Прелюдия. // Ch. 2 (1/1)

Волшебная сказка с дворцами, масками и загадочными принцами превращается в тыкву, и на следующий день Руфус Барма — уже не в платье, а в черной рубашке, и не на шпильках, а в зеркально блестящих оксфордах, — мрачно и с легким похмельем сидит на краю стола в первом ряду аудитории. Аудитория насквозь провоняла лапшой быстрого приготовления, потом, слезами и амбициями юных профайлеров, которые любят его, ненавидят — а еще не подозревают о том, что вопреки всем правилам и здравому смыслу он не навел справки о госте, фотографии с которым наверняка уже сданы на вторую полосу пары желтых газет. Еще они не подозревают, какая лента стягивает его волосы в длинный лисий хвост. — В тридцать второй китайский раз, — с выражением подходящего к концу долготерпения говорит Барма группе, качая в воздухе ногой, — не существует убийств, совершаемых сатанинскими сектами. Все убийства, приписываемые им, по факту совершались либо душевнобольными одиночками, либо группами лиц от семнадцати до двадцати пяти лет из неблагополучных семей, либо, в конце концов, тем и, у кого банально хватило мозгов замаскировать свою резню под нечто оккультное. Я начинаю думать, что у вас на такое мозгов бы не хватило.Гилберт с удовольствием избавляется от костюма, меняя неудобные ботинки на поношенные кеды, рубашку на майку — сверху накидывает любимую кожанку и даже не расчёсывается, просто ерошит отросшие волосы, позволяя длинной чёлке спадать на лицо, подхватывает шлем, бумажный пакет с босоножками Бармы и выходит. Гилберт точно знает, где искать Руфуса, да и кто в этом чёртовом городе нет? Не нужно собирать никакой дополнительной информации: их семья всегда на слуху и даже Гил, который не особо интересуется новостями и светскими байками, слышал о них и до этой встречи. Впрочем, слышал — задолго до. Но слышать и видеть — это совсем разные вещи. То, что выставляется на публику, нередко лишь образ, приукрашенное громких заголовков ради и вывернутое наизнанку вовсе. Гилберт уверенно ступает по длинным коридорам, лениво оглядываясь по сторонам и, не церемонясь, без стука, открывает дверь в нужную аудиторию. — А если человек на самом деле верит в Дьявола и что жертва, принесённая ему, исполнит все его желания? — он говорит негромко, но чётко, непринуждённо, будто и нет ничего странного в этом, будто он просто опоздавший студент, улыбается по-кошачьи, чуть щурясь и привалившись плечом к дверному косяку, взглядом скользит по чужой фигуре и думает, что этому лису удаётся быть чертовски соблазнительным даже сейчас и если бы суккубы на самом деле существовали, то у них было бы лицо Руфуса Бармы. Задерживает взгляд на ленте и улыбается чуть явственнее: святые угодники, он и правда сохранил её. — Прошу прощения, господин Барма, — Гил лениво отталкивается, выпрямляясь, и подходит ближе, — вы кое-что забыли, — взгляд шальной вновь загорается, совсем как прошлой ночью, когда он ставит на стол пакет, — но, полагаю, извиняться, я должен не перед вами? — Гилберт подмигивает и поворачивается лицом к студентам, опираясь задницей о столешницу, рядом с Руфусом, плечом чувствуя чужое тепло, — вы не против, если я украду вашего преподавателя? — улыбается мягко, удивительно изящно взмахнув рукой, когда указывает на него, клонит голову к плечу совершенно по-звериному: самого Руфуса — не спрашивает, не считает нужным. Да и одобрение студентов ему на самом деле не нужно, но разве всё это — не занимательно?В ответ на последний вопрос в аудитории повисает настолько гробовая тишина, что потоковый фрик Оз Безариус, плавно поднимая на галерке телефон с включенной камерой, готов поклясться, что слышит сверчков. Если бы курс был свеж и зелен, вместо этого отчетливо сексуального напряжения ряды загудели бы шушуканьем и смешками. Но Барма прочел им уже семь лекций из девяти, и за это время они успели уяснить, что даже ректор университета, вздумай он заглянуть в середине занятия с вопросом, будет проигнорирован, а уж кого-то менее значительного Барма выставит вон не раньше, чем доведет до истерики. Как начинающим знатокам человеческого поведения, развязно севший рядом с преподавателем мужчина не кажется им ни специальным агентом под прикрытием, ни, тем более, коллегой Руфуса по оккультной тематике. Перед дьявольски-мальчишеским обаянием его улыбки невозможно устоять, и лица студентов в первых рядах отзеркаливают ее сами собой, а все три с половиной присутствующие девушки просто поедают фигуру незнакомца глазами (там есть что поедать, не поспоришь), но никто не издает но звука. Все ждут, как именно Барма начнет его линчевать. Гилберт с ленивым интересом? разглядывает студентов, буквально кожей чувствуя чужое смятение, и улыбается ярче, непринуждённо и беззаботно: о, какие воспитанные дети, даже ни одной неуместной шутки. Потрясающая дрессировка. А Гил уверен: именно этим Барма и занимался — выдрессировывал их, вбивая в юные головы необходимые знания. И, честно, смотреть хотелось именно на него, интерес представлял — именно он. Не студенты: сколь бы талантливы они ни были — Гилберту было всё равно на них более чем полностью. Не дрогнув ни единым мускулом, Руфус протягивает руку и проверяет содержимое пакета. Затем с тем же выражением он отставляет его в сторону и поднимается. Гилберт думает, что хотел бы видеть лицо Руфуса, чужую реакцию: проявит ли хоть какую эмоцию или так и останется каменно-спокойным? Вероятно, второе. И Гилберт не прогадывает. Когда он снова смотрит на Барму — он не меняется в лице, столь же собран, словно ничего и не происходит, словно он ожидал его визита. Даже почти жаль и, в тоже время, восхищает. Подхлёстывает, заставляя золото во взгляде гореть ярче, пряча в глубине тёмные всполохи почти животного желания. — В пятницу на полчаса раньше, — коротко кидает Руфус аудитории, и, едва заметным кивком головы приказав ублюдку следовать за собой, выходит из класса вон. Только когда дверь за ними закрывается, внутри поднимается гул. На этот раз его действительно впечатляет — даже не столько намеренно издевательское пренебрежение к его контролю всего и вся, сколько сама эта способность играючи вклиниться в чужое течение жизни, попросту не обращая внимания на социальные рамки, двери и замки. Как будто с такой же непринужденностью этот человек может в любое неудобное время зайти на пятидесятый этаж его издательства, или, почему нет, к нему в пентхаус с пятью уровнями охраны. Чувство, которое Барма должен испытывать — это чувство опасности от преследования, которые в реальной жизни не бывают романтическими и по статистике в девяносто пяти процентах случаев оканчиваются трупом в придорожной канаве.Вместо этого он испытывает возбуждение: наполовину щекочуще-адреналиновое, как в азартной игре, наполовину желающее... сдаться. — Как жаль, — вторит Гилберт собственным мыслям, но аргументирует совсем другим, — я так надеялся услышать ответ на свой вопрос, — у Гилберта улыбка сдержанная, лукавая, но взглядом цепляется за чужой взгляд, взглядом скользит по чужому лицу, думает, что он — по-настоящему красив. Нет, не так, как красивы модели на обложках, его красота нетипична, его красота — завораживает. Острые черты лица, пронзительный взгляд, привыкший, когда ему подчиняются. Гилберт думает, что хотел бы увидеть, как он будет смотреть, стоя на коленях перед ним. Глухо усмехается собственным мыслям, едва ли не присвистывает — сам себе, кажется, не ожидая сам подобных мыслей, но чувствуя обжигающую волну: пожалуй, ему и правда хотелось бы этого. Вот же чёрт, а. Гилберт не планировал заходить так далеко, но кто он такой, чтобы попрекать собственные же желания? Руфус же ничего не произносит и даже не смотрит в сторону своего сталкера, пока спускается вниз по лестнице. — Безопасность как в Пентагоне, да, мистер Кифф? — только медово интересуется он у охранника на проходной, и его тон не обещает тому выходного пособия. Наконец, они выходят на улицу, и тогда Руфус Барма оборачивается. — Сегодня, — говорит он, — ты смотришься лучше. За исключением кед, которые, видит Гермий Трисмегист, после двадцати не стыдно носить только разносчикам пиццы, дешевый уличный шик по какой-то причине создает ему впечатление бьющего по мозгам кокаина в человеческом обличье. В отличие от вчерашнего маскарадного костюма, эта одежда — его настоящая. От потертой, в надломах, кожи куртки исходит запах сигарет, на туго облегающих узкие бедра джинсах наметились прорехи, которые можно прорвать, зацепившись ногтем. Буйно вьющиеся пряди свободно падают на лицо, на нижней губе — темный след ночного укуса; веселая, неудержимая, не добрая и не злая, но точно не безопасная сила.Гилберт ступает за ним молча, чуть позади, не отказывая себе и в желании рассмотреть его лучше. Идеально прямая осанка, уверенный шаг, голос, не предвещающий ничего хорошего. О, этот человек точно знает, какая сила находится в его руках и не отказывает себе в удовольствии воспользоваться ей. Едва не спотыкается, когда тот резко останавливается, и тянет губы в блядской улыбке, заведя одну руку за спину и отвесив шутливый поклон: — Как лестно, герцог, благодарю, — у Гилберта во взгляде черти пляшут, отросшие волосы сильнее спадают на лицо, а слишком широкая майка не скрывает груди.Глядя на него, Барма ловит себя на мысли, что хочет почувствовать на себе его ладони, жесткие, горячие и бесцеремонные, как вчера.Заставь меня заткнуться, мальчик; если сможешь.— Имя у нас есть? — он мог бы выяснить его еще ночью; но, без обиняков, он умнее большинства людей, и подозревает, что если бы он копнул хоть на гран, то узнал бы слишком много, и был бы обязан действовать определенным образом. Пока он этого не хочет. Ему нравится эта полу интрига, балансирующая на грани. — Гилберт, — он легко называет настоящее имя, выпрямляясь и не желая лукавить перед ним. Гил-берт. Двуличие даже в имени. С германского — ?благородный?, с кельтского — ?слуга?. В любом случае, имя не для кед; в любом случае, спасибо, что не Майк.Гилберт думает, что вместо лжи достаточно сказать полуправду. Это лучше. И интереснее. Гил знает: наверняка Барма понимает, что за этим стоит больше, чем просто интерес, точно так же как знает, что для него самого сейчас интерес — первоочерёдный. Всё остальное потом. Он тоже умеет идти на поводу своих желаний и не особо любит отказывать себе в удовольствии, когда оно столь явно. Гилберт не называет фамилию, его, впрочем, об этом и не спрашивали, значит — ни к чему. Тем лучше. Для них обоих. И раз Руфус всё ещё не разузнал всё, что только мог (а он мог) о нём, значит этот интерес взаимный. И это лишь подстёгивает, подливает масла в огонь, разжигая из пламени чёртов пожар.Бентли Руфуса стоит на другой стороне улицы, и водитель, не ожидавший его так рано, приоткрывает было дверь, но он поднимает руку, чтобы сидел на месте. У сталкера подмышкой мотоциклетный шлем, и, оглянувшись вокруг, он находит в пределах видимости только один мотоцикл: черно-серебристое, блестящее хромированными трубами животное стоимостью... Словом, стоимостью, соответствующей черно-лазурному костюму, но не сегодняшней — настоящей — одежде. — Сплошное противоречие, — хмыкает себе под нос Барма, и, шагнув к мотоциклу, изучающе скользит пальцами по резкой угловатой рулевой части, напичканной переключателями и кнопками системы электрооборудования. Он никогда не был поклонником этого вида транспорта, но может оценить эстетику дизайна и ощущение ревущей дремлющей силы; поэтому гладит сталь чувственно, как женское тело.— И докуда ты крадешь меня сегодня? — вскинув взгляд, насмешливо спрашивает он. — Мне велеть забрать себя через пятьдесят метров, или ты сможешь поддерживать шарм своей загадочности дольше?Замечая краем глаза машину, Гилберт лишь глухо хмыкает себе под нос: стоило ожидать, что он не сам водит, — ничего не говорит, внимательно следит на Бармой и не сдерживает нетерпеливого восторга, когда тот подходит к мотоциклу, лишь пожимает плечами на замечание, дёрнув левым уголком губ в ухмылке. Взглядом скользит по чужим рукам и думает, что это даже ... заводит. Столь чувственно и чутко, кто бы мог подумать.Гилберт не отвечает, даже когда тот задаёт прямой вопрос — молча кидает ему шлем и в несколько широких шагов сокращает расстояние.— Сегодня, — говорит он, возвращая чужие слова и опуская ладонь на пояс уверенно, плотно проводит до бедра, будто вторя прошлой ночи, — Вы так же преступно хороши. — Улыбается неоднозначно, сверкнув взглядом, костяшками пальцев второй руки проводит по острой скуле, приподнимает подбородок, словно спрашивая разрешения, на деле же — не дожидается его и подаётся ещё ближе, но вместо того, чтобы сразу поцеловать — зубами цепляется за нижнюю губу, возвращая и укус, проводит по нему после языком, проталкивая язык — между губ, углубляя поцелуй сразу же. Ладонью скользит по шее, большим пальцем по кадыку. Целует настойчивым требованием, жадно и жарко, совсем не заботясь о том, что кто-то может увидеть, что это может быть — неприемлемым. Гилберту хочется этого. Не в спешке и не потому что это было бы ?красивым завершением?. Хочется почувствовать, увидеть, продлить и — продолжить. Барма думает, что Гилберту нужны либо деньги, либо информация. Он исключил оккультную подоплеку вопроса, и оставшиеся мотивы, по которым можно проникнуть на закрытое светское мероприятие, чтобы на кого-то ?взглянуть?, предельно просты. Отчасти это причина, по которой Руфус позволяет себе продолжать игру вслепую: ни большие деньги, ни информацию от трупа в канаве не получишь, а значит, при любом раскладе он имеет пространство для маневра. Вместе с тем, было бы самообманом утверждать, что основная причина именно в азарте риска, а не в том, как Гилберт буквально трахает его ртом среди бела дня на дороге перед университетом.— До ближайшей подворотни, конечно же, — шутливо выдыхает Гилберт, отстраняясь, и облизывает губы, — уверяю, вы не останетесь равнодушными, — усмехается, перекидывая ногу через мотоцикл, и включает зажигание, — или велите заехать за вами, когда буду возвращать веер? — откидывает голову назад, чуть в сторону, улыбается шкодливо, но взгляд — внимательный, цепкий. Выжидающий.Магнетизм этой наглости — в цветущей, живущей одним днем молодости? Неужели это тот самый архетипичный кризис среднего возраста, и дальше ему захочется купить длинную красную машину (не то чтобы у него уже не было длинной красной машины)? Или дело в пикантности неизвестности? В том, как самоуверенность мальчишки звучит в унисон с недостатком контроля над ситуацией? Зная себя, Руфус мог бы сказать, что подобное разозлит его, а не возбудит.Впрочем, его и злит. Просто… меньше.Новизна. Должно быть, всё дело в ней. Гилберт ему интересен; он выходит за рамки привычного — остоебавшего Барме — круга общения; ему что-то нужно, но при этом - абсолютно наплевать на его статус и положение в обществе. Эта новизна — как глоток раскаленного самума в ночной пустыне: ошпаривает внутренности, но хочется вдыхать снова и снова. Руфус подается под чужим напором, перенесшим поцелуй из жульнической вседозволенности маскарада в серую реальность, где любой поступок влечет за собой последствия. Для Гилберта между двумя этими экспозициями не существует никакой разницы, и Руфусу это нравится. Ему нравится то, что тот делает языком, безапелляционно, безвоздушно и не оставляя выбора; пальцами свободной от шлема руки вцепившись в шлёвку джинсов, он тянет за нее к себе, скользит ниже и лезет ладонью в слишком узкий для телефона карман; издает гортанный звук, почувствовав несильное, но чувствительное нажатие на кадык, и запрокидывает голову, сталкиваясь с ублюдком ртом в бесстыдной и откровенно пошлой манере. Ему горячо и холодно от мысли, что этот незнакомый человек может сдавить пальцы на его горле. Его откровенно плавит, но есть и еще кое-что. Прохладное, лисье-трикстерское удовлетворение.Этот поцелуй говорит ему, что Гилберт запал. Что он может сам считать, будто исполняет сиюминутную, не влияющую ни на что прихоть, но процесс уже запущен. А западать на Руфуса Барму — очень, очень вредная для души и разума привычка.Когда его, наконец, выпускают, он трогает припухшую нижнюю губу, проверяя, не идет ли кровь. За лобовым стеклом бентли больше не видно движения – за время своей работы его водитель видел и не такое, и знает свои инструкции. Чертов юнец седлает мотоцикл и почти что прямым текстом говорит ему, что собирается снять его за бесценок. Это звучит как оскорбление и вызов на слабо вместе взятые, и Барма невольно усмехается уголком губ, отдавая ему должное. Заводит так заводит.— Напрашиваешься, чтобы я довыкрутил тебе яйца? — облокотившись Гилберту на плечо, он ведет ногтем по краю майки. Под ней виднеется круглый край татуировки; ему хочется стянуть с него это тряпье и рассмотреть ее полностью. И где-то под одеждой наверняка должны быть еще. Гилберт соврал бы, если бы сказал, что он совершенно спокоен. Но это не то волнение, когда тебе надо ринуться в пропасть или ты понимаешь: один неверный шаг и тебе проломят череп. Нет, это — пронесённое из юношества, забытое. Гилберту давно не пятнадцать, ему не кружит голову мысль, что он может забраться девчонке под юбку и, уж тем более, что столь капризный, но грациозный мужчина разделяет его интерес. Ох, в пятнадцать Гилберт и думать о подобном не мог. В пятнадцать его заботило совсем другое. И всё же, волнение схоже с тем, когда ты целуешь девчонку, от которой без ума: жаром отзывается, что сладким удовольствием стягивает кости и обжигает грудину, что мучительным нетерпением опускается ниже, подначивая. Впрочем, Гилберт никогда не был от кого-то ?без ума?, в сущности, и не любил он никого, чтобы вот так, как в фильмах, до головокружения и безоговорочно. Но подростком — был. И именно вот этим подростковым волнением отзывается поцелуй: чувством обманчивой вседозволенностью и сбитым ритмом сердца, удушающим желанием продолжить. Это вызывает усмешку, заставляет золото глаз потемнеть, и Гилберту бы одёрнуть себя, задуматься о том, что от такого бежать бы и держаться подальше. Но Гилберт не задумывается. Языком проводит по губам, всё ещё чувствуя чужой привкус, думает, что это — заводит. Возможно, больше нужного, но разве это имеет хоть какое-то значение сейчас? — Что ж, не будем играть в целку. Я вышел с тобой из здания, значит, я изначально был гипотетически согласен сесть на эту штуку. Однако… ты многое обо мне знаешь, Гилберт, а я о тебе — ничего. Я решил, что ты тоже представляешь кое-какой интерес, поэтому я буду спрашивать, а ты — отвечать. Ничего скучного про фамилию, работу или способ получения приглашения на бал, не беспокойся, — его дыхание все еще немного частит, и выбившаяся прядь взлетает в воздухе алой паутиной, а обычно сонно-серые глаза блестят так, что коллеги пошутили бы про одержимость. Проведя указательным пальцем вниз до пояса джинсов, он щелкает по пуговице застежки и приближает губы к чужому виску. — Я спрошу у тебя, какой сон снится тебе чаще других. Я спрошу, кого ты представлял, когда дрочил в пубертате. Я спрошу, убивал ли ты когда-нибудь человека.Прошептав последнее, Руфус выпрямляется.Гилберт усмехается и опускает веки ненадолго, ощущая чужое прикосновение: дрожью и звоном натянутых цепей в груди, — не отвечает на замечание: о, он и правда напрашивается; иначе было бы скучно, иначе — его не было бы здесь. Гилберт слушает его внимательно, не перебивает. Слушает чужой голос, прислушивается к чужому дыханию и собственным ощущениям, отстранённо думает, что от герцога приятно пахнет, ловит себя на мысли, что хочет податься ближе и вдохнуть этот запах полной грудью. У Гилберта расширяются зрачки, но он не двигается, лишь закусывает нижнюю губу изнутри, чувствуя, как жар, вопреки, не унимается — нарастает: каждое слово Бармы словно сухой хворост, брошенный в костёр — искрит, разжигает пламя, что беспокойными искрами вьётся меж рёбрами. Прикосновения, будто бы случайные, кажутся до невозможного выверенными, правильными, голос — будто устами суккуба, чарует, дрожью по позвонкам и хлёстким, выжигающим воздух до последней капли. — Если ты обещаешь не уйти ни от одного вопроса, я поеду с тобой, хотя мне и кажется, что эта модель не рассчитана на второе место, — его голос вновь становится критически-капризным. Он подкидывает в руках шлем и протягивает его обратно Гилберту. — И я не хочу надевать это на голову.— Вы правы, эта модель не рассчитана на двоих, — беспечно отзывается Гил, вновь облизывая губы, и не сразу давая ответ, который Барма на самом деле хотел бы слышать, который, на самом деле, уже известен им обоим, — так что вам, герцог, придётся прижаться ближе, — подмигивает и тянет губы в сдержанной, но хитрой улыбке, — о, не будьте столь капризны! — закатывает глаза и глухо смеётся, но забирает шлем, свободной рукой проводит по волосам, убирая их назад, прежде чем надеть его, — потому что я отвечу на любой ваш вопрос, — его голос вдруг меняется, улыбка — спадает с губ: впервые, пожалуй, с их встречи, он звучит серьёзно, никакого лукавства и уловок. Не в его привычках быть излишне откровенным и, уж тем более, не в его привычках рассказывать о том на кого он дрочит и как часто кому-то простреливает висок: вот уж, право что, темы не для светских бесед, — но это то, что можно было бы назвать равноценным обменом. Желая что-то — будь готов отдать взамен нечто равноценное. И не то чтобы Гилберт всегда следует этому правилу (если уж быть совсем честным, то по правилам он уже слишком давно не живёт), но это меньшее, что он может дать ему. Особенно, если учесть, что изначальная цель их встречи радикально расходится с тем, что он делает сейчас. Впрочем, всё это не более чем формальность, но иррационально и, в своей сущности, губительно даже — Гилберту не хочется ничего от него скрывать. Быть может, потом он пожалеет об этом, но сейчас это сродни захватывающей игре и почему бы, не сыграть, если они уже начали?— Держитесь крепче, герцог! — Весело смеётся, махает рукой на прощание водителю и выжимает из мотоцикла сразу все сто восемьдесят, но не спешит тут же везти его до места назначения — ох, Гилберт на самом деле любит скорость. Гилберт любит скорость на мотоцикле столь же сильно, сколь он равнодушен к более привычному для большого города транспорту. Это ни с чем не сравнимое ощущение, когда кажется, что ты становишься единым целым со своим железным другом, ощущением ветра и обманчивой всепоглощающей свободой. Лишь спустя пол часа — спасибо, что не два — он резко тормозит в дальних районах города, завернув в переулки, куда уважаемые себя господа и дамы предпочитают не заходить: не смотря на день это место кажется слишком тёмным и лишь неоновая вывеска кислотным голубым освещает тёмные переулки, мигает через какое-то время, погружая пространство в абсолютную темноту и снова загорается с глухим треском. Гилберт вешает шлем на ручку мотоцикла и ерошит волосы, хмельно улыбается Руфусу. — Полагаю, это не совсем то, к чему вы привыкли, но, уверяю вас, оно того стоит, — он негромко смеётся и окидывает его тёмным взглядом, даже не пытаясь скрыть хищного голода. Руфус Барма — сам дьявол. И Гилберт совсем не против гореть в Аду, поддавшись его искушению. Он открывает перед ним дверь и удивительно галантно, но в тоже время шутливо склоняется, изящно взмахнув рукой и приглашая пройти вперёд. Изнутри доносится тихая музыка и певчий голос, подобранный столь идеально для исполняемых композиций, что это казалось невозможным: контральто — самый редкий тип женского голоса, контральто, которым можно было бы почти безукоризненно исполнить песни Эми Уайнхаус найти было ещё сложнее. И всё же ей это удавалось сделать превосходно. Дверь глухо закрывается за спиной и Гилберт подходит к герцогу сзади, опускает ладони на чужой пояс, прижимая вплотную, теплом выдыхает за ухом. Гилберт на самом деле предпочитает другую музыку, не джаз, но это место — любит. Но знает: в это время здесь почти никого нет. В этом месте время теряет свой счёт и тает, точно запертое в игрушечную коробку и изменившее свой ход. — Первый вопрос, — начинает он медленно и коротко кивает бармену, плавно скользнув ладонями на бёдра, — мне снится тёмная комната и цепи, сдирающие кожу с запястий: эти ощущения столь отчётливы и реальны, что я чувствую холод металла и слышу его звон даже когда просыпаюсь, это темнота столь густая, что я в ней тону, я чувствую, как она заполняет лёгкие, как трудно дышать. Мне снится вкус крови на языке и пристальный взгляд создания, форму которого не удаётся придать, — Гилберт замолкает, выдыхает медленно и отступает, — в конце зала есть место, где нас никто не побеспокоит даже в самый оживлённый вечер.