прут из покорёженного правого борта. Но это не делает лётчика недееспособным калекой — только не старшего лейтенанта Фарриера; он выкарабкается, чтобы затем снова бросаться из крайности в крайность, принимать собственные решения и держаться приказа, атаковать и ловко уходить из-под обстрела, быть лидером или ведомым. Когда медсестра исчезла в кабинете доктора, офицер вновь позволил себе взглянуть на разбитого лихорадкой соседа. — Томми-Томми, — хмыкнул он, криво усмехнувшись. — Что же ты здесь забыл?..