1. (1/1)

По всем законам жанра первая встреча обязана была врезаться в память. И именно так она и поступила. Его вызывающая гладкостью и опрятной неуместностью рубашка из шёлка выглядела странно. В какой-то смутной степени почти подозрительно?— слишком уж чуждой, а для знающего глаза очевидно неместной она смотрелась здесь, на Антигуа. Конечно, нельзя было сказать, что все пираты предпочитали комфортную их чреслам рванину, но всегда ценили практичность и долговечность вещей больше, чем их красоту, ещё только более недолговечную, учитывая неприкаянный образ жизни по всему свету и извечный солёный ветер, который срывал позолоту с пуговиц с той же лёгкостью, что и с людей. Но он пиратом не был, ему было простительно.Среди полусгнивших досок старого причала, потрёпанного нашествием демонов, в парном душке затхлой бухты, где уже давно не вода, а густая ряска, в катящемся зените вечера и под гомон, смех и пары рома из таверны, он?— сияющий, статный, невозможно красивый?— останавливал на себе взгляд. Цеплял ядовитым лесным клещом так надежно, что право на грубое возмущение: ?Чего пялишься? Иди своей дорогой!? с его стороны выглядело честным и неоспоримым (почти правильным), и заставляло или отвернуться, покорившись, или, процедив пару крепких ругательств, безвредно пройти мимо. Бить его вовсе не хотелось. Наверное, этой мысли способствовала увесистая посеребрённая булава на поясе и убедительный размах плеч как немое подтверждение того, что оружием этот наглый щегол пользоваться умеет, крови и пороху нюхал, а очередная, не им начатая драка, станет скорее приятным способом отвести заскучавшую в этой дыре душу, чем огорчением. А ещё было ясно, что он тщетно выискивал в редкой толпе потрёпанных моряков и безнадёжных пройдох кого-то полезного для себя, а зубы скалил исключительно для острастки неподходящих под его запросы. Я под эти неизвестные запросы подошёл, и с этого началось всё. Конечно, я мог бы не тратить на эдвардовы дела своего внимания и времени.Вообще же времени, чтобы выбирать, вредничать и быть предвзятым, у меня не было. У меня его в принципе не было. С каждым днём я слабел, а тот человек, которого я считал собой и определял как ?Я?, медленно, с затухающим мерцанием таял, оставляя мне в пользование, в наследство и в качестве заветного ?прощай? пустую оболочку, наделённую лишь разными смертоносными талантами и умениями. Бонс говорил: дни мои сочтены, я должен с особенным пиететом ценить и оберегать как самый заветный клад те крохи человечности, которые я ещё имею и контролирую, но эта безусловно правильная мораль слишком быстро расшатывала во мне уверенность, что цепляться за это действительно стоит. Что человек во мне чем-то и как-то заслуживает жить дальше, и совсем не заслуживает стать порождением преисподней. Бонс, кажется, забыл, но я-то помню, что я пират и ни от чего не застрахован, а быть проклятым?— самая очевидная судьба любого искателя сокровищ прошлых сиятельных веков. Мне лишь досталась ноша поувесистее. И нагрузка по спасению мира от поглощения его тьмой, титанами и вечной расплатой.Бонс со всеми его увещеваниями и обстоятельной заботой о моём душевном здоровье быстро стал мне дорогим и доверенным другом. Я был благодарен ему за то, что он подобрал меня, вычерпал своей магией из густой тьмы то моё, что смог, и вернул обратно в моё тело. Я действительно был обязан ему жизнью. Конечно, если удариться в религиозные подтексты и искать аналогии, то можно было бы с определённой смелостью и до крайности высокопарно заявить, что я ему должен до конца своей второй жизни, однако едва ли Бонсу нужна именно такая ноша. Ему скорее требовался товарищ и спутник, о котором можно заботиться, помогать ему и оберегать от тех ошибок, от совершения которых его самого никто не уберёг. Бонс не хотел быть один. Мы нуждались друг в друге так же, как день нуждается в ночи, как проклятье нуждается в избавлении, а клад?— в засаленной карте с красным крестиком. Бонс был сосредоточением и устремлением всех моих самых высоких чувств, которые только были мне доступны. Думаю, он понимал их без слов, а когда я среди ночи бессильно метался в очередном бреду, то всегда просыпался с его рукой в моей руке и был с утра счастлив и спокоен. Меня не бросят.Итак, на Антигуа к нам примкнул Эдвард. В целом, обстоятельства нашего знакомства не предполагали никакого продолжительного сотрудничества. С нас обоих сталось бы чиркнуть друг по другу безынтересными взглядами да разойтись по разные стороны. Поначалу максимум, на что претендовала наша встреча?— это мимолётный разговор по поводу его просьбы, что-то такое отстранённо-деловое, которое оставляет одной стороне право сказать: ?Спасибо, Ваша помощь очень пригодилась!? и опустить на раскрытую ладонь кулёк золотых, а второй стороне кивнуть, забрать деньги и укатиться к чертям. Думаю, всё именно так и сложилось, если бы не эдвардов через меру бойкий язык, скверный характер и моя поспешная горячность.В том, что я шагнул дальше, чем следовало, и не захотел вовремя расстаться, отчасти было виновато высокомерное поведение Эдварда. Мне остро захотелось обобрать его как липку, обмануть и выставить дураком. Что поделать, пиратская душа везде ищет развлечений во лжи, даже там, где это неуместно или вовсе опасно. Но чем опаснее, несноснее и пагубнее, тем азарта больше, а победа и успех слаще. Может, в части язвительных комментариев я составил ему достойную партию, но мои познания в области тварей из преисподней и всего того странного кошмара, что происходит на свете, были несравнимы. Всё-таки Эдвард?— Охотник на демонов, ему многое о них известно и он мог бы оказаться мне исключительно полезным.Уговорить его присоединиться к моему экипажу не представлялось возможным. Моя помощь с той миссией, ради которой он прибыл на Антигуа, сработала в мою пользу, но не с той убеждающей силой, на которую я рассчитывал. В конце концов, мне удалось выменять у Эдварда пару крупиц информации о нём самом на краткий рассказ о себе, своей беде (без надежды на сочувствие, впрочем) и установить, что ему надо кое-что на Каладоре. Туда я мог бы его доставить или по доброте душевной, или по-пиратски содрав денег. Пират во мне заворчал и заскрипел зубами, когда я сказал, что отвезу его бесплатно. Моё благородство нисколько не подивило Эдварда, но он вроде бы стал чуть милее. На один, неразличимый глазу тон, но на ту достаточную меру, чтобы внутри всё волшебно заволновалось и заискало в любом его жесте ответ и благосклонное расположение.?Подружиться с ним?— гиблое дело?, так я думал поначалу, выслушивая ершистые комментарии и разномастные, одинаково колкие выпады то в мою сторону, то вообще по любому поводу. Реагировать на них не было нужды, любая моя злость, любое негодование разбивались в пену о насмешливый взгляд да сжатые в попытке удержать самодовольство губы. О, он действительно был очень самодоволен, только что не блестел как золотой начищенный кубок! Вся моя стихийная рассерженность слетала в один момент, собственно, я даже не был против?— так мне не приходилось тратить на всякую ерунду свои драгоценные эмоции. А гневаться, раздражаться и приходить в ярость мне в моём состоянии было исключительно вредно. Впрочем, Эдварду хватало того, что он просто озвучивал вслух свои мысли рядом со мной и в зоне моей слышимости. Брать во внимание его замечания от меня не требовалось, я был рад и благодарен за это, и никогда не просил заткнуться, даже тогда, когда он откровенно надоедал.По-моему Эдвард первый раз в жизни встретил человека, который не стремился сломать ему челюсть после минуты разговора или десятой сомнительной шуточки в адрес его умственных способностей. В области нарушения всех мыслимых границ чужого терпения Эдвард был таким же мастером, как и в области уничтожения тварей тьмы. Мне кажется, он был немало поражён, поскольку его не ?терпели? в уступку того, что он силён, красив, талантлив и по ситуации нужен, а в его присутствии действительно были заинтересованы. До него не снисходили, а уважали как равного. Хоть его болтовню и не слушали с открытым от восхищения ртом, поражённые в самое сердце обаянием и остроумием, но хотя бы не перебивали, не отмахивались, а позволяли говорить, нести всякую, временами милую чушь и нисколько не осуждали за резкость.Эдвард тренировал на мне своё красноречие, я?— ширил границы собственной выносливости и принудительно развивал в себе дружелюбие. Мои улыбки, впрочем, не стали добрее или лучезарнее, просто стали чуть меньше напоминать оскал Адской Гончей. А это уже было определённым успехом! Даже Бонс заметил и похвалил. Правда, перед этим он аккуратно уточнил действительно ли я рад его видеть, или это у меня живот резью скрутило (если что, у него имеется лекарство). А ещё он отметил, что Эдвард хорошо на меня влияет, и я должен проводить с ним больше времени. Впрочем, если это мне в тягость, то не стоит утруждать, излишне напрягаться и заставлять себя. Раньше я бы решил, что Бонс надо мной издевается (сам-то он сносно выносить господина Охотника на демонов мог только после пары глотков рома). Теперь идея бывать с Эдвардом чаще показалась мне уместной и сама собой разумеющейся.К тому моменту, я совсем перестал быть против любого его яркого появления в моей повседневности. Даже такого, которое меня бы разозлило или откровенно помешало (например, в те моменты, когда я хотел быть один, наедине со своими мыслями и разбитым сознанием). Как-то до лёгкости быстро его присутствие стало каждодневной нормой, потом?— смутно ощущаемым удовольствием своего особого рода. Стоило мне осознать это удовольствие и посмаковать как следует, я понял, что мне нравится испытывать его. Ощущение увлекало меня и мне нравилось его анализировать, разбирать по камушкам, вертеть в руках и тайком улыбаться тому, какое оно складное, приятное и как оно мне любо. Как следствие и неизбежный обвал, мне стал нравиться тот, из-за кого (или благодаря кому) я могу всё это ощутить.После утраты души и ухабистой обратной дороги с того света на этот я растерял всю палитру своих чувства и всю память, связанную с ними. Я почти не сомневался, что испытывал к кому-то нечто подобное и ранее, но искать того, кто был вместилищем и хранителем моих самых нежных и трогательных чувств, сейчас было безнадёжно и совершенно ненужно. Я не был тем прежним собой, которого любили, ждали и принимали. Тот я?— безвозвратно умер, а с новым собой я до сих пор никак не могу научиться жить в согласии и так, как привык. Пытать кого-то привязанностью к полупустой оболочке со скудным эмоциональным спектром и отсутствием возможности быть благодарным, ответным и признательным я не хотел. Это было слишком жестоко. Более того?— я не испытывал никакой собственной нужды в этом, только умиротворённый, ровный гулкий покой. Бонс одобрял и хвалил, не переставая напоминать, впрочем, что заново открывать радости жизни для меня (и моей изодранной в клочья и пыль души) так же полезно, как придерживаться диеты из строго положительных эмоций и добрых поступков. Я не знал, где это всё искать в том количестве, в каком мне требовалось. Перехватывал, где что придётся, точно подлунный вор, но и этому оказывался исключительно рад.Ром был прекрасен в любом виде и при любом случае, хоть есть у тебя душа, хоть демоны её уволокли в холод за грань понимания. Льющийся по горлу лавовый огонь способен был и мертвеца оживить, и я с удовольствием пользовался чудодейственной магией выпивки, не хмелея, но нисколько не горюя по этому поводу. Так счастье обретения воспринималось честнее. Я всё так же обожал море, его плавную, завораживающую качку, мне нравилось стоять на палубе и голыми ступнями ловить вибрации и близкое эхо упругих сильных волн, бьющих корабль в брюхо и несущих его вперёд, к горизонту, дальше взгляда. Моим ушам нравился переливчатый ворчливый гул океана, монотонный плеск волн, ор крикливых чаек над головой, самый уютный на свете скрип грот-мачты и раскатистый шелест плотных парусов высоко в небе и звёздах. Мои губы любили соль разлётистого веера колючих морских брызг. Я с наслаждением вдыхал смолу, гладил полированные тысячей предыдущих рук борта своего фрегата, даже провонявшие рыбой и прелой старостью все корабельные снасти приводили меня в растревоженное волнение и восторг. Море и все его составляющие?— единственное, что по-настоящему радовало меня.На суше я постоянно тосковал, неизменно пребывал в дурном расположении духа и срывался на любом, кто говорил или делал не то, что мне от него было надо. Внутри меня творился какой-то кавардак, а я своими руками никак не мог до него добраться, чтобы расставить всё по местам. Иногда у меня создавалось ощущение, будто я?— кораблик в бутылке, внутри меня десятибалльный шторм, но стекло (по принципу кожи) до поры до времени держит всю эту бурю внутри. Ломаться и раскраиваться мне не хотелось, даже если это гарантировало бы помощь и исцеление. Не знаю никого, кому бы помогли осколки или изрезанные в кровь руки.В особо тоскливые, длинные и затянутые в седину низкого неба бескрайние ночи я бродил по палубе, пил ром из горла, напевал под нос глупые, скабрезные кабацкие песни и позволял себе поворчать на бессонницу. Ром не пьянил и не приближал утро, мне просто было приятно глотать его, наполняться огнём и немножко сильнее чувствовать в себе жизнь, кровь и горечь. В одну такую ночь из звёзд и тишины на мостике дежурил Эдвард, точнее он обозревал окрестности в подзорную трубу (но наверняка не высматривал вражеские корабли, а как обычно пялился на созвездия). За штурвалом стоял матрос, отчаянно бодрящийся и кутающийся в куцый шарф. Увидев меня, он уничтожил всю прелесть момента и эффект неожиданности своим: ?Доброй ночи, капитан!?. С кислой миной я кивнул ему, собираясь сойти обратно на палубу, но быстрее, чем я успел развернуться, Эдвард кликнул меня. Я не отреагировал. Он догнал меня у главной мачты, защебетал про ночь и серебряную россыпь звёзд, про красоту и какой я дурак, что ушёл, он же хотел показать мне своё любимое созвездие, его хранителя и его главную путеводную звезду, которая сегодня?— по его авторитетным словам?— особенно хороша.Было ли дело в том, что во мне плескалась бутылка рома? Нет, нисколько. Во мне свободно плескалась бутылка рома, до края не хватало одного последнего глотка, и я сделал его, как обычно не вслушиваясь в болтовню Эдварда. Бутылка полетела за борт (вот кто-то расстроится, когда выловит её, совсем пустую, без карты сокровищ или хотя бы записки о помощи), а мои свободные руки смело утащили Эдварда в плотный жаркий круг. Немного грубоватый и жёсткий (я ведь сильный, широкий и могучий как океан), может, такой, который мог бы напугать своим ураганным напором, но что ему-то будет? Он чёртов Охотник на демонов, его никакая оказия не должна сбить с толку?— ни подлое нападение со спины, ни стремительный поцелуй-удар по губам. Думаю, если бы даже Эдвард захотел увернуться или вырваться, у него бы не получилось?— я же океан, я стихия, чьё первородное предназначение поглощать и навсегда менять. Продолжая поглощать и менять, я смотрел в храбро раскрытые мне навстречу глаза, и видел в них все созвездия в этом и том полушарии, видел все путеводные звёзды, которым молятся пираты на этом и том свете.Свои собственные глаза я прикрыл на мгновение, ровно до того мига, пока ко мне бритвенно-остро не подступило ощущение близящегося ответа. А мне было важно не дать ему состояться. Не позволить Эдварду ошибиться и уронить себя в пропасть. Растерянная инертность, которой я пользовался полоская в чужом рту свой горький язык из рома и выкрашенной во все оттенки ночи наглости, упруго и живо изогнулась в моих руках, окрепла в уверенность и согласие, дёрнулась в плетении рук, пытаясь выглядеть самостоятельной, но это было ни к чему. Я разомкнул пальцы и отступил на шаг назад. Эдвард вытек из образованной чаши расплавленным золотом. Его ладонь взлетела вверх, во мне мелькнула картина заслуженной и вполне возможно оскорблённой пощёчины, но рука пролетела мимо, накрывая обворованные мной губы. На меня он не смотрел, безмолвно наполняясь алхимическими реакциями распада и деления под своей кожей. Кажется, впервые болтливому Эдварду было нечего сказать, никак не пошутить и не выжать из себя ни единого человеческого звука.Я не ждал и не хотел никаких слов, молчание меня не тяготило, не пугало и не стыдило?— оно не было ни трагичным, ни растерянным, никаким другим. Скорее принятым и согласным, просто спокойным. По крайней мере, мне было спокойно. Я кинул взгляд в сторону горизонта, там чуть просветлело, самый край уже поплыл ватно-розовым?— скоро рассвет. Может, мне удастся немного поспать? Всецело вдруг занятый этой мыслью, я ушёл с палубы в свою каюту, где не раздеваясь и не убирая с губ липких следов чужого присутствия, рухнул на постель. Я заснул мгновенно и, никем не тревожимый, проспал до самого Каладора. До этой метки на карте моего с Эдвардом интереса, не общего, но одинаково-важного и нужного нам обоим, хоть в кровь убейся. Он искал своё прошлое и своё наследие, я?— ресурсы и союзников.Едва мы причалили, я думал, Эдвард быстрее всех прыгнет в шлюпку и рванёт к берегу, но когда я вышел на палубу полюбоваться видом на могучую и не менее мрачную крепость Охотников, то приметил его на мостике. На том же месте, что и прошлой, памятной нам обоим ночью. Я счёл, что говорить о ней и менять своё поведение из-за неё лично мне ни к чему, так что смело подошёл к Эдварду, тронул за плечо и, махнув головой в сторону его кланового пристанища на утёсе, спросил, оттуда ли мы начнём поиски сведений о его родных. Он вздрогнул, поспешно спрятал глаза под полумесяцем чёрных ресниц и сказал, что нет и что он хочет пойти один. Наверное, я мог бы найти нужные, правильные слова и разуверить его в позиции, которую он гордо занял, но я вовремя вспомнил, что никогда не встревал в чужие решения. Это было не столько уважение, чуткость или особый сорт понимания, сколько эгоистичная забота о самом себе и своём личном удобстве (которое сейчас имело свою уникальную самоценность). Вот я и пожал плечами, согласился на его условия и сказал, что до берега мы в одной шлюпке, а потом мне по тропинке вверх на утёс и в крепость, а он волен идти туда, куда позовёт его чутьё, истрёпанная наследная карта или собственная упрямая правда.Переговоры с общиной Охотников прошли хорошо. Я был доволен нашей встречей и, размышляя о том, как могу им помочь в их плачевных делах, вернулся на корабль. Я намеревался немного вздремнуть, потому что неясно чувствовал упадок в силах, но этого мне сделать не удалось. Едва я лёг в постель, понимание совершённой ошибки вонзилось в меня вместе с ощущением того, будто в глубине груди разверзается новый (мой личный) проход в преисподнюю. То уютное, заповедное место, где раньше покоилась моя душа, с особенно заметным сейчас её отсутствием и холодящей жилы пустотой прижгло калёным железом, резко вздёрнуло крюком, распарывая сытое брюхо моего купленного за чужой счёт покоя и вытряхивая оттуда страх, ужас и неприкаянное беспокойство. Я едва не задохнулся, когда на меня в единый мах навалилось всё это. Как будто меня снова окунули под тысячу слоёв из погребальных камней, песка и пустых ракушек. Даже не мечтая отдышаться и заглушить воздухом панику и боль, которая лучше бы была физической, чем такой, какая она есть, я выскочил на палубу, спросил у перепуганного моим видом матроса, вернулся ли Эдвард. Ответ меня не удивил. Конечно?— нет.Спотыкаясь на ровном месте, чуть ли не кубарем я прокатился по каюте, сгрёб в охапку плащ, саблю и пистолет, и выкатился обратно на палубу, где потребовал немедленно шлюпку. Всё было исполнено в ту же минуту. Под моими обессиленно закрытыми веками бились угольки, они напоминали бы задорных светлячков, если бы не светились угрожающе-алым. Я покачивался в такт спорой работе гребцов, мечтая сосредоточиться, но настроить своё сознание на нужный лад мешало сбитое, измятое дыхание. Я держал его внутри, сколько мог, надеясь на краткие вспышки озарений, которые через раз, но всё-таки высвечивались в тумане. Я хотел верить, что мне этого хватит. А то, что я не вижу Эдварда в холодящей темноте случайно обнаруженного во мне изменённого уникального зрения, лишь временные трудности. Когда я сойду на берег, пойду в нужном направлении, всё станет яснее, и я тут же прибавлю шаг, уже в пути набираясь сил.По правде, я не слишком хорошо владел им, своим тайным зрением, порою вовсе не отличал то, что вижу, от галлюцинаций и помутнений. Бонс тренировал меня, прикладывая определённые усилия со своей стороны, добавляя красочные теории и вероятности, но ясности моему таланту это не добавляло. Как, собственно, и толку. Бонс утверждал, что я могу видеть ауры людей и ауры демонов, что это прекрасная способность, потому что зло умеет принимать любые формы, а я в состоянии их разоблачать. Но сколько бы я ни пытался ввернуть это своё умение в пользу нашему делу, мне не удавалось. Мудрёная наука управления неведанным, которое угнездилось во мне, потому что я пережил то, что не должен был, оказалась мне неподвластна. Я обладаю тем, с чем не могу поладить, чем не имею навыков и сил пользоваться. Наверное, мне стоило быть более прилежным. Наверное, я должен был заранее подумать о том, как это будет полезно, если вдруг придётся искать своих пропавших спутников, с которыми было бы жаль расстаться. Наверное, я должен был быть умнее. Наверное, я никакой не герой со сверхспособностями, а всего лишь человек. Да, я всего лишь человек, который отчаянно пытается найти другого человека, дорогого, почти бесценного.Я спрыгнул в воду раньше положенного, было ещё глубоко для пешего и мой сапог черпнул воды. Мне не понравилась моя нервозная поспешность. Без плана и вот так оголтело бросаться в дебри острова да ещё и одному?— сущее безумие. Не позволяя себе расстроиться и разругаться, я отослал своих ребят обратно на корабль, а сам пошёл в лес. С каким-то остервенелым удовольствием хлюпая промоченным сапогом. Так мне и надо. Как я мог отпустить Эдварда одного?! В качестве расплаты, наказания и урока на будущее я и сам должен пойти один, найти его и привести обратно. Мы нисколько не будем в расчёте, но так я хотя бы потеряю повод себя ненавидеть.Усталое солнце уже закатывалось за кроны деревьев, окрашивая всё красным, горящим и каким-то щемяще-печальным, будто это распоследний на всём свете закат. Спешите видеть! Мне бы стоило ускорить шаг, но я совершенно не знал, куда идти. Блуждать по лесу я мог бесконечно, хоть до следующего распоследнего на свете заката. Единственная моя надежда?— это чуткое зрение. Сейчас или никогда я должен настроиться на Эдварда, увидеть его и отделить от призраков, разделяющей нас пелены и тьмы. Я остановился и закрыл глаза. Лес вокруг затаённо шелестел листьями, кажется, он тоже с любопытством присматривался к моим попыткам чего-то добиться. Я сосредоточенно думал об Эдварде, представлял его перед собой, рисовал на оборотной стороне своих век его глаза, припоминал его запах, его нелепую, но такую милую рубашку с неизменно расстёгнутым воротом, которую он таскал на корабле, его привычки и его голос, конечно. Всё вокруг стало его голосом, его эхом и моим отчаянным желанием его присутствия рядом. Я звал изо всех сил. По-моему даже на том свете меня бы услышали и прислали под ноги его призрак, если вдруг сегодня случилось непоправимое и Эдвард уже там, откуда я не смогу его забрать. Я не боялся призраков, но я боялся воплощения этого страха.Вдруг я кое-что-то ли увидел, то ли почувствовал. Внутри и снаружи меня самого одновременно. Тёплое, родное и далёкое?— мною так безнадёжно искомое. Эдвард! Его душа масляно светилась густой кровью славного, древнего, высокого рода и бликовала гладкими краями бесценных рубинов. А он-то, оказывается, на самом деле редкое сокровище… У меня затряслись руки и чуть не подогнулись ноги, я едва дышал от облегчения и опустошившего меня своим шумным лунным отливом чувства надежды. Никогда бы не подумал, что и эти славные чувства в состоянии лишать сил. Но ведь люди сходят с ума от радости и умирают от любви, почему я не могу? Это бы не доказало, что я всё ещё человек, зато я погиб бы счастливым и умиротворённым.Но сейчас умирать никак нельзя, мне предстояло взобраться на гору, туда, где ото всех (кроме меня) затаился Эдвард. Я видел далеко, но никак не мог понять, в каком же месте он застрял. То, что он жив и не уходил оттуда по чужой воле, у меня не оставалось сомнений?— его рубиновое сердце билось исправно, но оно было чем-то терзаемо. Будто его пытали или мучили. Прямо сейчас. Я сорвался на бег, рискуя своим шумным присутствием перебудить всех хищников в лесу. Что и говорить: одинокий путник в чаще леса, где тропы-то уже давно все кончились, лакомый кусочек, поданный прямо к столу хоть рыси, хоть крокодилу, хоть зубастой птице, которой самой впору быть чьим-то обедом. Но сегодня мне везло. Или красное зарево сыграло на инстинктах всех животных и те попрятались (на меня никто даже не зарычал), или просто все уже были сыты.Но я не спешил себя радовать, потому что знал: такие по-тихому жуткие кровавые ночи?— идеальны для любой нечисти. А остров Каладор не самое спокойное в этом смысле место. Моё чутьё вело меня в сторону разрушенных прежних селений и старых кладбищ, вот уж где раздолье для всякой скользкой мерзости и падальщиков всех мастей. Взбираясь на холм и теряя последнее дыхание, я позволил себе немного сбавить ход и попытаться отдохнуть перед последним рывком. Но этой нужной блажи я не смог отдаться в полной мере, потому что остро, близко и неожиданно ярко почувствовал опасность. А потом ночь почти одновременно вспороли рваные выстрелы и эдвардов крик. Никогда не слышал, чтобы он кричал.Меня подорвало на месте. Хватаясь за пучки дёрна руками, я взобрался на холм и выстрелил в воздух, привлекая к себе внимание. Я был совсем не в форме, чтоб фехтовать, и нисколько не отдышался, но надо было увести опасность от Эдварда и побыстрее расправиться с теми, кто загнал его в угол полуразрушенного дома. Сколько же времени он держал оборону от этих тварей? Неужели весь этот день, пока я столовался у Охотников и вёл с ними дежурные беседы?! В такой глуши, кто бы услышал его и пришёл на помощь? Конечно, никто. Выжил сам и только благодаря своей собственной силе, упрямству и верной серебряной булаве.Мне хотелось крикнуть Эдварду, сказаться ему, что я здесь, я пришёл, но я не мог?— на меня накинулась два чёрных упыря. В заколдованном круге из едкого зловония разлагающихся туш и клацанья зубастых пастей я совсем себя потерял. Я рубил саблей, не глядя, ориентируясь по интуиции и опыту, противники были предсказуемыми и тупыми, но их было много. Ближе в ночи упырей всегда становится много. Опоздай я хоть на полчаса, Эдварду был бы конец. Эта мысль придала мне каких-то новых, совершенно остервенелых сил, я готов был отбросить саблю, пистолет, рвануть на груди капитанский китель, и броситься на врагов с голыми руками, чтобы самому чувствовать, как рву их в мясо, гнилые клочья и потроха. Моя злость, подстёгнутая несостоявшейся болью утраты, и страшная пелена перед глазами никуда не делись даже тогда, когда рубить и валить из пистолета стало некого. Всех ли я победил, или просто оказался слишком силён для врагов и они отступили, я не знал точно. Мне было всё равно.Я стоял на рукотворной горе из поверженных упырей, тяжело дышал их гадкими парами и стремительно дурнел от тяжёлого запаха порченной крови. С сабли густо текла матовая вязкая чернота, я чувствовал её щекотное, неприятное жжение на своих руках, щеках, губах. Я никогда не чувствовал своих ран, даже когда был более жив, чем сейчас, на мне всё зарастало как на собаке, но сейчас вдруг меня ощутимо шатнуло. Так неожиданно и пугающе, что показалось, будто из моих ног разом исчезли все кости. Кажется, я успел слабо выкрикнуть имя Эдварда перед тем, как без сил повалиться на спину и расстаться с мутным, затянутым в болото, тину и грязь сознанием.Вокруг меня бродило много голосов, но никакой из них не задевал моего восприятия?— все они огибали его так же, как прозрачная вода с гор огибает выступающий булыжник. Но когда в эту хрустальную песню вплелись закатные рубиновые отблески, капли крови и обрывки маковых цветов, я отозвался, попытался ответить, и в какой-то чудесный миг мою руку поймала за запястье другая рука. Голос был знаком, и я с удовольствием слушал его, даже не разбирая, не понимая слов?— это был Эдвард. Руку мою он не отпускал всё то время, что говорил, и я впервые был рад, что он такой вот неутомимый болтун, что он умеет говорить даже с тем, кто не может ему ответить, кто лишь может сквозь тягостный сон пытаться ему улыбнуться.Для себя я понял, что нахожусь в цитадели Охотников на демонов. Вероятно, Эдвард притащил меня сюда. Испытывая благодарность, тепло и любовь я быстрее шёл на поправку, поэтому с упоением и удовольствием кормился и подкреплял себя этими чувствами. Я чувствовал себя лучше и лучше, даже при том, что понятие времени для меня размылось и никак не ощущалось. Я мог бы проваляться в этой бессильной коме и неделю, и год и не ощутить никакой разницы.Когда я первый раз открыл глаза, то расслышал что-то вроде: ?Позовите скорее Эдварда!?, а потом только шум беготни и суматохи, поднятой известием о моём состоянии. Я был слишком слаб, чтобы правильно среагировать на это пёстрое разнообразие звуков и, не удержавшись на краю, снова свалился в забытье.