Пролог, или Старики-разбойники Per se (1/1)

Высоко стоящее солнце приласкало лучами мелкий белый песок, прогрев его до тепла человеческого тела. Прозрачные как хрусталь невысокие волны игриво накатывались на берег, перекатывая маленькие камушки и ракушки, будто веселящийся ребенок. Двое лежали на песке у самой кромки воды, подставив загорелые обнаженные тела лучам и предаваясь сладкому ничегонеделанию.Тот, что пониже и посмуглее?— со светлой кожей второго здешний высокий полдень, как ни бился, совладать не смог,?— лениво пожевывал колосок, заложив руки за голову, и глядел в небо, в темных раскосых глазах, устремленных куда-то сквозь небесные сферы, отражались лохматые кудри плывущих по небу облаков.— Мм, Чезаре, ты не спишь? —?протянул смуглый, разворачиваясь боком к своему спутнику. —?Меня осенила очередная дурацкая идея.— Даа? —?протянул тот, кого назвали Чезаре и лениво провел пальцами по смуглому плечу автора идеи. —?Не припомню ничего дурацкого в том, что тебя осеняло до сих пор. Но, может, пора начать?— Вот ты попирал ступнями ту часть света, где мне довелось родиться, а я твою нет,?— в притворной печали протянул темноглазый мужчина, для большего правдоподобия скорбно приподнял брови. —?Между тем я помню, что места у вас есть красивые. Почему бы тебе не показать мне Рим?— Я попирал твою часть света, когда искал тебя, Хон,?— усмехнулся Чезаре, снова проводя рукой по плечу собеседника. —?Рим… Жалко показывать Риму такого красивого. Да и что мы будем делать в Риме?Он перевернулся на спину и прикрыл глаза, и солнце немедленно нарисовало на изнанке век человеческое лицо. Мягкие черты, полуулыбка, вьющиеся кудри, пронизанные солнцем, и указующий перст, устремленный к нему.— Знаешь… где-то в Риме находится картина,?— заговорил Чезаре, не открывая глаз. Голос у него сделался почти сонным. —?Была она написана на простой темной доске, углем и белилами. На ней не то ангел, не то дьявол; он указывает на небеса, и никто не знает, проклинает он их или благословляет. У него улыбка ангела и глаза дьявола, глубокие и пустые.Он помолчал, всматриваясь в нарисованное солнцем.— Из-за этой картины я едва сам не прыгнул в постель к одному человеку?— можешь себе представить, я, Чезаре Борджиа, едва не подставился сам. Потом, спустя много лет, тот человек написал эту же картину по-другому. Маслом на дереве, как обычно пишут художники. И на ней уже нет ничего дьявольского. Хранится она теперь в королевской коллекции. А вот та, первая… —?Чезаре открыл глаза. Солнце хлынуло в его зрачки, так что пришлось зажмуриться.— Пожалуй, нам и правда стоит побывать в Риме,?— сказал он, повернувшись на бок лицом к темноглазому.Мужчина, названный Хоном, сперва слушал с ленивым, рассеянным вниманием?— то были так любимые ему пустые разговоры, прямые и позванивающие на ветру, как стебли бамбука. Подобные беседы ни о чем он искренне полюбил с тех пор, как научился не искать в них суть, и теперь готов был послушать еще. Но вкрадчивая, так старательно упрятанная восторженная томность в голосе Чезаре напугала всерьез. Сердце, казалось, пропустило удар, чтобы тут же начать биться тяжело и ровно, взгляд мигом сделался острым. ?Человек?, ?подставиться?, ?постель?… Хон знал слишком много. И знал уже, какова на самом деле цена этого обыденно, мимоходом брошенного ?прыгнуть в постель?. Во весь свой исполинский рост, выше здешних вековых деревьев, боязливо жмущихся к самой кромке воды, выше дозорных башен и мачт черных кораблей, встала уже давно забытая жизнь.В ней не прощали подобных ошибок. Никому. Даже тем, кто умеет презреть время и само мирозданье, разорвать его, как шелковый легчайший платок.— Нельзя оставлять эту картину там,?— тихим, шелестящим как тот же песок голосом произнес Хон, и тут же себя оборвал. Проклятые цепи держали его и здесь, хотя, казалось бы, на этой земле можно опьянеть, одуреть от свободы.Одуреть так и не вышло. И сейчас рассудок сам взялся за прежде привычные просчитывания выгоды и риска, убытков и прибыли. А здесь, на этом белом песке, ласковом, как женщина, выгода давно уже не нужна была никому.— Прости,?— мужчина смягчил тон, виновато и с нежностью взглянул на Чезаре, и тут же отвел глаза. —?Я все еще забываюсь порой. Но знаешь… мне определенно следует развеяться, и я уже хочу своими глазами взглянуть на ту дощечку, которая чуть не лишила тебя разума.От тона, мягкого, как подкрадывание хищника перед прыжком, Чезаре ощутил, как волосы на затылке встают дыбом, и порадовался тому, что они длинные и это незаметно. Потому что ?нельзя оставлять картину там? обрело вещественность и обличье?— всех тех, кто видел ее, смотрел на нее.— Значит, поедем и взглянем,?— кивнул Чезаре. Протянул руку и взял Хона за запястье.Прикосновение, ласковое, ободряющее, но так похожее на порывистое движение, каким утопающего выдергивают из ледяной воды?— или каким, напротив, сам утопающий хватается за протянутую руку?— ожгло как удар розги. Хон всласть себя отругал, но деться было уже некуда. Оба они слишком привыкли бояться. И страх этот нужно было развеять, впиться в него зубами, как в дымящееся снятое с костра мясо, высосать из него все полезные и благодатные соки, и отшвырнуть в сторону обглоданную кость.— Поедем и взглянем? —?улыбнулся Хон как можно более невинно, большим пальцем как бы невзначай мазнул по руке Чезаре вдоль вен. —?Мне нравится. Собирайся, большой кот, покажешь мне, где могут прятать такую красоту.Собираться оттуда, где даже сама вещественность находится под вопросом, было совсем не сложно?— всего лишь собрать мысли. И вспомнить римское солнце, площадь перед папским дворцом, Сикстинскую капеллу, Элиев мост и громаду Замка Святого Ангела.— Хорошо бы нам не очутиться где-то в Тибре,?— пробормотал Чезаре, чувствуя знакомое головокружение.