9. О встречах в придорожной харчевне и солнце в глазах (1/1)

1618г.- О, вы носите одно имя с Ли Су Хваном(1), - услышал Чан, когда назвался. - Нет, господин, к Ли Су Хвану я, недостойный, не имею никакого отношения, - поспешил он отговориться, чувствуя обычную неловкость - каковую чувствовал всегда, когда разговор касался его происхождения.Плотный человек, чей возраст уже приближался к старости, в не слишком богатой опрятной одежде, какая приличествовала не слишком важной особе, слушал его рассказ, аккуратно перекладывая в миске пельмени с говядиной. Он держал палочки в левой руке, правой у него не было, а пустой рукав одеяния он заправил за пояс. Человек не был из тех, кому легко довериться, даже для такого простака как Чан. Но что-то выдавливало из Чана слова, как выдавливают из мандарина сок, и по мере того, как он продолжал рассказывать про оборванца по прозвищу Палёный, лицо однорукого принимало такое благоговейное выражение, что бывший секретарь советника Хо готов был поверить, что обожженный голодранец и есть настоящий государь. Это сейчас укладывалось в голову так же незаметно и природно, как незаметно появлялись на столике закуски и выпивка, хотя Чан никак не мог уловить, кто же и когда их приносит.Не мог он уловить и отдельные куски разговора - они словно терялись в каком-то тумане глухоты, который то заволакивал слух Чана, но вновь рассеивался. Но все же понятно было, что в ответ на рассказ Однорукий предостерег его от болтовни - нельзя было навести на след людей министра Ли.- Мне едва удалось добраться сюда без нежелательных спутников, - говорил однорукий. - В какие беззаконные времена мы живем, - покачал он головой - без возмущения, просто отмечая еще одну замеченную им в сущем черту. - Впрочем, не зря говорят - прямые деревья рубят раньше других.Звякнули и зашелестели красно-белые бумажные подвески и медные бубенчики, подвешенные на углу низкой крыши, что заходила на террасу харчевни. Зачем они тут вообще подвешены, Чан не знал, как не знал и то, откуда прилетел порыв ветра, что качнул их - сосенка, заглядывавшая на террасу, оставалась неподвижной. А однорукий вспоминал, как повзрослел на его глазах названный нежданно-негаданно наследным принцем семнадцатилетний мальчик, прежде погруженный в книги. Как из едва не детского приятия мира и юношеской живости, словно из яйца, впитав его живительный желток и белок, родился дракон. И, как подобает дракону, рождение его сопровождали огонь и вода - ибо простолюдины, возмущенные бегством прежнего государя и тем, что он бросает столицу и народ, бросились грабить и после зажгли дворец. А потом хлынул дождь, и вода текла по лицам, по чернолаковым доспехам и бармицам, чешуйчатым как драконьи тела. А сейчас за этим драконом охотятся, ползут по его следу сотни ядовитых сколопендр - будто недостаточно того, что они уже сделали с драконом. Если, конечно, верить тому, что рассказывает этот пухлогубый юнец, если не задумываться, для чего он рассказывает об этом так свободно первому же встречному. Не отдать дракона сколопендрам, думал Однорукий. Укрыть, уберечь - не ради народа или страны, как некогда, а ради него самого. Эти мысли прервались лишь тогда, когда Чан достал свои записки и принялся читать то, что более всего поразило его. И когда дошел до рассказанного некогда советнику Хо сна и о словах, которые срывались с губ государя, когда тот был в забытьи и которые слышал придворный лекарь.- Хо Гюн считал, что государь говорил на языке японцев? - пробормотал Однорукий. Спрашивая скорее себя самого, нежели Чана. - Мийо каро...*** Так ставят последние монеты на лошадь, которой почти не светит выиграть. Так ставят на кон жизнь . У волка почти не осталось силы, чтобы прорвать эту туманную паутину, затянувшую чужую память. У него почти не осталось надежды на то, что его захотят вспомнить и узнать. И рядом с тем, кто вызвал его, волк даже не мог найти свое человечье обличье. Оставалось только одно - дать дракону вырваться наружу. Дать выход его драконьему огню. ***Сумерки застали на тропинке, которую Палёный - Ли Хон, он поправлял теперь даже самого себя и на себя же злился за это, - никак не мог припомнить. Впрочем, мало ли тропинок в здешних горах? Они появляются и исчезают, и снова появляются, и это так же непреложно, как и серые камни, незаметно для человеческого глаза переползающие черепахами с места на место.Люди повести этой тоже с мест насиженных встали. И следы их былые не нашлись, как канули в воду, И тропинки их странствий навсегда заросли травою… Он не сразу заметил, что вслух читает эти строчки Тао Цзяна (2), и обругал себя за глупую мечтательность. Внизу в тумане лежит дорога на запад, к заходу солнца. В столицу. Если когда-то он был поставлен защищать эту страну - почему должен отказываться от нее сейчас? Если когда-то воссел на драконий трон - отчего так легко отказался от него? Ведь он жив. Или впрямь из него выжгли что-то важное, смертельно важное, когда скрывали под новым ожогом старую рану?Он почти не думал о случившемся вчера как об убийстве. Алая кровь, хлынувшая из горла напавшего на него, расцвела словно пламя - словно киноварь церемониальной мантии, "одеяния с круглым воротом". Что-то вскинулось изнутри, ответив на это алое сияние, словно подняло голову живущее в нем и давно спящее.Тропинка петляла, и идущему казалось, что он сам выпрямляет ее своими шагами, что следом за ним, оттоптанная его шагами, она остается гораздо ровнее, нежели то, что лежало впереди. Человек по имени Ли Хон шел и шел, не чувствуя усталости, пока не настала ночь - ясная и звезднаяА по тропинкам полз туман, заволакивал, путал. Грозил скрытыми ямами и обрывами. Тогда путник лишь немного сошел с тропинки в сторону и собирался было улечься на придорожный камень, который показался ему приятным, безопасным и мирным. Однако впереди блеснул огонек, и во влажном ночном воздухе, странно безмолвном сейчас, до него донесся мелодичный звон подвесок, какие вешают под углами крыш, дабы отпугнуть злых духов. Не думалось о тумане, заволакивающем тропинки - вокруг шепталось, замирало, и тишина лопалась струною, а он смотрел на огонек, яркий и теплый, словно упавший в ладони спелый мандарин, и шел к нему, едва удерживаясь от улыбки. Кто-то встретил его в маленькой придорожной харчевенке, под кровлей которой приветливо позванивали и шелестели подвески, кто-то подал ему чай и рисовые лепешки - он не замечал лиц того, или тех, кто был в этой бедной полуразваленной харчевне кроме него. Они все казались бесплотными тенями.Поев, он спросил комнату на ночь. Ему нечем заплатить за ужин и ночлег, но об этом он подумает завтра. Не прекословя, служанка - кажется, она была стара и горбата, а впрочем, может и нет, может напротив, молода и миловидна, - повела его в дом и оставила в закутке с окном, выходящим, судя по всему, на задний дворик. Но Хон не стал даже осматриваться - лег на что-то, показавшееся тощим тюфячком, и закрыл глаза. Мысли текли, чистые и гибкие как вода горного ручья, и так же невозможно было остановить их и прислушаться - они приходили и уходили, пока не слились в туман. Безмолвие обступило его, поглотив и время и заботы - безмолвие и полная, глубокая тишина, только подвески под крышей едва слышно позванивали и шелестели на слабом ветерке. За окном, затянутым бумагой, ходили какие-то тени. Где-то по краю сознания прошла мысль, что, возможно, это пришли те, кто ищет его за убийство, но даже эта мысль не всколыхнула мертвой тишины.Он пролежал так долго. Очень долго. Лежащему казалось, в звоне подвесок под появлилось тихое поющее эхо, и тянуло пойти за этим нежным звуком, выговаривавшим забытое, невнятное, но такое нужное сейчас слово. Он встал и тут только понял, что темнота закончилась и вокруг уже сереют сумерки. Утро, сказал он себе - как говорил когда-то на солеварне. Как еще раньше говорил себе во дворце. Время жить.Он вышел на террасу - не встретив никого из хозяев, гостей или прислуги. Харчевня казалась нежилой. Только за одним из столиков горбились две фигуры в высоких круглых волосяных шляпах - слишком богатых для такого убогого места. Столик перед ними был пуст, и до слуха Хона донеслось то самое слово - исковерканное непривычным произношением.При звуке его шагов сидящие обернулись - и имя одного вырвалось у Хона почти помимо воли.- Дже У.Он не спрашивал, он утверждал. Почти не заметив второго - лишь бесстрастно отметив, что это тот самый несносный глупый книжник, который пришел однажды и жил в их с Бамбуком хижине. Дже У. Однорукий офицер из отряда личной охраны, лучший лазутчик, какого он когда-либо видел.- Мой принц... - звучит ответ на языке хань.Не "государь", не "ваше величество". А так, как когда-то явившийся с докладом лазутчик называл пославшего его. Однорукий говорит и говорит - радостно, неуместно радостно, и неловко не иметь чем ответить на эту радость. Говорит о том, что получил письмо от министра Ли, что решил все проверить сам и как трудно было оторваться от шпионов хитрого министра.- Вы узнали меня, - повторяет он, переходя на язык хань. - Вы верите мне, как я верю вам, что бы там ни говорили...Туман плывет вокруг, заволакивая горы, корявые сосны и серые черепахи-камни. Туман заволакивает и сознание, лишь теми самыми торчащими камнями и сосновыми верхушками прорывают его слова Дже У "...мой принц, я ведь не разочаровался в вас даже когда вы говорили на языке врагов!" - Когда это я говорил на языке врагов? - сквозь обожженное лицо проступает драконий лик, и однорукий подается назад, словно от ударившего в лицо жаркого пламени.- Вы произносили его в бреду, - бормочет он, - я даже запомнил одно слово - "мийо каро"!- "Mio caro", - губы Хона сами повторяют сказанное Дже У слово. Повторяют правильнее, чем произнес его однорукий лазутчик. Так, как когда-то оно услышалось.И лицо Дже У каменеет, а глаза становятся темными и пустыми как два колодца. - Вы... мой принц - неужели вы..? - Он не успевает договорить - туман слева от Хона разрывает крупное черное тело. Волк, огромный черный волк врывается на террасу - лапы его неслышно ударяют в дощатый настил, будто вспрыгивает он не на доски, а на мягкую укрытую сосновыми иглами землю. "Я должен служить стране, я правитель..."Губы сами говорят это - и взгляд ловит гаснущее в глазах слушающего солнце. Солнце гаснет в светлых глазах, отражающих сейчас равнодушное море. "Mio caro", - слышит он. Выдохом, звуком входящего в грудь меча. И, чтобы окончательно погасить в светлых глазах это ненужное сейчас солнце, он добавляет: - "Вдруг мне нужно будет... придется... тебя убить?"Эту вспышку узнавания прерывает звон, слишком реальный, чтобы счесть его сном - звон выхваченного из ножен кинжала. Однорукий почти не утратил своей быстроты. Но зверь - демон, оборотень, - быстрее, и нож летит прочь, стукаясь о камень, а сильное звериное тело валит бывшего офицера охраны наземь. Движения ресниц довольно, чтобы принять решение. Второго - чтобы подхватить нож и кинуться к сцепившимся человеку и зверю. Хон не знает, как оказывается с волком лицом к лицу... Лицом? Он почти не удивлен, когда его взгляд встречают мучительно знакомые глаза цвета холодного горного льда. "- Прости, что прогнал.- Прости, что не пришел раньше.- Прости, что заберу твою жизнь.В глазах цвета льда вспыхивает забытое солнце.- Ты больше не сможешь меня убить. Я мертв. Я пришел за тобой".Светлые глаза улыбаются, когда Хон вонзает нож под левую волчью лапу. И сам Хон улыбается, когда клыки смыкаются на его горле. *** 1658г.Старик щурится на заглянувший в открытую ставню солнечный лучик, на то, как ползет он по ветхой циновке, по стопке книг - бесполезных, мертвых. По медному боку таза для умывания. В голове туманится, и строчки то меркнут, то снова становятся хорошо видимыми."Кисть моя износилась, и мало что могу добавить я к тому, что уже успел поведать. Разве что то, что никто и слыхом не слыхивал ни о какой придорожной харчевне в этих местах. Да и зачем строить ее на перекрестьи глухих малохоженых тропинок, где, слышно, водятся оборотни?Появившиеся через несколько дней губернские стражники да еще несколько человек, присланных из столицы, также не смогли найти и следа придорожной харчевни, а также ни следа мертвых тел. Отыскали только старые бронзовые бубенчики да грязные бумажные подвески, какими отпугивают злых духов.Дже У же валялся в беспамятстве в гончарной лавке, и приютивший его добрый человек утверждал, что однорукий не покидал его лавку с тех самых пор, как свалился в жару. Это было, припоминал гончар, за день до того, как ему побили горшки, да один бродяга зарезал другого.Я же, недостойный, прятался в хижине доброго пчельничьего, в каковой и остаюсь по сю пору. Неслыханным счастьем можно счесть то, что до меня не добрались "охотничьи псы". Однако я всегда помню сказанное - или привидившееся мне - в ответ на мой вопрос, для чего вплетать в такую бурю такую слабую былинку, как я."В любой истории должен быть наблюдатель. Который потом перескажет ее".Я выполняю этот завет, оставленный..."Старик жмурится - снова несносные знаки расплываются перед глазами. Надо прилечь, он отдохнет и поставит точку. Надо просто немного прилечь.*** Джунго шел к хозяину довольный, гордо неся закрученный кверху хвост. В зубах его болтался старый, едва начавший линять по весне заяц. Не слишком хороша добыча, но хозяин порадуется и похвалит. В двадцати собачьих шагах от хижины пес остановился. Несколько мгновений стоял, прислушиваясь к тишине. Потом аккуратно положил зайца на ноздреватый, оседающий снег и завыл, оборотив морду к молоденькому клену, на котором еще оставались прошлогодние бурые листочки. ***Забвение спасительно. Если ты был когда-то лазутчиком, мало что сможет удивить тебя. Ты привык к предательству, привык к тому, что многое оказывается не таким, каким кажется.И когда человек, которого ты ищешь, твой государь, за которого ты, не задумываясь, отдал бы жизнь, изгнанный и гонимый, вдруг говорит на языке врага - даже это поразит тебя менее, нежели то, что видел ты затем. Сцепившиеся в схватке два сильных тела - человечье и волчье, пыль и клочья сухой соломы, летящие из-под тел, когда они катаются по земле. Глухое рычание, с которым сцепились они - жарко и сильно. Ты стоишь, не в силах пошевелиться, не в силах поверить своим глазам - тела двигаются, вжимаясь друг в друга пахом. Двигаются и двигаются, и от них идет такой жар, что, кажется, сейчас займется вокруг сухая жухлая трава.Смерть, жизнь - схватка... любовь...Волк смыкает челюсти на горле государя. А государь - уж ты-то знаешь, он искусный воин, он силен даже сейчас, когда изгнан и гоним, - государь по рукоять вгоняет кинжал под левую лапу зверя. И оба замирают в объятиях друг друга. Человек и зверь, соединенные смертью.Смертью?Ты вдруг видишь, как медленно, так же медленно как растут травы и раскрываются цветы, они начинают меняться - черная волчья шерсть словно тает, проявляя светлую человечью кожу; тает и седина, укрывшая встрепанные волосы государя. Тает, уступая место юной черноте. Тают лохмотья, обнажая мускулистое тело - такое, как видел ты когда-то, лет тридцать назад, когда перевязывал рану государя. На миг, на взмах ресниц на земле видны два обнаженных сильных тела - смуглое и светлокожее. Двое юношей, обнимающие друг друга, сплетшиеся руками, словно отдыхая после любовной битвы.И все исчезает. Есть лишь жухлая непримятая трава. Забвение спасительно, виденное истирается из твоей старой исколотой памяти - приходя лишь изредка в снах. Когда кончается пора белых рос.