7. Лед, пламя и прогрессирующее безумие (1/1)

— Какая честь. Весь цвет нашей ментуры.Карпов, опутанный паутиной проводов, землисто-серый, с голосом на грани хрипа, упрямо бодрится и выглядит скорее истерзанным хищником, чем человеком, побывавшим на самом краю.— Ну и видок у тебя, Карпов. Краше в гроб кладут. — Зимина опускается на стул у кровати тяжело и неловко; смотрит спокойно-непроницаемо: в чернеющей заводи утомленных глаз — ни намека на приторно-липкое сочувствие в стиле слащавых мелодрам. Лаврова, методично выкладывая из шелестящих пакетов всевозможные фрукты — краснобокие яблоки, гранаты, солнечно-оражевые апельсины — на бывшего начальника не смотрит вообще, и от этого сдержанного внимания на душе будто... теплеет?— Не дождешься, Зиминух, — привычно, хоть и слабо, скалится Стас. — Еще на свадьбе моей погуляешь. Ты ж мне обещала лезгинку с пистолетом в зубах, разве я могу пропустить такое шоу?— Стас, там следователь... — вместе со Светланой в палату врывается резкий осенний сквозняк и надвигающаяся нервозность. — Здрасьте.Замирает на полпути, растерянно теребит пояс халата. На Катю смотрит с явственной неприязнью, на Ирину — с откровенным испугом.Теплый лед. Холодное пламя. И Светлана — несмотря на изломанную хрупкость, нервическую воздушность какая-то... никакая.— Ну, нам, наверное, уже пора. Выздоравливайте, Станислав Михайлович, — первой легко и стремительно срывается Катя, ни на секунду не отступив от обыденной прохладно-сдержанной вежливости.Стас ловит загнанно-тревожный взгляд Светы и улыбается через силу.Становится отчаянно душно.---У кофейного автомата в холле пусто; молочная пена сползает в бумажный стаканчик снежной шапкой.— Мне показалось, или Света была... не очень рада тебя видеть? Есть причина? — И если бы не измотанно-изможденный вид, Ира вполне могла бы сойти за заурядно-любопытную тетку, коротающую время в очереди за перемыванием косточек.— Скажем так, — Катя усмехается уголком губ; смотрит, как неровные кофейные потеки размазываются по бумажным стенкам осадками, — Светлана почему-то видит во мне угрозу своему семейному счастью. — Получает в ответ ироничное вздергивание бровей и с улыбкой кивает куда-то за спину: — А это к вам.Метким броском закидывает в урну опустевший стаканчик и скрывается в лестничном пролете, звонко цокая каблуками — такая отчаянно молодая, резкая, светлая, живая.— Че, новая подружка карповская, что ли? — без особого, впрочем, интереса мимоходом роняет Паша и галантно перехватывает у начальницы тяжелую сумку с документами.— Понравилась? — привычно-ехидно поддевает Ирина, тут же напарываясь на выразительный "ну и дура вы, товарищ полковник" взгляд. — Да подружка это громко сказано. Просто жизнь ему когда-то спасла. Ты ж знаешь, Стасик у нас всегда был такой железный, непобедимый, а тут какая-то баба его спасла... Представляю, что он тогда чувствовал...---Безумие прогрессирует.Ира насквозь прокуривает легкие на холодном балконе и ненавидит себя за двоих.Паша давно спит — спокойно и мирно спит в ее постели, и это кажется настолько же диким, насколько естественными кажутся их ночные вспышки безумия.Пашу, похоже, не смущает совсем ничего — ни разница в возрасте, ни ее подбито-истерзанное состояние, ни то упорство, с каким она пытается избавиться от него, ни то, самое главное, о чем жутко даже подумать. А еще, оказывается, Ире страшно подумать еще об одном: о том, что Ткачева в ее жизни однажды может не стать — и это пугает похлеще всех застарелых пыльных кошмаров.Ира вспоминает.Чувствовать — это адски больно.