О зрении (1/1)

– Я промахнулась, – говорит Руфь расстроено и виновато; однако, недостаточно расстроено и виновато, чтобы не забыть об этом через десять же минут.Тело лазутчика лежит у её возмутительно чистых лакированных сапог. Ноирин кажется, что вот-вот, и её тонкая ножка переместится на плечо или грудину, надавит каблуком – слишком быстро всё произошло, слишком милосердно и жестоко одновременно. Руфь даже спрашивать не стала – промахнулась печатью тьмы, а следующий удар стал последним.Возможно, мужчина перед смертью даже не понял, что он сейчас умрёт – и оно, наверное, к лучшему.Ноирин всё ещё вглядывается – возможно, где-то подсознательно ожидая, что Руфь или опустит ногу на пальцы с хрустом, мёртвому уже всё равно, уже не больно, а потешиться над смертью стало таким обыденным, что компаньонка перестала на это как-то реагировать в принципе.Или что Руфь дьявольски захохочет. Скажет что-то острое и мерзкое. Что угодно.Но она только смотрит на тело с непонятной, едва заметной жалостью, и слегка щурится.Ноирин всё ещё вглядывается, надеясь увидеть в Руфь что-то, что поможет понять: почему она стала жнецом – но не видит ничего.***Иногда Руфь щурится так, что её глаза превращаются в тонкую полоску. Тогда Ной смеётся и поёт – каждый раз что-то новое, но фраза ?узкие глаза? должна фигурировать обязательно.Руфь не обижается, хотя и пытается обиженно дуть губы – и иногда подпевает. Она неплохо импровизирует, когда дело касается чего-то стихотворного.– Компаньонок обучают всему этому, – Ноирин гладит жницу по обнажённой ноге, и кожа там такая гладкая, неестественно как-то. Руфь ёжится от первого прикосновения, но не отодвигается. – Разбираться в прекрасном. Поэзия, музыка… всё это. Даже если у тебя голос похож на трение наждачки об стекло, тебя научат петь.– Им просто такие, как я, не попадались никогда, – парирует жница. – Меня невозможно научить петь.– Но ты и не наждачка, – резонно возражает Ноирин, и Руфь улыбается. – А ты? В Ордене Хранителей разве обучают стихосложению?– В Ордене Хранителей обучают верить и не умирать как можно дольше, – рыжеволосая убирает ногу, чтобы вытянуться и положить голову на колени рыцарю. – Во всём остальном я самоучка.У Руфь маленькие руки, которые, казалось бы, не способны удержать меч.Меч нет, а тяжеленную косу – запросто.У Руфь узкие плечи, но Ноирин не хочется знать, что она на них несёт, потому что когда захочется, будет слишком поздно куда-нибудь уходить.Уже слишком поздно, но об этом рыцарь предпочитает не думать.Она прижимается лбом ко лбу жницы и замирает.Перед тем, как закрыть глаза, Руфь снова щурится.***– Ну и зачем? – спрашивает Лекс устало, когда Руфь потирает ушибленный лоб и косится на дверной косяк так, как будто он виноват во всех бедах этого мира.– Что зачем? – вскидывается она.– Зачем ты лбом шишки собираешь? – он с трудом удерживается, чтобы не фыркнуть, и жница обиженно морщится.– Можно подумать, я специально! – возмущённо выдаёт она.Риссен, стоящий в дверях за её спиной, негромко смеётся.***Риссен, стоящий в дверях за её спиной, сначала негромко смеётся, а потом вглядывается сам – не в перемену настроений, как это делает гильдмастер, не в ?что и почему?, куда пытается смотреть Ноирин – а в глаза, так внимательно, как будто бы видит её лицо впервые.Руфь щурится, а потом и вовсе моргает, и друид снова расплывается в улыбке.– Да ты же, – фыркает он. – Слепая, как котёнок!Жница краснеет пятнами.***Всё сразу становится на свои места – и почему она иногда промахивается с пяти шагов, и почему в двери врезается, и почему щурится постоянно так, как будто ей в глаза солнце светит; и много других вещей сразу становятся простыми и понятными.– И давно ты так? – Риссен останавливается перед сидящей на стуле Руфь, чтобы наклониться и снова посмотреть ей в глаза; Руфь сжимается, пытаясь занимать как можно меньше места.Лекс стоит, подперев спиной стенку аки статуя в храме проклятых, и молчаливо не одобряет. Ну, он это изначально хотя бы молчаливо делал, потому что Ноирин замолчала только сейчас.Руфь неловко, что все собрались здесь из-за неё, Руфь странно, что они все тут делают.– Лет с пятнадцати, наверное, – жница пожимает плечами. – Не помню. Зрение начало падать и начало.– Почему никому не сказала? – спрашивает Лекс негромко.– А кому? Кебу, что ли? – Руфь морщится. – Он бы мне глаза выковырял, чтобы проверить, в чём дело. И сомневаюсь, что вставил бы обратно.Хочется посмеяться, но выходит не очень смешно.– Да и у меня большинство заклинаний по площади бьют, – вот тут уже Руфь довольно фыркает. – Я даже если промахнусь, куда-нибудь всё равно попаду. И хватит ходить вокруг меня кругами, большое доброе пятно!Последнее адресовалось уже Риссену, на лице которого шла какая-то ожесточённая внутренняя борьба. Во всяком случае, стул со жницей на нём он обошёл уже раза четыре.– Вообще, знаешь, – друид остановился и посмотрел куда-то в стенку. – Я могу тебе помочь. Только…– Только? – переспросила Руфь осторожно, уже успев передумать все варианты летальных (и не очень) исходов. Самым страшным, что она смогла представить, были осьминоги вместо глазных яблок.Почему именно осьминоги, она и сама не поняла.– Только не могу решить, брать с тебя деньги или нет, – с максимально серьёзным лицом сказал Риссен, хотя глаза его смеялись.Ну и – он знал, откуда прилетит подзатыльник, но почему-то не уклонился.***– Ребята, – удивлённо хлопнула ресницами Руфь. – А вы, оказывается, красивые!От фэйспалма смог удержаться только друид.