Пролог. Записки приговорённой к смерти. Первая часть (1/2)

Холодно. Отовсюду дует холодный и злой ветер, пронизывающий до самых костей. От него нигде не укрыться. На моём теле только грубое рубище. Босые ноги посинели. Волосы спутанные и грязные. Гребней при мне нет, так что приходилось расчёсывать их пальцами.

Кожа на руках потрескалась и огрубела. Чтобы хоть как-то обеспечить уход своим рукам, я смазывала их куском прогорклого сала, которое вылавливала из супа.А жевать древесину, чтобы сохранить белизну зубов, мне уже осточертело.За всё время, что я пробыла в тюрьме, я страшно похудела. Кожа и кости. Стали отчетливо видны ключицы и рёбра. Рёбра видны так сильно, что их даже можно пересчитать… Не то, чтобы меня в тюрьме не кормили, кормить меня хотя бы не забывали. Но на ту еду, что мне приносили, не позарился бы даже голодный беженец. Только крысам и отдавать такое. Хотя крысы, обитавшие в моей камере целыми семьями, сами выстраивались в ряд около меня и сверлили своими чёрными глазками-бусинками. Они дёргали усами, вертели мордочками и попискивали. Приходилось с ними делиться, потому что меня тошнило от одного вида тюремной еды, как бы сильно мне ни хотелось есть. Скверный вид и запах подачки перебивали постоянное сосущее ощущение в моём желудке. Разве что крыс этой бодягой кормить. Хвостатыеза месяц привыкли. Наблюдать за тем, как я с каждым днём становлюсь всё больше отощавшей, а крысы в тюрьме всё толще, было горько и смешно одновременно.Вот будет смеху, если я помру голодной смертью, а стражники явятся, чтобы забрать мой труп, но найдут лишь мои обглоданные останки и разжиревших от тюремных харчей (или моего трупа), грызунов…Ну, не могу я не думать о таких жутких вещах, сидя в тюрьме уже месяц, за преступления, которых не совершала!Интересно, а я бы сквозь прутья решётки пролезла? Жаль, что возможности это проверить у меня не будет. Дверь-то у меня в камере железная!Да, подурнела я… Хоть пугалом или Смертью с косой работать…На полу гнилая солома, от которой исходит отвратительный запах. С потолка капает вода. Пробовала считать падающие с противным звуком капельки, но вскоре и это надоело. Потеряла счёт числам, дням и ночам. Ноги замёрзли. Чтобы хоть как-то согреться, я села, поджав их под себя и обхватив руками плечи.

Господи, как же мне холодно… Зуб на зуб не попадает, даже мозг отказывается соображать. У меня такое чувство, что он скоро покроется коркой льда… А может быть, мне только кажется, что здесь холодно? Может этот холод тюремной камеры стал частью меня, проникнув в мои кости, жилы и разливаясь по венам, вместе с кровью? Даже мои собственные душа и сердце казались мне глыбами льда.Но что это значило теперь, когда я лишилась всего? Когда я потеряла своего обожаемого отца, Франческо Бельтрами, который покоится в земле? Мою подругу и камеристку татарку Хатун, вместе с няней и наставницей Леонардой? Когда мой дом, где я росла, разграбили и сожгли? Кстати, верхом цинизма и жестокости было то, что на обломках палаццо Бельтрами сожгли двух дорогих мне людей… Так ещё и меня притащили на это посмотреть! Мерзкие подонки, будь они ВСЕ прокляты!!! От меня ждали чего угодно: слёз, истерик, душераздирающих воплей, обмороков.От меня хотели добиться горячей мольбы о пощаде для Хатун и Леонарды, которые кричали мне из огня:- Фьора, не смей рыдать! Ты доставишь им слишком много удовольствия! - были слова моей бедной Леонарды, которую я любила, как родную мать.- Не смей, хозяйка, - поддерживала почтенную даму Хатун, - они не достойны твоих слёз! Не показывай слабости трусам!Наши мучители ждали от меня как раз того, чтобы я перед ними на коленях ползала и ступни им целовала, но не моего гробового молчания, превратившего меня в статую. Из-за слёз я толком ничего не видела. Они навернулись мне на глаза, но я не давала им пролиться. Я просто стояла и смотрела, со связанными руками и под надзором стражи, как на обломках моего родного дома сгорают в неистовом огне те, кого я так любила… Увы, но для кого-то чужое несчастье лишь повод мародёрствовать и мучить невинных... Пробуждение самых низменных сторон человеческой натуры…Возвращаться к этим воспоминаниям мне было очень больно, но я всё равно воскрешала их в своей памяти. Они помогали мне не забывать о ненависти к этим палачам, моим врагам и всем, кто с ними заодно. Я растравляла это чувство ненависти и презрения против них в своей душе.Даже моей подруги с самого детства, Кьяры Альбицци, не было рядом со мной, чтобы поддержать. Она под надзором своего дядюшки Людовико, который не допустит, чтобы его племянница, потомок благородных Альбицци, общалась с такой, как я!Что до моей родной и любимой Флоренции, которую я любила всем сердцем, она отвергла меня, одну из своих дочерей, превратившись в мачеху. Флоренция, так горячо превозносившая своих любимцев, могла в ту же секунду свергнуть их с пьедестала и втоптать в грязь, столкнуть в клоаку, на самом дне которой находилась сейчас я.Огромная волна омерзения, злобы и ненависти захлестнула мою душу… А эта шлюха, моя тётка Иеронима Пацци, торжествует! Гадина такая, чтоб ей вечно в Аду гореть! Убила моего отца за то, что он не уступил её шантажу, отказавшись отдавать меня за её сына Пьетро. Иеронима желала завладеть состоянием Бельтрами, которое папа планировал оставить мне. Именно состояние моего покойного отца Франческо Бельтрами и сподвигло Иерониму на то, чтобы соблазнить управляющего его делами Марино Бетти. Марино и разболтал этой ведьме тайну моего рождения. А она разгласила эту самую тайну на всю Флоренцию. Их обоих я ненавидела со всем пылом своей души.

Я ненавидела Карла Смелого и его покойного отца, герцога Филиппа Бургундского… Я искренне желала сдохнуть в страшных муках отцу моих настоящих родителей, Пьеру де Бреваю. А также мужу моей матери, Рено дю Амелю… Никто из них не сжалился над моими родителями… Что до Пьера и Рено, то они добивались того, чтобы несчастные брат и сестра, Мари и Жан, закончили жизнь на эшафоте.Но был и ещё один человек, с которым я хотела свести счёты. Конечно же, мой супруг, доблестный граф Филипп де Селонже, запятнавший свой родовой герб женитьбой на девушке, рождённой от кровосмесительной и прелюбодейной связи, желая добыть денег для герцога… Да будь проклят он, эти деньги и его чёртов герцог Карл!Некогда блистательная юная девушка, Фьора-Мария Бельтрами, руки которой добивались многие поклонники, теперь лишь узница, забытая и покинутая всеми. Я больше никто. Я даже не флорентийка… Дочь проклятых родителей, несчастных брата и сестры де Бревай, Мари и Жана… Отвергнутая жена не любящего меня мужа и даже не дочь своего отца… Какие ещё прискорбные титулы мне добавить?Каждый может оскорбить, плюнуть в мою сторону, бросить камень. Никто и слова не скажет. Всё можно, всё дозволено. А уж тем более, по отношению к той, которую низвели до состояния жалкой твари, но которая таковой не стала…Раньше меня любили, мною восхищались… А теперь? Кем я была тогда и кем стала сейчас?.. Всего лишь скорбное подобие прежней прекрасной Фьоры, флорентийки с огромными глазами, похожих по цвету на зимнее небо, заволоченное серыми тучами… Да, раньше у меня было всё…?И вот в одно мгновение весь мой прекрасный счастливый мир рушится. Ты не дочь своего отца, ты не флорентийка, ты даже почти вдова... брошенная своим мужем... Ты сирота, ты бедна, ты никто...? - лезли мне в голову мысли. Как будто без них мне не так тошно!Со стен и потолка темницы сочится плесень. Крысы, которых в тюремной камере было полно, устроились на соломе, выжив оттуда меня. Они и хлеб мой съели, хотя он был ужасно чёрствый. Уж лучше пусть хлеб мой едят, чем меня по ночам грызут. Этого я очень боялась. Не самая заманчивая перспектива стать чьим-то обедом. Хотелось бы в гробу лежать красивой и не погрызенной, если уж мне и суждено умереть… Хотя какой там гроб? Меня же к публичному сожжению приговорили на площади Сеньории! Мне и всё там подготовили: эшафот построили, столб поставили и соломы натащили с дровами, кто сколько мог. Только меня к столбу привязать осталось и солому вокруг с дровами поджечь. О какой эстетичной смерти может идти речь?Вот если бы у меня был яд, тогда была бы ещё возможность уйти из жизни красиво, как истинная дочь прекрасной и жестокой Флоренции, врезавшись людям в память и сердца. А после сожжения что от меня останется? Только пепел, который развеют над рекой Арно, чтобы проклятая ведьма, то есть я, не воскресла. Они, наверно, все издеваются, или это я их юмора не понимаю? За Иисуса Христа или птицу-феникса они меня держат?А может, оно и к лучшему? Я умру, и все поедят пирожков… Мой муженёк точно от дарового лакомства не откажется. Специально, наверно, ради этого на развеивание моего пепла приедет!Нет-нет! Нельзя думать о плохом! И так последние часы до казни остались. Зачем себе ещё настроение портить и остатки мужества терять? Хотя у меня было такое чувство, что сил и мужества у меня не осталось, чтобы бороться дальше. Жизнь кончена, так и не начавшись, а мне всего семнадцать лет…Ничего, вот я умру, стану бесплотным духом и вдоволь помучаю своих злейших врагов в их кошмарных снах! Я их не оставлю! Над ними вечно будет тяготеть призрак несчастной простой флорентийки, которая никому не делала зла… Если мне им при жизни не удастся отомстить, то хоть после смерти им покоя не дам. Так просто они от Фьоры Бельтрами, призрачной графини де Селонже, не отделаются!Странно, но эта мысль меня очень грела и вселяла бодрость. Мне даже захотелось быть радостной, назло всему враждебному свету. Я выпила воды, что была в моей кружке, чтобы хоть как-то подкрепить свои силы.Светало. Первый лучик майского флорентийского солнца робко пробивался через узкое зарешёченное окошко моей камеры.

Скоро должен прийти священник из Дуомо, чтобы исповедать меня и подготовить в мой последний путь.

Дожили… Священник… Именно тогда, когда я окончательно разуверилась в существовании Бога… Наверняка, какой-нибудь суеверный и надутый дурак, вроде этого испанского монаха-доминиканца Игнасио Ортеги? Если священник начнёт кропить меня святой водой или изгонять из меня Дьявола, я точно не выдержу и стукну его по башке своей железной кружкой. Я его пьяный бред на трезвую голову терпеть не стану. Во мне ещё осталась гордость, и даже такие понятия, как честь и достоинство.Священника ждать долго мне не пришлось. Падре Анджело не был из тех, кто заставляет других томиться. Это был почтенного возраста старик, лет восьмидесяти, очень изящный и держащийся весьма чинно, благородно. Одет в чёрную сутану. На шее его висит большой крест с распятием. На его головекрасуется чёрная шапочка, скрывающая почти лысую голову. Его серо-карие глаза глядят на меня ласково и участливо, без суеверного ужаса и пренебрежения. Тонкие губы растягиваются в дружелюбной улыбке. На всём его удлинённом и морщинистом лице лежит печать доброты и святости. Его лицо имело необычайную привлекательность, поскольку внутренний благодатный свет его души отражался в глазах.Я подошла к священнику и склонилась, поцеловав его протянутую руку. Он сделал мне знак подняться. Я послушалась.- Дитя моё, я рад, что застал вас бодрствующей. Когда же вы встали? - его доброжелательный тон голоса мне было приятно слышать и находиться во власти очарования этого голоса. Низкого, хрипловатого, но такого тёплого тембра.- Я и не ложилась, святой отец, - призналась я. - Разве тут уснёшь?..- Бедное дитя… - отец Анджело подошёл к моей куче соломы и распинал в разные стороны крыс, которые это место облюбовали. – Конечно, вам не спится. Я понимаю, - сказал он с сочувствием. - Эти крысы скоро станут толще вас, милая. - Отец Анджело покачал головой.Надо же, священник тоже заметил, что крысы в этой камере выглядят лучше меня! Сытые, довольные и холёные… Хоть на рынке продавай! Их лоснящиеся шёрстки и довольныеостренькие мордочки так и говорят о том, как же хорошо жить в тюрьме и питаться тем, что брезгуют есть даже самые оголодавшие узники. Такие, как я.- Надеюсь, вы позавтракали? - спросил он.

- Шутить изволите, падре? - я грустно улыбнулась. - С этой хвостатой компанией позавтракаешь!.. Можно сказать, что это мои крысы. Я их уже месяц здесь подкармливаю. Иначе они бы слопали меня, пока я сплю.Бедный падре был страшно шокирован. Надо же, до чего крысам в тюрьмах сытно живётся! Лучше, чем заключённым даже…Отец Анджело откашлялся в платок, чтобы прочистить горло.- Фьора, - обратился он ко мне, - вас же зовут Фьора Бельтрами?Я кивнула, не упоминая о том, что я помимо этого, являюсь графиней де Селонже, которой стыдится собственный муж-на одну-ночь…- Фьора, вы готовы рассказать мне обо всём, что у вас на совести и облегчить душу перед смертью?- Да, - ответила я. - Охотно.- Это вам, - он вынул краюху свежего хлеба из карманов своей сутаны и отдал мне.- Спасибо, - помолившись и перекрестившись, я в один присест съела угощение. - Теперь я готова.И я рассказала священнику всю историю своей жизни, не упуская ничего. Я поведала ему о том, как в шесть лет организовала детский крестовый поход, взяв под своё начало верную подругу Кьяру Альбицци, татарку Хатун, Луку Торнабуони, несколько детей из семей ремесленников и торговцев.

Но мой отряд не вышел даже за ворота моего города. Нас не пропустили караульные. Ох, и надрала же Леонарда мне тогда уши! Меня спасло вмешательство папы, Франческо Бельтрами! А остальным ничего не было. Правильно, я же виновата, подговорив всех. Почему другие должны страдать? Я рассказала о том, как мне случалось незаслуженно кого-то обижать. Но я в своих поступках и обидных словах раскаивалась. Я поделилась историей о том, как я приревновала Джулиано Медичи к Симонетте Веспуччи. Я рассказала святому отцу о всех подробностях своего странного замужества с посланником Карла Смелого, графом де Селонже. Я не собиралась помогать моему мужу-беглецу выходить чистеньким из всей этой истории. Я рассказала ему об Иерониме Пацци, которая приказала своему любовнику Марино убить моего отца, потому что тот отказался выдавать меня замуж за Пьетро Пацци, сына Иеронимы. Иеронима пошла на тот же шаг, что и мой муж до этого - на шантаж…Я искренне сопереживала несчастному юноше, жизнь которого была лишь сплошным страданием, несмотря на всё его богатство и знатность. По жестокой иронии судьбы, Пьетро Пацци родился уродливым, да ещё и во Флоренции, где красота воспевается! Он ни с кем не общается, кроме родни, поскольку девушки при виде Пьетро жутко пугаются, а юноши сыплют вслед злые насмешки над его горбом, кривыми ногами и перекошенным лицом. Я с ними из-за этого даже дралась, когда мне было шестнадцать лет. Доменико Аккайоли я даже заехала кулаком в глаз, потому что тот злобно подшучивал над юным сеньором Пацци.Но теперь я очень о своей доброте жалела… Пьетро - сын своей матери. Именно он и помог ей всё подстроить так, чтобы меня приговорили к костру.Мне было тяжело обо всём рассказывать незнакомому человеку, даже если он очень добр ко мне. Но я облегчила свою душу, рассказав о том, как до моего попадания в монастырь, у меня на глазах сожгли бедных Хатун и Леонарду… Слёз у меня не было. Было только чувство полного опустошения, будто из меня энергию выпили до дна. Я своё уже выплакала.Я не умолчала также о том, как попала в тюрьму из монастыря Санта-Лючия.

Святой отец обо всём узнал: как там всячески унижали меня и превозносили потаскуху-Иерониму; как поселили меня в келье, которая немногим лучше моей камеры; как сестра Приска вылила суп мне на платье… И, наконец, как мать-настоятельница пыталась заставить меня поцеловать Иерониму и помириться сдонной Пацци!

Хотя обращение ?донна? слишком уважительно для такой твари, как Иеронима!

Да я лучше голову в гнездо с гадюками засуну - разницы между поцелуем с Иеронимой никакой… У этой Иеронимы даже слюна ядовитая!

Я не стерпела такого и высказала всё, что думаю об Иерониме, этой ?достопочтенной женщине, которая очень страдает из-за моей враждебности и злобы в сердце, которую я затаила на неё!? Так говорила эта напыщенная курица Маддалена дель Анджели, настоятельница монастыря. А после я обозвала мать-настоятельницу старой лицемерной потаскухой, которая за внешним благочестием скрывает свои грехи. Будто я не видела, как к ней в келью, каждый раз разные мужики лезут! Ишь, святоша выискалась!Матушка-настоятельница назвала меня неблагодарным отродьем Сатаны, дьявольским порождением и воплощением зла, тьмы и всех грехов…Сравнивала меня с дохристианскимиблудницами… Даже к моим длинным чёрным волосам прицепилась, дескать, чёрные волосы - это непременный признак ведьмы!

?Ага, а ещё у меня рыбьи жабры на спине, матушка-настоятельница. И хвостик, как у кошки. Это тоже является атрибутом всех ведьм. Вам показать?? - думала я, злобно поджав губы.Вот же воображение у старой перечницы! Я не собиралась позволять вытирать ноги об меня. Фьора Бельтрами вам не коврик у двери! Я плюнула ей прямо в лицо и пожелала гореть в Аду. Тут же и нарисовался Игнасио Ортега. Монах прибежал на истошные вопли матери-настоятельницы. Матушка-настоятельница во всех красках описала ему все бесчинства, учинённые ?этой дьявольской мерзавкой и еретичкой ополоумевшей?, как она меня назвала. Маддалена не скупилась на высокопарные слова и эпитеты, рассказывая монаху о моём дерзновенном поступке.

У Игнасио было такое лицо во время её рассказа, будто кто-то в святую воду плюнул! Или ноги там помыл… В общем, он был в бешенстве, грозил мне всевозможными небесными карами, упрекал в бессердечии, злонравии, эгоизме, непомерной гордыне и распущенности.Я слушала проповеди монаха с выражением невыразимой скуки на лице. Нашёл, кому муками Ада грозить! Он обратился не по адресу - ему Иерониме надо свой фанатичный религиозный пыл втолковывать, но не мне!

А потом, с подачки семейки Пацци, монаха Ортеги и всей клики монастыря Санта-Лючия, я оказалась перед церковным судом, который вменил мне в вину богохульство, дьяволопоклонство, язычество (и за что они античных философов так невзлюбили?), колдовство, осквернение святынь, проведение шабашей и ересь. Ну, фантазёры! Какое у них богатое воображение! А почему бы и не приписать мне в вину шпионаж, предательство, поедание младенцев и жертвоприношения? Им бы книги писать, а не моим делом заниматься! Суд отложили до окончания повторного следствия. Так сказать, пока не будет доказана моя вина.Что творилось в зале суда, мне вообще было страшно вспоминать… Один Пьетро Пацци, бьющийся в конвульсиях перед приорами и брызжущий пеной изо рта, чего стоил! Будто я не знаю, что этот поганец на самом деле съел мыло! Так ещё и кричал, словно в бреду, будто я его околдовала и он не может представить своей жизни без меня! Вот артист!А церковь умеет убеждать… Так убедит, что ты и сам поверишь в то, что ты не ты, а розовый конь с серо-буро-зелёной гривой… Здравствуйте, родные застенки, называется! Всевозможные стулья с острыми гвоздями (гвозди вбивают с внутренней стороны сидения), колодки, щипцы, крючки, дыба и испанский сапог! А ещё гаррота и пытка водой, раскалённые иглы (их втыкают под ногти), колесо!..