Одни из многих (1/1)
Вечерний бивуак — всегда шумное место. Утомлённые за день воины и учёные торопятся к лагерю со всех концов густого леса, как вереницами спешат муравьи в родной муравейник, чтобы успеть скрыться в безопасном месте ещё засветло. Стражники выходят навстречу и подгоняют копуш зычными, грубоватыми голосами, отпуская в адрес нерасторопных темперионов колкости. Шуршат лёгкие одежды, позвякивают мечи и латы; под грубыми подошвами истёртых сапог сминается высокая зелёная трава и хрустят мелкие камешки. К гипнотически горящим факелам уже летят первые мотыльки, исчезающие в опасном пламени в мгновение ока.Измотанные исследованиями, поисками, утомительными перелётами и чередой сражений, вернувшиеся в лагерь товарищи не спешат отходить ко сну. Они снуют от одной палатки к другой, заглядывая под полог и забрасывая друг друга вопросами; рассаживаются жарить мясо у костра и глухо ругаются, когда роняют в угли аппетитные, блестящие от сока и жира куски. Кто-то спускается к мирно журчащей реке по песчаному берегу и набирает полные вёдра воды, несёт их обратно медленно и неуклюже; и кто-то другой насмешливо кричит из-под навеса, что лучше добыл бы эля.За пределами бивуака стремительно сгущается тьма. Стражник машинально пересчитывает головы и под конец раздражённо скалится. На него накатывает беспокойство. С мрачным видом он начинает расспрашивать вернувшихся темперионов о заплутавшем товарище, говорит отрывисто и резко. И развесёлые голоса как-то сразу смолкают, все переглядываются, рассеянно пожимают плечами. Очередная смерть очередного солдата в мире, который по горло плавает в крови, — расклад привычен и давно ни у кого не вызывает ни удивления, ни скорби.Молодой ксеноа вдруг шикает на чужие шепотки и разговоры и поднимается с места, внимательно прислушиваясь. Щурит светлые глаза и привычно тянет руку к плазменному ружью за спиной, сейчас лежащему в самой дальней палатке. А в наступившей тишине уже слышен слабый гул мотора. Знакомые звуки старого винта заставляют всех поднять головы к чёрному небу, похожему на толщу морской воды, пока из этих тёмных недр не показываются очертания ветхого крылайдера. При виде беловолосой макушки "почившего в бою" круксенца, недовольный стражник хмурится, сплёвывает на землю и возвращается к своему посту под улюлюканье парочки подвыпивших темперионов.Они уходят в ту дальнюю палатку вдвоём — терпеливо ждавший ксеноа и лишённый всяких сил круксена. Работать вместе — это не про них. У каждого свой путь, где любой напарник превратится в помеху.Круксена перешагивает через брошенное у самого входа ружьё и разминает одеревеневшие после полёта плечи, пока невысокий по сравнению с ним ксеноа снимает с его спины два одинаковых меча и... небрежно скидывает их на пол рядом со своим оружием. Лезвия в ножнах характерно звякают. В ответ на недовольный взгляд звучит насмешливое и самую малость язвительное:— Долго летел.Круксена выразительно молчит, отворачивается и падает на импровизированную постель, чувствуя, как его болезненно напряжённой спины сразу касаются тёплые руки. Уверенно, почти по-хозяйски, растирают затёкшие мышцы с неожиданной для хрупкого с виду ксеноа силой, даруя спасительное облегчение. За этим занятием проходят следующие полчаса.Смертельно опасная мгла подступает к хорошо освещённому лагерю со всех сторон. Снаружи ещё доносятся голоса подвыпивших инженеров крылайдера, красноречиво уверяющих кого-то, что они легко установят в Хаммеринском лесу с десяток новых посадочных платформ вопреки отказу мэрии спонсировать строительство. С соседнего берега узкой реки доносится ворчание не спящих лесных монстров. В самой дальней палатке весь вспотевший ксеноа сбивчиво дышит круксенцу на ухо, глотая любые звуки и остервенело хватаясь за крупные шипы, растущие у него на локте. Уже утром они снова разбредутся по разным концам острова, а, быть может, охота и убийства завлекут их дальше и разведут навсегда. Но пока небольшой лесной лагерь окутан ночным мраком, таящим в себе сотни кровожадных монстров, можно ненадолго забыть о предназначении и перестать быть только темперионом, созданным для войны, у которой нет и не будет конца. Можно ненадолго, лишь на эти драгоценные и столь опасные часы стать самим собой.