1. О беглеце, узнике и двух лунах в небесах (1/1)

1658г.Первый в этом году снег выбелил серые отроги, укрыл корявые горные сосны, судорожно старавшиеся выкарабкаться из-под спуда; исчезли тропинки - и протоптанные, и едва видные. В хижине довольно тепло, старику даже не приходится кутаться в одеяло. Можно спокойно, не ежась и не дрожа, посидеть у жаровни, можно даже чуть приподнять ставню. Из окна видна маленькая полянка перед хижиной - белая как бумажный лист, и молоденький тонкостволый еще клен, успевший стряхнуть свежий снег, но не сбросивший еще свой багряный убор, выглядит небрежно брошенной на белый лист палочкой для письма, умакнутой в красные чернила. Или же в кровь.Джунго зевает всей пастью, деликатно ложится с другой стороны жаровни и устраивает длинную темно-серую морду на светло-серые лапы, жмурит глаза. Джунго похож на того. Очень похож. Только поменьше и посуше, и чепрак на спине более размытый. А еще Джунго - всего лишь собака. Преданная, умная и верная, но всего лишь..."В любой истории должен быть наблюдатель. Который потом перескажет ее". Старик смотрит на вновь посыпавшийся снег, зажигает светильник - маленькую плошечку, наполненную жиром. Неверный дрожащий огонек не мешает ни вспоминать, ни заносить на бумагу то, что бережно хранит его память."Легко жить тому, кто нахален, как ворона, дерзок, навязчив, безрассуден, испорчен", - сказал Будда. Я же, в годы молодости будучи и дерзок, и навязчив, и безрассуден, тем не менее никогда не знал легкой жизни. И вся эта история началась с моей дерзости. Сейчас, когда снег беспощадной старости убелил мою голову, я не могу не печалиться о том, что именно дерзость и бессрассудство мое стало первым звеном в цепи тех случайностей, что привели великого мужа к гибели, а меня, Чан Су Хвана, известного так же под прозванием Ученого Чана или Чана-Чокнутого, и пишущего эти строчки, привели стать свидетелем событий странных и невероятных.В пору, о которой пойдет речь далее, шел десятый год правления двоюродного деда нынешнего государя. Десятый год правления тирана, от которого не осталось даже храмового имени. Мне же тогда едва сравнялся двадцать третий год и всего три года как я жил жизнью, о которой всегда мечтал и которой не заслуживал. Будучи незаконным отпрыском, я не смел и мечтать о службе у столь просвещенного и замечательного во всех отношениях человека, каким был покойный господин Гёсан... (1)"1618г.Темнеет небо за стенами тюрьмы, с четырех сторон темнеет, как сказал поэт. И где-то там - луна, пробивается сквозь листья, лик ее печален. Чем глубже ночь - тем светлее ее лик в глазах приговоренного к казни. Все действительно началось около трех лет назад. Его величество - тогда еще он казался не просто государем, но другом или по крайней мере единомышленником, - двигался в хитросплетениях дворцовой политики с осторожностью и осмотрительностью крупного сильного зверя, оказавшегося вдруг в помещении для росписи фарфора, где стеллажи уставлены множеством хрупких пиал, ваз и чаш. И стоит повернуться чуть резче, нежели позволяют узкие проходы, как не оберешься убытка и грохота. Государь же умудрялся едва касаться стелажей полами киноварной мантии, так что пиалы лишь отзывались тонким позваниванием.Государь был смел, отважен и осторожен. И слишком самостоятелен. Чересчур, по мнению многих. Однако он умело использовал полные вражды друг к другу сердца "великих" и "малых северных"(2), уничтожая и изгоняя тех, кто вставал на пути его начинаний. На пути его не слишком заметных непосвященным побед. О, сколько было возмущений, когда на второй же год своего правления государь решил восстановить дипломатические отношения с Японией. Как возмущались, как завывали "западные", и самое опасное - им мог начать вторить народ. Тот самый народ, который во время войны с японскими варварами восхищался решительностью молодого принца, взявшего на себя оборону оставленной прежним государем столицы. Но и это было преодолено.Однако всякое использование и всякое лавирование не может длиться бесконечно. Всесильного министра привселюдно обвинили во взяточничестве, и кто - мальчишка, лишь четыре года как надевший чиновничьи одеяния. И государю пришлось пожертвовать способным молодым советником...Мои друзья – бамбук, сосна, вода и камень.Я радуюсь луне, когда она восходит.И к этим пятерым кого б я мог добавить? Косан (3), оказывается, слагает прекрасные стихи. И так же прекрасно слагает их на Чеджудо, куда его сослали. Министр Ли милосерднее человека, который нынче называется государем. Перед глазами узника - два лица. Словно луна отразилась в тихой, как зеркало, глади пруда - и вот две луны на небесах. "Я радуюсь луне, когда она восходит". Он словно неудачливый рыбак, словно "ловец морских черепах", что погнался за отражением луны в воде (4) и разбил озерную гладь. И вот уже вместо прекрасного лунного лика кривляется уродливая шутовская маска, дразнит, хохочет, высовывает язык в непристойной песенке. "...Если ты не можешь выносить того, что происходит вокруг, если не можешь простить продажных министров - стань государем для своего народа. Если это твое истинное желание, я в силах его исполнить..." Глупый, глупый ты, рыбак! Темнеет небо за стенами тюрьмы, с четырех сторон темнеет, как сказал поэт. И где-то там - луна, пробивается сквозь листья, лик ее печален. Чем глубже ночь - тем светлее ее лик. Лик государя был светел - словно отточенное лезвие меча, отполированное искусным мастером до зеркального блеска. Не красив, не пригож, не было в нем приличной благородному мужу округлости - черты резкие, хищные, будто вырезаны коротким ножом. Подбородок не массивен и не округл, как должно быть у человека, которому начертано дожить до старости. В чертах его евнух Чжо, понимавший немного в физиогномике, видел смешение признаков огня и металла. Особенно часто говорили они с Чжо о физиогномике после тех зимних дней восьмого года правления государя. Тех, после которых луну заменило ее отражение. "У Его Величества есть один не слишком заметный, но чрезвычайно важный признак - форма глаз. Вы замечали, господин советник? Она чуть разная - правый глаз имеет очертания фениксовы, а левый - драконьи". Глаза дракона свойственны властителям. У отражения же... у второго оба глаза были глазами феникса с изящно приподнятыми внешними уголками; такие глаза бывают у поэтов, ученых и искусных художников, только замечался в них жестокий желтоватый "тигриный" отсвет. ...В тот год на смену Зайцу пришел Дракон, огонь пожрал дерево и заплясал, разгораясь ярче. Тогда же по обычаю явился придворный мастер прорицаний и, почтительно согнув спину, дрожащими от страха губами проговорил - как поведали ему звезды, год будет тяжел для государя. Его Величество ничего не ответил, отослал прорицателя и откинулся на спинку сидения, задумчиво потирая подбородок. А вслед словам прорицателя - два покушения, одно за другим. И лицо государя все чаще напоминало деревянную маску, столь неподвижно оно было. "Найди человека, похожего на меня, Гёсан. Найди мне двойника. Я не могу доверять никому. Никому..." Узник прикрыл глаза, вспомнив это отрешенное "никому". Тогда его пронзило тщательно скрываемой беспомощностью этого слова....Две луны были сходны во всем, вот только одна была в небесах, а другая всего лишь отражалась в пруду. И так же были схожи два человека. Как быстро второй перенял манеру говорить и двигаться - государь был, кажется, сам немало изумлен его лицедейским искусством. Глаза с тигриной желтизной пришли на смену темным, как осенняя ночь, глазам государя, когда Его Величество пал жертвой коварного заговора и находился на краю смерти от зловредного яда. Но разве заметить эту желтизну снизу от подножия золотого трона? Золото слепит, темнит и заставляет видеть то, что хочется.Пахнет в камере свежей рисовой соломой - сегодня камеру вымыли и кинули тюк для спанья. "Милость Его Величества бесконечна". Пальцы узника рвут соломинки - тонкие, гибкие, трескающиеся сухо в пальцах, выгибающиеся, будто хрупкий юношеский стан. "Стань государем... Если таково твое истинное желание - я в силах это сделать..." Желтоватые глаза смотрят удивленно, почти доверчиво. "Я, я, я..." - насмешничает вкрадчивое эхо в пустой дворцовой библиотеке. "Но ведь для того, чтобы моя мечта осуществилась, потребуется лишить жизни невинного человека", - голос второго неподдельно дрожит. За пятнадцать дней он успел попробовать власть и убедиться, что у нее вкус сырой печени, одновременно сытный и отталкивающий, опьяняющий кровью и ослепляющий золотым сиянием трона. Нет, нет, тогда он еще не был ослеплен - но и полудетское удивление, не оставлявшее его первые дни появления во дворце, уже бесследно ушло. "Если урон нанесен внутри и снаружи, забирай все государство". Все записано. И все должно быть сохранено. - Передай, чтобы пропустили Чана, моего секретаря.Тюремщик несоменно получил от министра Ли особые указания, потому что обычно покладистость подобным людям не свойственна. Он немного прошелся вдоль решеток и, будто по собственной надобности, ускользнул из коридора.***Охранники пропустили Чана не сразу. Долго изучали выданную господином Ли бумагу, после чего неохотно расступились. В камере, где держали господина Гёсана, было чище, чем обычно бывало в камерах ожидающих смерти. Небольшая королевская милость или просто редкостное милосердие стражей. В камере было чисто и стояла тишина - стояла, как палка, как прислоненный в углу посох странника. Скоро страннику в путь... Даже не обладающий слишком чуткой натурой Чан почувствовал, что цепенеет в этой ощутимо вещественной тишине. - Ты передо мной в долгу, - начал Гёсан, едва бывший его секретарь вошел, а стражник, приведший его, ушел прочь. Дослушав бывшего советника, Чан уже не сомневался, что он не просто в долгу - он и только он виноват в том, что очень скоро мудрому и ученому Гёсану предстоит претерпеть смертные муки. Четвертование, называемое "казнь, не оставляющая надежды" - ибо разрушение тела влечет невозможность благополучного посмертного существования."Найди его. Найди его непременно и верни. Иначе стране грозят неисчислимые беды, а я... я прокляну тебя и с того света. Знаешь, что за наказание мне назначено? Я стану неупокоенным духом и приду к тебе, и тебе не спрятаться за твоими книгами..."Возвращался Чан очень скоро, унося переданную ему бывшим господином тайну. Унося вину."Ты ведь желаешь, чтобы почтенный Хо Гюн остался в живых и отделался палочным боем и ссылкой? Тогда тебе следует приложить все усилия..." Слова господина министра Ли звучали в ушах Чана с каждым шагом все громче и настойчивее. Четвертование... казнь, не оставляющая надежды."Ты должен разыскать в бумагах советника Хо сведения о человеке, которого два года назад он вывез из столицы. От тебя зависит, будет ли господин Хо жив или умрет..."Чан все убыстрял шаг, уже почти бежал по улицам, расталкивая немногочисленных в ранний утренний час прохожих. Вслед ему неслась брань, но и ее Чан не слышал."Если бы не твои слова, Чан, если бы не твоя глупая ядовитая праведность... Ты сказал, что мои книги способны менять людей, и упрекнул в том, что я не стою своих книг. И я решил не просто написать книгу - я решил переписать саму историю..." - слова, брошенные Гёсаном, вплавлялись в сознание бывшего секретаря его и подгоняли, как подгоняет боль от раскаленного клейма.Люди министра Ли явились незамедлительно вслед за секретарем в его скромный домишко - но, как оказалось, явились слишком поздно. Домик, в котором последние два года жил Ученый Чан, горел ярко и дымно, словно погребальный костер. Однако ни тела, ни останков внутри не обнаружили. Министр рвал и метал, когда узник рассмеялся ему в глаза и рассказал, что бывший секретарь явился просить его раскаяться и предоставить нужные сведения, но что он, Хо Гюн, прозванный также Гёсаном, смерти не боится и раскаиваться ему не в чем. Чана он прогнал, убедив бежать из столицы. *** Оставшись один, приговоренный к казни принял вид человека, окончательно разделавшегося с земными делами. И белая одежда его, обычная для узников такого рода, более чем когда-либо была схожа с погребальным одеянием .