2. (1/1)

На следующий раз возвращения в себя обозначился я не сразу, чтоб?— мало ли?— не спугнули моё неустойчивое сознание. Я лежал и оценивал обстановку по доступным ощущениям и звукам: сейчас я был один, снаружи тихо, может быть, поздний вечер или ночь. Крепость Охотников тоже иногда спит.Сил во мне стало ощутимо больше, чем ранее, так что глаза я открыл смелее и шире, и, как только привык к расплывающемуся огоньку от свечи, попытался сесть в постели. Я был рад тому, что кости вернулись в мои ноги и у меня всё получилось. Аккуратно возвращаясь назад во времени, я вспоминал события, которые привели меня в такое плачевное состояние.Итак, всё-таки Эдварда я спас, а он в свою очередь спас меня. Обоюдные благородные поступки это прекрасно, но почему от этих?— от наших?— за версту несёт отборным идиотизмом? Таким же обоюдным. Я усмехнулся, задавливая в себе смех и пытаясь обуздать настырно прущую наружу, только-только высвобожденную из клетки глубоко внутри меня радость. Ах да, пока я лежал, то вовсю тешил себя какой-то исключительной признательностью и любовью. Можно подумать, это оправдание и индульгенция для любой глупости. Хотелось бы мне думать иначе, но, вспомнив про ?признательность и любовь?, я вновь вернулся к обдумыванию этой мысли. И чем упорнее я гнал её от себя прочь, сопротивляясь и не поддаваясь, тем безнадёжнее становилась моя дуэль с самим собой. Я сам себя укатал в липкий, шёлковый кокон и впрыснул яд. Ну и что мне теперь делать? Вариться в собственном соку и гордо молчать, пока не расправлюсь до самых костей, или освободиться из вязких пут через режущее признание? В худшем случае я так ничего и не обрету, в любом?— ничего не потеряю, в лучшем?— что?..Плавно я вспомнил наш с Эдвардом поцелуй и поёжился. Если он не подумает как следует и ответит, то ему будет очень больно. Меньше всего на свете мне бы хотелось делать ему больно. Вместе с тем моя эгоистичная любовь требовала заветного ?Я тебя тоже? даже через боль и все мои внутренние барьеры, которые я пытался мастерить и оправдываться их нужностью, а она хотела жертв для меня, во имя меня и во имя себя, потому что она явилась вот, единственная, великолепная и царственная, и все теперь ей обязаны и должны служить. Что я мог сделать, как я мог бороться с самим собой, если другого у меня нет и никогда не будет? У пирата ведь и любовь такая же пиратская?— с наскоком, абордажем, свистом сабель, кровавыми расправами, беспощадным грабежом и опустошением сокровищниц, первых красавиц и трюмов, амбаров и полей.Я лишь тихо вздохнул, уступая самому себе и всей своей жадной природе. Потому что я действительно хотел его, надменного, гордого болтуна и отменного красавца Эдварда, который знает тысячу анекдотов, но не знает ни одного морского узла,?— и любви его я хотел, и тела его я тоже хотел. Все его составляющие, всё его наполнение и все мысли я хотел заполучить себе. То, как стремительно моё лёгкое влечение обросло шипами и влезло в бронь одержимого собственничества, меня не напугало?— я даже был горд собой, что так быстро пришёл к этой оформленной мысли. Но сейчас мне не достаёт сил, чтобы смело говорить обо всём этом и не вызывать в нём жалость и чувство должности, которое вынудить его ответить вежливо и благосклонно. Ничьи подачки мне не нужны.Впрочем, я напридумывал себе планов, но все они полетели к чёрту уже следующим же днём. Остаток ночи я с удовольствием проспал, а утром меня разбудили звуки проснувшейся цитадели и выползших из-под своих одеял Охотников. Я блаженно потягивался и зевал, готовясь вот-вот встать и выйти из комнаты, потому что чувствовал в себе достаточно сил для этого, но так и не успел никого поразить?— ко мне пришли с визитом. По ходу первой деловой встречи в обитель тёмных рыцарей я успел познакомиться с теми из Охотников, кого бы стоило знать, а тот, кто залетел ко мне с подносом, явно был не из их числа. Слуга, вероятно. Заметив, что я не сплю, он едва не выронил свою ношу, сдавленно пискнул и удрал. Занятная реакция, надеюсь, это был вопль неожиданной радости, а не ужаса от того, как скверно я выгляжу.Пока ко мне не набилась целая комната Охотников, я успел сесть и пошарить вокруг взглядом в поисках своих штанов. Ничего из одежды не обнаружилось, а я был совершенно гол (не считая слоя плотных бинтов в обхват груди). И вот принимая толпу гостей, пришлось прикрыться одеялом. Никто, впрочем, не был смущён?— зато все быстро смогли удостовериться, что под бинтами я совершенно здоров, даже рубцов не останется.Мне выговорили кучу всего о моём безрассудстве, потом по очереди отхлопали по плечам, хваля за героизм, почти подвиг и вообще за то, как ловко я расправился с гулями у старого погоста. Сказали спасибо за Эдварда, потом вспомнили, что Эдварда-то тут как раз нет, быстро отправили за ним и за новой порцией еды, чтоб я подкрепился. Я заикнулся про штаны, но радостные моим возвращением из небытия Охотники шумно и, спотыкаясь друг о друга, начали пятиться в коридор, мол, мне нужен воздух и покой. Они доложат обо всём Элдрику, сейчас будет еда, поспи ещё, ты устал, тебе здорово досталось, а мы выпьем за твоё здоровье.Я остался один в звенящей резкой тишине, хлопая глазами и пытаясь осознать, что это только что за вихрь тут прошёлся. Дверь опять открылась, я дёрнулся, подбирая к себе одеяло, чтоб не напугать слугу, но на пороге стоял Эдвард. В руке у него был поднос, а там курящаяся ароматным парком плошка с супом, тарелка с крупно нарезанным варёным картофелем, несколько кусков парного мяса, пару ломтей ржаного хлеба и травяное питьё. У меня немедленно подскочило давление, усилилось слюноотделение и протяжно завыло в животе. Да так выразительно, что судя по тому, как ухмыльнулся Эдвард, закрывая за собой дверь, даже он услышал. А нас разделяло добрых пару метров!Он подтащил стул к моей постели, уселся и строго сообщил, что мне требуется унижение за мою выходку, за все его бессонные ночи, которые он проторчал с бессознательным мной рядом, и поэтому сейчас он будет кормить меня с ложечки. Меня, взрослого мужика, проклятого пиратского капитана и рубаку, с ложечки кормить он будет! Показалось, будто я ослышался.—?Я вполне могу и сам поесть,?— буркнул я. Честно говоря, я ждал более дружелюбной встречи, но Эдвард был непреклонен и, как обычно, нисколько не любезен.—?Можешь, я ж не спорю,?— прошипел он, сверля меня нехорошим, обиженным взглядом. В его голосе отчётливо звенел задетый мной какой-то особенный нежный нерв, о наличие которого и о том, что он может болеть и ныть, он к своему удивлению узнал совсем недавно. —?Но твоя еда у меня, и я тебе её не отдам. Так что заткнись и отрывай рот строго по команде. Не беси меня.—?Открывать рот, не бесить,?— вздохнул я, кивая и покоряясь своей участи. Я убрал ноги с пола обратно под одеяло, пихнул подушку под спину и устроился поудобнее, готовый принимать пищу. —?Можно? —?осторожно спросил я и зовуще приоткрыл рот.В меня немедленно влетела ложка супа, только каким-то чудом не выбив при этом передние зубы. У Эдварда было много талантов, кто же знал, что кормление с ложечки так, чтобы не проливать, не брызгать и не проносить мимо рта?— один из них? Впрочем, повезло, что похлёбка не была горячей, потому что с той скоростью, с какой в меня прибывала новая порция, я мог бы ожечься и подавиться до смерти. А так суп я выхлебал до того, как он успел хоть немного остыть. Пока я с удовольствием облизывался (Охотники-то смекают в отменной пище), Эдвард отчего-то сердился всё явнее и заметнее. Я бы понял (и, так уж и быть, принял) его кислое настроение в том случае, если бы я, неприятный ему, немощный и слабый, требовал кормить меня, он ни в какую не соглашался, а потом бы его заставили, буквально принудили обслуживать меня, но это же было его личное желание! Разве тому, что оно осуществилось, не полагается радоваться?Ладно, мне по-прежнему хотелось есть, но я же обещал не открывать рот по ерунде и не бесить, так что пришлось ждать, пока Эдвард порежет картофель помельче, кольнёт вилкой кусочек и протянет мне.—?Я хочу мясо,?— сказал я, надеясь, что не звучу капризно.—?А я попросил тебя заткнуться,?— напомнил Эдвард, не убирая картофель с торчащими сквозь мякоть зубцами от моего лица. —?Ешь давай и не выступай. Дойдём ещё до мяса.С послушностью нежного ребёнка я снял с вилки кусочек картофеля одними губами и тщательно пережевал. Как обычно варёному картофелю не хватало специй, именно поэтому я его так не любил?— слишком пресный. Впрочем, вперемешку с мясом гарнир пошёл хорошо. Я даже повеселел, разулыбался и начал дурачиться, раз уж мне запретили говорить, в то время, как Эдвард мрачнел всё пуще.Наконец, он подал мне чашку с напитком, держа её немного странно и умышленно так, лишь бы наши пальцы не столкнулись. Я сделал всё от меня возможное, чтобы это произошло. Эдварда будто что-то ударило, он резко и с подскоком на стуле одёрнул от меня руку. Свою довольную этой мстительной проделкой улыбку я спрятал в чашке, пока пил.От трав и насыщенного обеда меня подло потянуло в сон, но я отчаянно сопротивлялся, блестел в Эдварда глазами, послушно всё допил и опустил чашку на подставленный поднос. Хитрец какой. Мне оставалось только вздохнуть, покоряясь новой слабости?— сытости и довольству. Как бы я ни сопротивлялся сонливости, она одолела меня и утянула на дно с плавной стремительностью мурены. Последнее, что я ощутил, это было прикосновение к моему лбу, а потом ещё эдвардов тихий вздох, осевший на моих тяжёлых, свинцовых ресницах.Прошли ещё одни короткие сутки во сне, и я окреп окончательно. Мне выдали мою одежду и снаряжение (добавив пару зелий сверху), пожелали никогда больше не глотать упырью кровь (ни случайно, ни специально) и не купать в ней свои раны. На второй раз может и не повезти. Я пообещал и ещё раз напомнил Охотникам о нашем соглашении, которое теперь вне зависимости от того, вступлю я к ним во фракцию или нет, будет тесным и дружеским, и мы с Эдвардом покинули крепость.Всю дорогу до брошенной у берега шлюпки он не проронил ни слова. Мне хотелось спросить у него о деле, ради которого его унесло на старые развалины, но момент был не подходящий, а воспоминания о той жуткой ночи слишком свежими. Но, ставлю свою треуголку, всё пошло не так, как он рассчитывал и эта разубитая грусть?— логичный итог неудачи и просчётов. Когда я-таки осмелюсь поднять тему его родни, то сразу скажу, что пойду с ним. Слишком уж непривычно и почти страшно видеть энергичного Эдварда таким молчаливым, несчастным и печальным. Хоть вешайся от его взгляда, опущенного себе под ноги!На корабле началось что-то невообразимое, когда я заступил на палубу. Вверх полетели шляпы, радостные возгласы и отовсюду загремели выстрелы по воздуху в честь во второй раз восставшего из мёртвых капитана. Эдвард от разумных почестей в свою сторону отмахнулся и убрался в каюты, а меня так просто не отпустили?— мне была уготована заглавная роль в предстоящей пышной пирушке. Ну, я решил не отказываться. Мне срочно требовалось расслабиться.Пирушка затянулась на всю ночь и, конечно, капитан всех перепил. Оставив команду в разнобой храпеть по всей палубе, я подхватил полупустую бутылку рома в руку и, аккуратно переступая через утомившихся алкогольным кутежом ребят, начал пробираться в свою каюту. Ночи в этой части света были особенно тёмными и густыми, накатывали рано, своё место рассвету уступали неохотно и с боями, так что я с трудом мог бы сказать, который был час, когда меня уронило в постель и когда меня с неё подняло. Через секунду или через пару часов, одно было ясно?— ночь не кончилась, она лишь набрала силы и тёмных красок, став ещё чернильнее и ощутимее.Похолодало. Разгорячённое от выпивки тело перестало пылать и само себя греть, а накинул на плечи китель и вышел на палубу. Парни спали прочным мёртвым сном, раз уж ни один не очнулся от того раскатистого храпа, который непрерывно издавали двадцать глоток, то и пушкой их не добудишься. Считая ступеньки, чтоб не навернуться, я спустился в трюмы, каюты команды были там, не такие большие и комфортные, как моя, но мне по статусу положено выделяться во всём.Под палубой мне дышалось намного хуже, чем на палубе. Я никогда не любил тут бывать, чего ж меня понесло сюда? Совсем запутавшись, я рассеянно присел на последнюю ступеньку и подпёр кулаком щёку. Темнота была такая, что хоть глаз коли. И это не только снаружи, но и у меня внутри. Я развздыхался, точно в глупой попытке этим порционным глубоким дыханием избавиться от неё, всей её давящей тяжести, огромности и той воздушной простоты, с которой она заползла в меня, обосновалась, прижилась и возомнила себя законной властительницей.—?Капитан?.. —?раздалось вдруг из глухой темноты. Я сначала подумал, что это та самая темнота обрела голос. По счастью, ошибся.Я заморгал, силясь разглядеть, уловить хоть один чёткий обрывок своего видения. Конечно, видения?— это же не мог быть Эдвард. Стал бы он так несмело и с этой тихой, робкой нежностью в голосе звать меня.—?Кто это здесь? —?фыркнул я. —?Неужели кому-то не досталось рому? Я не верю тому, кто не пьёт ром в честной компании.—?О, заткнись.Ну точно Эдвард. А кто ж ещё? Он единственный, кто не принимал участия в попойке, торчал тут как крот. Эдвард вышагнул ко мне из темноты, он выглядел свежим и бодрым. Мне оставалось только подивиться, как же он умудрился отдохнуть в то время, когда над головой у него веселилась орда пиратов в тяжёлых сапогах с набойками и пылкой страстью к пляскам вокруг мачт.Эдвард был в вычурной шёлковой рубашке, из широкого, неряшливо сбитого на одно плечо ворота выглядывали острые ключицы, кожа издевательски светилась в сумраке, и я смотрел туда, на эту кожу, потому что больше никуда не мог приткнуть свой взгляд. Будь я более скромным, кротким и воспитанным, будь в моей крови меньше жара, это разглядывание можно было бы обозначить бессовестным и слишком уж откровенным?— так обычно на девок в таверне пялятся после долгого плавания, где кроме бесконечной воды и потных щетинистых мужиков посмотреть-то не на что.Эдвард вдруг приподнял руки и с завораживающей плавностью, которая украла всё моё внимание, очень споро, но возмутительно медленно (хотя и по-своему прекрасно) принялся вытаскивать пуговицы из петелек. В голове моей помутилось, я не смел задавать себе никаких вопросов, не смел надеяться, не смел ничего ждать?— я просто смотрел. Единственная мысль, которая холодным быстрым ужом мелькнула в сознании, была о том, а не выгляжу ли я отсутствующим в этот момент, когда отсутствовать, не воспринимать и никак не реагировать?— возмутительно и абсолютно недопустимо? Я сжал кулаки, в левом ощутив стеклянный гладкий холод. О, почти пустая бутылка рома?— всегда отличная находка, а сейчас вообще моё личное спасение. Не отрываясь от зрелища, которое разворачивалось передо мной, но не поднимая жадных глаз выше эдвардова подбородка, я расслабился, вальяжно откинулся на ступеньки позади себя и хлебнул рома.Картина менялась, изгибалась и насыщалась новыми красками: молочно-светлыми, когда с плеч соскользнули синие крылья рубахи; сгущёнными и заметно-выпуклыми, когда Эдвард обвёл грудь ладонями, движением пальцев обозначая окружья сосков; колко-тёмными, когда мой взгляд покорно упал на низкую границу кожи и ремня. Серебряная пряжка на этом ремне приблизилась, я мог бы протянуть руку и легко коснуться её. Или захватить её и дёрнуть Эдварда к себе, проявляя участие в процессе собственного соблазнения, но мне было так лениво и хорошо любоваться им со стороны, без рук и хватаний, я чувствовал себя безмятежно и с какой-то чарующей простотой (раз уж моим глазам дозволено так много) пользовался складывающейся ситуацией.Меня никто никогда не завлекал собой, не кокетничал и не играл со мной в доступную недотрогу, готовую скинуть одёжки, стоит только проявить нужное её гордости неотступное внимание и терпение. Когда началась вся кутерьма с проклятьем, у меня совсем не было времени думать о том, как бы ублажить тело,?— отсутствующая душа занимала все мои мысли, всё остальное не показывалось на горизонте. Однако нельзя было сказать, будто я невыразимо мучился в плотской своей тоске.Встречались мне девицы в тавернах, селеньях и городах, которые проявляли нужный интерес, и я, наплевав на всё, мог бы воспользоваться их намёками, однако всегда было что-то не позволяющее этому свершиться?— то срочное задание, не терпящее попутных глупостей; то присутствие Эдварда рядом. Незаметно для меня внутри вырос странный зеркальный барьер, на который я постоянно, нервно оглядывался перед, казалось бы, простым к принятию решением: ответить мне этой красотке согласием или не обратить внимания на её заигрывания. С укоризной, необычно горькой и будто бы неуверенной в том, что ей тут место и это её законная роль?— диктовать условия, на меня оттуда смотрело готовое осуждение, а под кожей начинал чесаться и зудеть вопрос: а что бы я сам чувствовал, если бы на моих глазах эта вот девица увела Эдварда в дальние комнаты? Я точно знал, что чувствовал бы ободранное до костей возмущение, негодование и?— чёрт побери! —?скребущую кошками ревность. Да я обезумел или неведомыми путями умудрился напиться до такой степени, что прямо сейчас ревновал Эдварда к его собственным рукам, которыми он себя гладил!У меня кружилась голова, и всё пространство внутри черепа было наполнено морской пеной, там рокотало штормовым прибоем, бросало на песок истерзанные щепки и намывало в ракушки жемчугов на тысячу королевских ожерелий. Я был в смятении и странном подобии растерянности, бутылка выскользнула из моих пальцев и укатилась к покатому борту. Освобождёнными руками я поймал свою бедную голову в ладони и крепко сжал в висках. Мне всё это чудится.Эдвард подошёл ближе, настолько близко, что я почувствовал его запах (тёплый, хлопковый) и накрыл мои руки своими. Пустив пальцы между моих, он оттянул руки от моего лица и толкнулся в меня лбом. Боднул, вздохнул со сдержанной, по-доброму спокойной усмешкой над моим бедствующим, подающим сигналы SOS состоянием. В моём случае сигнал про ?спасите душу? имел до трагичности буквальный смысл. Я приподнял лицо, поймал его дыхание и потянулся вперёд. Эдвард не позволил мне встать, опустился сам, опустил ресницы, отпустил с губ короткий привздох и принял поцелуй. Я целовал его аккуратно, пробующе и неторопливо, в моём положении сложно было настаивать на что-то другое. Даже если бы меня звало дикое желание, я не стал бы накидываться. А вырывать руки из несерьёзного хвата и грубо дёргать Эдварда на себя мне не позволяло очнувшееся от долгой летаргии ощущение прекрасного?— ведь этот миг, когда мы нежно и в обоюдное неспешное удовольствие целовались, был на самом деле прекрасен и волшебен. Мне не хотелось его прерывать, даже когда Эдвард выпил из меня весь воздух, а я из него.Он отстранился и выпустил мои руки, я немедленно (надеюсь, несильно и не грубо, но с достаточной поспешной страстью) определил им место у него на талии. Я вжал пальцы в гладкое, горячее, жилистое тело, проверяя, насколько оно реальное, не чудится ли мне, что Эдвард настолько рядом и так доступен. Я задрал голову вверх, и внутри всё подскочило: прикусив исцелованные губы, Эдвард сосредоточенно смотрел на меня, дрожал ресницами, заламывал брови и прерывисто дышал. Не отпуская ни его тела, ни его взгляда я медленно поднялся на ноги, выпрямился и, подталкивая назад, притиснул Эдварда спиной к балке. В темноте, которая стала гуще и тяжелее, его глаза, состоящие из ночного неба и серебра, заблестели заметнее. Я с идеальной точностью запомнил, по каким маршрутам Эдвард гладил себя, и повторил всё своими руками под его срывающееся, влажное дыхание, которое он рассыпал по моим плечам и которым тревожил мои губы, то ли желая поцелуя, то ли желая просто подышать со мной чем-то кроме темноты. Окончательно и бесповоротно поддавшись вседозволенности, через изгиб эдвардовой поясницы я обеими руками полез под ремень его штанов. Он издал какой-то неопределённый звук, продолжая при этом подстраиваться под мои ладони и с беззастенчивостью наглой породистой кошки тереться и нарываться на усиление ласк, а потом его голос вдруг оказался в моём ухе.—?Ты знаешь ведь, что Охотники на демонов это почти монашеский орден? —?спросил Эдвард. Он не поленился прихватить губами мочку так, чтобы я весь задрожал от яркого восторга, запрыгавшего вдоль позвоночника. В одно мгновение я разомлел, обмяк, а Эдвард вдруг обхватил меня за плечи, со всей силы вжимаясь в меня. Места для очевидностей между нами не осталось, мы оба это чувствовали предельно ясно, грелись и раскалялись друг о друга до вихрящейся боли в висках, в паху и треска искр в сердце. В этот момент мне стало предельно ясно: кто бы сейчас что ни сказал остановиться я уже не смогу. —?Охотники дают всякие обеты, и им многое запрещается. Из мирского.—?На что это ты намекаешь? Ох, прекрати. Да нееет… —?поражённо провыл я, отмерев немного и начав догадываться, о каких именно обетах идёт речь. —?Ты не поступишь со мной так. Ты просто не посмеешь! Если… Если… —?я захлебнулся в хрипе, растеряв все слова. Зато ощутимее впился в Эдварда пальцами. —?Да я тебя… Ссажу в следующем же порту! Без денег, еды и оружия. Голышом. Быстро там по рукам пойдёшь!Запрокинув голову, этот негодяй только посмеялся, будто я только что рассказал ему отменную шутку. Нет, вот сколько же в нём самоуверенности, наглого, неоспоримого великолепия и как же хорошо он меня знает! Впрочем, я сам виноват: со стояком никакие громкие слова не звучат убедительно, а угроза насилия только распаляет игривое сопротивление, гонит кровь от головы в самый низ.Пока я переживал все эти досадные мгновения, растерявшись, что мне с ним сейчас сделать?— или поколотить, или всё равно взять, приложив грубости и убеждение в форме неизбежности, что это всё равно случится, хочет он или нет, позволено ему или нет, вот нечего было меня дразнить,?— Эдвард отсмеялся и разрешил все мои страдания и сомнения.—?Не надо вот так свирепо на меня смотреть! —?ещё издевается. Стояк, тем не менее, не опадал, только наливался тяжелее, почти уже до боли. Я нахмурился, ожидая признаний. —?Я-то не состою в их фракции. И совершенно точно я не давал никаких обетов.—?Не надо шутить со мной.—?Прости. Не смог удержаться,?— скокетничал Эдвард, блеснув через свои яркие глаза чем-то подозрительно лисьим и ускользающим да так, что у меня перехватило дыхание. Потом, резко став серьёзным, Эдвард вхватился в ворот моей рубахи и дёрнул в стороны. По дереву у наших ног поскакали пуговицы. А дальше…Я не очень чётко запомнил, что было дальше. Помню, что от разворошённой моей свирепости не осталось и следа, её укротили ловко и единственным движением?— вглубь моих штанов. Я не заметил, как Эдвард оставил меня без них, только ощутил уже несколько запоздало, но со стрельнувшим в голову и гулко бабахнувшим там восторгом, что обнажён самым уязвимым и очевидным, и оно уже в его руках. Мне не доставило бы никакого удовольствия размышлять над тем, где он нахватался этой науки, так что я остановился на теории, что Эдвард от щедрой природы талантлив во всём и сам собою по-разбойничьи сметлив. А ещё он, может быть, влёгкую угадывает все мои мысли, может, он знает обо мне то, что я сам о себе не знаю, может, видит меня насквозь, может, умеет читать дыхание и пульс, превращать их ритмы в отдельные слова, а то и целые, сформированные просьбы?Эдвард руководил мною, но я не был против его объявленного главенства. Сам-то я не мог ни на чём настаивать, поскольку никак не подготовился и единственное, что я имел, это эфемерное желание. Вместо меня (то есть за нас обоих) подготовился Эдвард?— у него были ловкие руки, целая голова и загодя припасённое густое, маслянистое зелье. Впрочем, выпить его он не предложил. Я-то и так был достаточно упит. Щедро плеснув на ладонь, он сунул руку между нашими телами и крепко обхватил мою плоть. Пока я, едва дыша, считал плавающие огненные кольца перед глазами, Эдвард мазнул по члену, оставляя на нём холодящий слой смазки и, притянув меня второй рукой к себе, выдохнул завораживающее: ?Давай же, возьми меня…?.И я попытался взять его со всей осторожной нежностью, но никогда не умел ничего подобного. Любое моё действия скорее напоминало наскок и ничем не прикрытую, распахнутую настежь агрессию, которой я, признаюсь, гордился так, будто это было моей благодетелью. В себе самом и в других я особенно ценил честность, поэтому не счёл нужным (а ещё это было не в моих силах) быть с Эдвардом нежным и притворяться тем, кем я не являюсь. Я надеялся, что он оценит мой бездушный порыв, хотя бы своё тело я ещё могу называть своим, и не ошибся.Конечно, в первые мгновения он задавленно вскрикивал, нервно царапался и прикусывал меня в шею, затирая в кожу ругательства и проклятья. Но не отталкивал, не пытался вырваться и не уворачивался, когда мои руки или зубы отвечали ему в той же яростной манере. Пару раз, когда я, сбившись с ритма, по-особенному глубоко вталкивался в него, то заметил, как Эдвард осознанно и с готовностью пораниться и утолить свой проснувшийся голод до любой боли, подставляет мне шею, чтобы я мог оставить на ней (и на нём) метки по форме своего рта. Я ставил, целовал и оттягивал солёную кожу зубами, порыкивая и немножко зверея от настолько яркой, почти слепящей отдачи.Мне хотелось Эдварда вот такого?— страстного, податливого, до беспамятства ответного?— так сильно и долго, я был так заведён и раззадорен, когда получил его, что долго рвать удовольствие у меня не получилось. Я кончил быстро и с таким холодящим внутренности, опустошительным испугом, что едва не упал?— будто внутри меня совсем ничего не осталось. Да, верно, я бы точно упал, если бы не держался за Эдварда обеими руками и зубами, если бы он не держал меня в ответ.Уткнувшись ему в плечо, я пытался восстановить дыхание и понять на каком свете я оказался. Эдвард хрипло попросил меня помочь ему рукой. Я только выдохнул ?Хорошо? в иссечённую поцелуями шею и едва его коснулся, как он сладко застонал и обмяк. Я крепко обхватил его руками, вздрагивающего, тёплого, разомлевшего и своего, поцеловал во взмокший висок и прикрыл глаза. Меня не волновало совсем, что я не мог нормально дышать, что за рёбрами случился камнепад, что в голове полный кавардак и всё сошло с ума от счастья, я улыбался куда-то в темноту, чувствуя, как Эдвард гладит меня по спине и моя внутренняя тьма трусливо съёживается, мнётся и становится мельче. Становится почти не страшной, не пугающей и не единственной, из чего я состою.Отдышавшись и приведя в порядок одежду, мы выбрались на палубу. Матросы продолжали безвинно спать, звёзды сверху никуда не обвалились, край неба не обещал скорого утра (и хорошей погоды), зелёные огни для Охотников-мотыльков зыбко таяли вдали. Во внешнем мире ничего не изменилось. Было довольно зябко, мне страшно хотелось пить и под одеяло.Я окинул взглядом палубу в надежде, что на глаза мне попадётся бутылка рому или грога, но, кажется, всё было выпито. Эдвард приметил мои страдания и сообщил, что в заначке у него имеется выпивка и, если уж я мне так надо… О да, я всем своим видом показал, как сильно мне надо. Снова осыпав меня насмешливым взглядом как мукой, Эдвард спустился обратно в трюм и скоро вылез оттуда с бутылкой в руке. Я немедленно присосался к горлышку. Трёх больших глотков мне хватило, чтобы унять скрип в пустом горле. Я сыто крякнул, вытер губы ладонью, разулыбался и со всей сахарной лёгкостью паров отборного алкоголя выпалил:—?Как же я тебя люблю, Эдвард!—?Мда, а ты тот ещё романтик,?— хмыкнул Эдвард, сложив руки на груди. Я ждал язвительного укола, и предчувствия меня не подвели:?— Готов любить любого, кто вовремя подаст выпить, да?—?Ну, тебя я готов любить за так.Это был заготовленный и отрепетированный ответ. Что может быть лучше самого главного признания в жизни, завёрнутого в шутливую форму? Только понимающая улыбка того, кому такое ?счастье? досталось. Эдвард именно так мне и ответил: фыркнул насмешливо да пихнул кулаком в плечо.Спать до утра я позвал его в свою каюту. На постели было тесно, но по-своему и с особой прелестью уютно. Расположившись на боку и повторив своей позой все изгибы эдвардова тела, я отлично выспался. Надеюсь, он тоже. Ведь возможности поговорить об этом и сказать друг другу ?Доброе утро? он мне не предоставил. Я проснулся один.Команда чувствовала себя потерянной и вялой, но, умеренно опохмелившись, ощутила должную бодрость и прилив сил. Я сверился с картами и своими делами, и пока раздавал приказы относительно скорого отбытия в сторону Килы, на какое-то время в суматохе и занятости забыл про Эдварда. Когда проверка готовности судна дошла до пересчёта шлюпок, обнаружилось, что одной нет. Мне доложили об этом немедленно, но почему-то в форме извинений и постыдства, мол, вчера могли утерять. Я даже не стал уточнять, как по мнению старпома это могло произойти, просто приказал снарядить ещё шлюпку. Я уже догадался, кто воспользовался первой, куда он ушёл, и мне надо было с ним серьёзно побеседовать. А пока я ищу Эдварда на далёких каменных развалинах, парни пусть приволокут на корабль из рыбацкой деревни ещё провизии и пресной воды?— путь нам предстоит неблизкий, лучше подстраховаться.В своих ожиданиях я не ошибся. Мне даже не пришлось прибегать к помощи другого зрения, я просто знал, куда мне идти, чтобы найти Эдварда. По дороге я чувствовал его смятение, его рассыпанную утренней росой по листьям пленённую, стреноженную тоску к этому острову. Каладор манил Эдварда и тревожил одновременно. Это чувство привязанности становилось его новой слабостью, а желание соучастия и единения с династийной судьбой предков заменяло любой другой помысел и идею. Это желание стремительно обрастало чувством долга и святой обязанности, и заковывало Эдварда в броню и неизбежные цепи. Принять такую ношу значило навсегда отказаться от всей прошлой жизни. Я не был уверен, что мне бы хватило сил, смелости и отваги на подобный поступок. Но я тоже был сыном своего отца, прославленного и проклятого во всех морях пирата, и никогда не роптал на свою судьбу.Эдвард нашёлся у руин древнего дома своих предков. Он стоял на утёсе, перед отвесной бездной и смотрел куда-то вроде бы за горизонт, но я готов был спорить, что взгляд его улетал гораздо дальше. Туда, куда заглянуть всем прочим недоступно. Я подошёл ближе и остановился в паре метров, не решаясь нарушить его задумчивый покой, не смея обозначить своё присутствие громче шороха травы под подошвами. Меня вдруг тоже охватила тоска, смятение и какое-то жалостливое ощущение разъединённости. Но одно я понимал чётко: что бы Эдвард сейчас ни решил, я поддержу его. Потому что я должен быть рад за него, потому что я уже сейчас горжусь им.—?Ты знаешь, я много думал… —?холодный ветер от моря донёс мне стеклянные, чуть дрожащие слова Эдварда. —?О своём наследии, предназначении и месте в этом мире. И я понял, что моё место здесь, на Каладоре. В бедной, истерзанной временем и упадком Цитадели Охотников на демонов, среди тех, кто желает возрождения её былого величия и славы. Я тоже этого хочу. И чувствую, что могу быть тут полезным. Когда я представляю себе своё будущее здесь, сердце бьётся сильнее, чаще и правильнее. Но вместе с тем больнее. До того, что я не могу никак его унять, не могу спокойной спать, не могу нормально дышать.Эдвард упал плечами, поник и усмехнулся с неявной горечью и бессильным желанием обвинить в своём несчастье на перепутье кого-то извне, а не собственное сердце из бесценного червонного золота. Это ведь оно пустило и пригрело, вплело в меня как в куклу вуду пёстрые перья, шёлковые нити и мистический шёпот, к которому теперь нельзя не прислушиваться, которому отныне нельзя не повиноваться. Эдвард развернулся ко мне лицом. Едва глянув на него, я тут же понял, что решение для себя он уже принял. Но ему требовался мой ответ и моё участие в окончательном приговоре (не только ему, но и нам обоим), который не подлежит обжалованию. Я глубоко вдохнул, собирая в грудь последнюю солёную свободу, птичий клёкот и всё доступное взгляду небо как перед казнью на виселице.—?Полагаю, ты не вернёшься со мной на корабль,?— интонации у меня вышли вопросительные, но для меня самого эти слова звучали почти решённо и ожидаемо.Эдвард молча опустил голову.Земля вот-вот ускользнула бы из-под моих ног, но я поймал её, наступив так же уверенно и с таким же свирепым удовольствием и мелочной победой, как на таракана под сапогом, и развернулся.—?Я хотел сказать, что не оставлю тебя,?— прилетело мне в спину.Я замер на полушаге. Я ждал повешения, быстрого и стремительного избавления, а меня расстреливали. Это долго, мучительно, шумно и кроваво.—?Я не хочу, чтобы ты был один. Сейчас мой долг быть рядом с тобой. До самого конца. Я хочу пройти с тобой весь путь. Я хочу победить или умереть вместе с тобой. Меня не пугает смерть.Моё сердце было изрешечено и страшно кровоточило. Эдвард подошёл ко мне со спины, положил руку на плечо, вжал пальцы и вывернул меня наизнанку. Страх слетел осенними листьями, все раны затянулись, внутри потеплело и заныло. Но эта боль была особенной?— доступной редким, избранным людям, оттого лишь более ценной и любимой, ведь я нашёл того единственного человека, который доверил мне испытать её, зная, что я вынесу и буду вечно благодарен.—?Я не боюсь теней и зла, ведь ты со мной.—?Ты со мной,?— повторил я эхом. Потом поднял лицо вверх, в самое небо, переглянулся с ним и улыбнулся.