Бал. // Ch. 1 (1/1)

?Родители спрашивали о тебе, но я ни-че-го не сказал! Заглядывай в гости, я соскучился, брат. ??Гилберт морщится, но даже не открывает сообщение, смахивает вправо и переключает песню, прежде чем убрать телефон в задний карман потёртых джинс. Бодрую музыку сменяет мужской голос:? I am aware that I am an assholeI really don’t care about all of that though ?Нет, наверное, он был даже благодарен Винсу: тот на самом деле никогда не выдаст его и даже знай он, что его любимый Гил может отнять чужую жизнь — будет на его стороне. Винсу было всё равно как часто Гилберт выходит на связь: раз в месяц, три месяца, год, — он всегда по-детски искренне рад ему и никогда не задаёт лишних вопросов. Кто-то сказал однажды, что эта любовь ненормальна и то было правдой, но понятия о нормальности — это вовсе не про их семью. ?Ты Найтрей, Гилберт! Не забывай об этом. Ты не сможешь всю жизнь убегать от себя... Гилберт!?Вообще-то их с Винсентом усыновили и это играло ему только на руку: плевать, что у него наследство и он сын ?важной шишки города? — Гилберт волен был делать, что хочет, жить свою жизнь — как хочет. То, что они приняли его в свою семью, ещё совсем не означало, что Гил будет до усрачки благодарен им за это и целовать землю у их ног, выполнять любую прихоть и искать одобрения: это всё ещё была его жизнь и только его. И всё было относительно терпимо по началу, а потом старшие сыновья Найтрей погибли: все заголовки газет сперва пестрили новостями о их убийстве, а после о ?возмездии?, что настигло преступников, — и вот, как итог, глава семьи обратил всё своё внимание на Гилберта, вознамерившись сделать его наследником, воспитать (не поздновато ли?), как достойного преемника. А Гилберт... а Гилберт сбежал из дома. Его возвращали, ему пытались угрожать, а он — снова сбегал. Пока, в конце концов, не исчез с радаров вообще на несколько лет. О, он прекрасно понимал, что рано или поздно его или пристрелят, как шавку, чтобы не портил репутацию, или постараются снова найти и вернуть ?домой?. ? They tell me that I’m such a lovable guyCould it be because I’m off my meds? ?Гилберт чертыхается, в пятый раз пытаясь зажечь спичку, в очередной раз обещает себе сегодня купить зажигалку, но, конечно же, не сделает этого. Телефон вибрирует, ему, наконец, удаётся закурить. ?Сегодня. В 9 PM.? Дешёвый табак дерёт горло так, будто он терновника наглотался, спутав его с пачкой Pringles, губ касается глухая усмешка.?Будь любезен, не забудь про костюм. Я всё приготовил.? Ну конечно ты приготовил всё, Брейк: не тебе же идти на этот маскарад — ты предпочтёшь с упоением наблюдать за этим цирком издалека, пока не посчитаешь нужным вмешаться, выжидая наиболее подходящего момента. Гилберт вминает окурок в асфальт и напоминает себе заехать в нормальную табачку, раз уж тут такое грандиозное мероприятие намечается: дьявол в деталях, — перекидывает ногу через мотоцикл. Февраль — время венецианского карнавала. И пусть они совсем не в Италии, но в высших кругах ежегодно проводят костюмированные балы — это давно стало традицией. Гилберта впервые привели туда, когда ему было лет семнадцать: ?Ты уже взрослый, произведи достойное впечатление на наших гостей.? — Бал вседозволенности, когда каждый, спрятав своё лицо под маской, отбрасывает любые предубеждения и страхи, когда каждый может делать абсолютно всё, что только захочет. И с кем захочет. Единственный день в году, где достойные господа и дамы вольны на всех основаниях изменять своим супругам и это не осудят. Фееричный и помпезный театр для избранных: выбери любую роль для себя и играй её вдохновлёно, ни в чём себе не отказывай, этот день — день удовольствия, наслаждения и тайной страсти. Никаких обязанностей и никаких предрассудков. Только свобода, что, в определённый час ночи переходит все границы, обнажая и ледяную жестокость каждого из них. ? I am aware that you are all assholesWho the hell cares about all of that though? ?Чёрные крылья на лопатках плавно двигаются, словно живые, когда Гилберт потягивается, накрахмаленная рубашка скрывает их, прячет тату циферблата без стрелок на груди, старые шрамы и ещё не сошедшие синяки. Брейк и правда постарался, интересно как много денег он потратил на это всё? И стоит отдать ему должное — ничего лишнего, никакой вычурности: тёмные тона с ярко-голубыми вставками, такая же чёрная маска обрамлена голубыми перьями, скрывает лишь половину лица. Гилберт убирает волосы назад, повязывает хвост лентой и придирчиво оглядывает себя, удовлетворённо хмыкает: не придерёшься — никому и в голову не придёт, что он из известнейшей криминальной группировки города. Шаг через порог резиденции — шаг в прошлое. Брейка никогда не волновали такие мелочи: если надо — ты делаешь это, вне зависимости от того, каких жертв оно требует. Никакой жалости и лишних сантиментов. Гилберта, впрочем, к собственному удивлению, это тоже больше не беспокоит. Он чувствует азарт и предвкушает, риск — малая цена, необходимая. Хотя в привычной кожанке ему, безусловно, куда комфортнее, чем в подобных костюмах.Девчонка, совсем молодая, обмахивается веером, пальцами, обтянутыми бархатом, касается его запястья, подаётся ближе, окутывая его цветочным флёром. Гилберт улыбается учтиво, но прикосновения неприятны — хочется отшатнуться, она мешает, он здесь не за этим. Когда подходит мужчина с россыпью волос цвета золота, Гилберт узнаёт его сразу, ничего не говорит, просто смотрит. Гилберт знает: Винсент узнал его точно так же, — как и знает, что всё можно было бы упростить и не заставлять Брейка выкручиваться, чтобы получить приглашение на этот карнавал. Винсент подносит указательный палец к губам, обращается к даме: — Позвольте пригласить вас на танец? И в данной ситуации Гилберт на самом деле благодарен ему. Щёлк. Щёлк. Наполовину раскрывающийся веер раз за разом громко и раздраженно захлопывается о ладонь в тонкой черной перчатке. В старину на тайном условном языке дам и кавалеров это означало: ?Вы все мне остоебали?. Да-да, вы слышали то, что слышали: Руфусу Барме все остоебали. Ему остоебали эти лица под масками, которые ему не составляет труда узнать, даже нахлобучь они на голову львиную голову; ему остоебали кэрролловские отсылки в костюмах, карточные масти и шахматные фигуры; ему остоебало муравьиное движение с заключением политических союзов под покровом бархатных портьер и потная иллюзия вседозволенности, в которой на деле нет никакой интриги. Все возможные адюльтеры здесь уже совершены концентрическими кругами, и самый большой шок, который может быть сегодня испытан, испытает миссис Сен-Клер, если третий год подряд влезет в штаны к потенциально новому избраннику и обнаружит там все тот же крошечный член господина Исла Юры. На самом деле Руфус Барма — не приглашенная на вечер шанхайская шлюха, как можно было бы предположить по шелковому алому платью ципао с разрезами до середины бедра (сидит оно как влитое). В действительности он — один из самых богатых людей в городе. Его семья, известная меценатством, входит в попечительские советы университетов и специализированных издательств, но больше всего славится некоторой своей... эксцентричностью. В детстве Руфуса его родители в череде прочих занятий увлеклись коллекционированием предметов оккультизма, собрав целый подземный этаж ужаса; позже весь этот арсенал отправился в музеи, однако на ребенка это успело повлиять сильно. Нет, он не вырос сатанистом — но защитил докторскую диссертацию по истории редких культов и написал несколько монографий по ритуальным убийствам. В кругах магнатов и медийных лиц это считается недалеко ушедшим от разрезания на алтаре черных козлов.Руфус на мнение магнатов клал хер. Год назад он консультировал Бюро по массовой резне, вошедшей в газетные заголовки как Сабрийский Эпизод (он же — ?Жертвоприношение Глена Баскервиля?), и в итоге шеф Бюро Рейнсворт едва не упрятала его в программу защиты свидетелей вместе с Джеком Безариусом. Тогда он расхохотался и сказал, что волосы перекрашивать не собирается, а его телохранители как-нибудь справятся сами, но сейчас думает, что был бы не против оказаться где-нибудь подальше от этого вшивого шампанского, имбецилов, принимающих его за бабу, и от девочки Ады, мнящей себя знатоком и мешающей вместе вудуизм и Соломоновы сигилы. (Как он ненавидит дилетантов). Гилберт видит его сразу, дёргает левым уголком губ в короткой усмешке: его невозможно было не заметить — словно феникс, обжигающе-яркий, он завораживал и приковывал взгляд своей в чём-то откровенно сюрреалистичной красотой. Пылающие волосы цвета огня, изящество в каждом жесте. О, Гилберт уверен, тот прекрасно осознаёт свою привлекательность. Как и уверен, что многих он вводит в заблуждение своим... костюмом: интересно, сколько мужчин уже подошли к нему, убеждённые, что он — чарующая дама, манящая своей хрупкостью и утончённостью? Гилберт ступает твёрдо, не обращая ни на кого внимание, он не здоровается и не приглашает его на танец, он вообще ничего не говорит, только улыбается мягко, когда оказывается подле него, уверенно опускает ладонь на чужой пояс, притягивает к себе ближе, но без лишней грубости; второй ладонью накрывает чужую щёку и мягкость сменяется хищным, порочным. Гилберт не сводит с чужих глаз прямого и цепкого взгляда, не позволяет тому ни возразить, ни вставить ни единого слова — он просто целует его, накрывая губы своими так, словно они давние любовники, и прижимает к себе ещё ближе, вплотную, а после скользит ладонью ниже, по бедру, крепко сжимая пальцы.На высоком столике рядом жидкокристаллическая полоска телефона жужжит седьмым подряд сообщением от контакта, записанного как ?Ш.?, но Барма не обращает на нее внимания. Он лениво раздумывает, не испортить ли кому-нибудь пищеварение, но прежде, чем он успевает выбрать себе жертву, чья-то рука без прелюдий притягивает его к себе, и этот кто-то очень непосредственно лезет к нему в рот. На секунду Руфус задыхается от неожиданности напора. Любой, кто встречался с ним хоть раз, знает, что превратиться в кастрированного пуделька — морально или не очень, — с ним можно и за гораздо меньшие заявления. Конкретно в этом зале он разрешил бы так поцеловать себя разве что Винсенту Найтрею, парнишка просто картинка, — но у того свои психологические проблемы, в которые лучше даже не пытаться углубиться. Гил, конечно, немного слышал о Руфусе Барме: Брейк на самом деле собрал достаточно информации (Гилберт бы сказал, что он знает о нём подозрительно много), но не то чтобы Гилберт особо слушал — отмахнулся и сказал, что не желает ничего знать необходимого минимума. Всё просто: иначе будет слишком скучно. А если будет скучно, то не будет никакого желания этим заниматься и его роль не будет отыграна так блестяще. Но из того, что всё же он знал про него — это весьма эксцентричный и своевольный мужчина, который точно знает себе цену и не позволяет в свою сторону ничего лишнего. Гилберт даже думал подыграть чужим правилам, правда думал, но провокация — слаще лести. Губы нахала, лапающего Руфуса за бедро так лирически, словно все серенады при луне уже были пропеты, пахнут сигаретами. Дешевым куревом, какое здесь никто бы в рот не взял. Ну, и кто это у нас такой удалой? Руфус не отстраняется, наоборот прильнув к телу напротив так, чтобы светской хронике было что поставить на первую страницу. Его рука ложится нахалу на плечо, потом соскальзывает вниз по рукаву, на секунду задерживается на талии, а затем ныряет вниз — и цепким и вовсе не нежным движением хватает его за яйца.— Я полагаю, мы не знакомы, — чопорным тоном сообщает Барма так, словно это его обычный способ различать всех своих знакомых. Черты под маской напротив неприлично красивы, но это еще ничего не значит. Лазурные перья — древний символ вступления наследника в свое право. Как самонадеянно. Он щурит глаза. — Скажи мне что-нибудь интересное, или к следующему своему завоеванию поползешь на полусогнутых.Гилберт знал — ладно, предполагал — Руфус Барма едва ли заставит его заскучать и тот на самом деле не разочаровывает. Руфус Барма — удивляет. Льнёт ближе ласковой кошкой, разжигая интерес, и ... сжимает пальцы там, где руки ни одного приличного господина или дамы не будут находиться в столь людных и помпезных местах. Гилберт старательно сохраняет непринуждённость, но лицо на мгновение искажает болезненный оскал, а во взгляде мелькает хищная угроза. Он остаётся удивительно собранным, не смотря на то, что тело прошибает болезненным током, губ касается откровенно блядская и непосредственная улыбка, ладонью соскальзывает со щеки на шею и намеренно медленно облизывает губы, когда большим пальцем проводит по кадыку, ощутимо надавливая и завороженно разглядывая: шеи тонкая настолько, что, кажется, сожми пальцы — сломать можно. Ох, чёрт. Это заводит. — Кажется, у меня встал, — легко отзывается, так и не убрав руки с бедра, напротив — пальцами проводит по краю белья и подаётся ближе, — мне нравится Ваш напор, господин, — елейным голосом выдыхает на ухо и не удерживается, провоцирует, будто нарываясь на подтверждение чужих слов — языком проводит по краю, но боковым зрением замечает Бернарда Найтрея и сводит брови вместе: нельзя, чтобы тот заметил его, даже если шанс того, что он узнает его мог быть минимальным. Как и полагаться на то, что Винсент снова выручит его — тоже нельзя было. Он уже достаточно сделал. Сам же Руфус в том, что у кого-то там ?кажется, встал?, не видит ровным счетом ничего интересного, о чем он и собирается сообщить, заодно превратив это искусительное воркование в фальцет и еще добавив штрафных очков сверху, чтобы отучить лазить языком собеседнику в ухо спустя полторы минуты знакомства. Руфус мешкает всего секунду, пытаясь выявить смутное, не лежащее на поверхности несоответствие. Учитывая дешевое курево и полную отшибленность, под маской можно было бы заподозрить одного из поклонников его работ (его столько раз домогались или пытались порезать сталкеры и психопаты, считающие себя сатанистами, что он не удивился бы, если бы один сумел просочиться через фейс-контроль, но нахал не вписывается ни в типаж одержимого, ни в модель альфонса, ищущего Оскара Уайльда своему Альфреду Дугласу. Невзирая на грамотно поставленную речь, сшитый по мерке костюм и даже вроде бы с претензией на изысканность соблазнения движения, в нем чувствуется какой-то… драйв. Веселое, темное и принадлежащее камзолам и сорочкам настолько же, насколько Руфус Барма принадлежит к строгим пуританам. Его интригует это, и пропущенная секунда оборачивается тем, что отшибленный подхватывает его под колени, как матрос — старлетку. Гилберт выдыхает лишь вкрадчивое: ?Прошу прощения?, — желтые кошачьи глаза в прорезях маски вспыхивают азартом и чертовщиной; он, конечно, понимает, что рискует лишиться самого важного (кто сказал, что столь эксцентричный человек отпустит его яйца, а не решит оставить себе на сувенир?), но кто не рискует, тот не пьёт, да? Он держит Руфуса, как самое драгоценное сокровище, как — невесту, знает: слева, у камина, есть потайной ход, по нему можно выйти, как в подземные ходы резиденции, так и в любую комнату, и он, на глазах у всех, кто исподтишка или прямо пялится на их прилюдные ласки, оттаскивает Руфуса в его сторону.Руфус никогда в жизни не терял дара речи; не теряет он его и от этой, мать ее, блядской эскапады. Просто, когда он уже открывает рот, возникает весомая причина промолчать и вместо отповеди оплести чужую шею руками, потакая сценарию похищения. Он знает, где находится ход, о котором в курсе далеко не все из тех, что приезжают сюда год за годом. Он знает и абсолютно уверен, ныряя в него. И это — несоответствие несоответствия.Гилберт ориентируется здесь так же хорошо, как и у себя дома: у него было время изучить каждый угол и каждую книгу, — полагаю, нам лучше уединиться, чтобы не смущать достопочтенных гостей, — Гилберт мелодично, не смотря на прокуренный голос, смеётся. Телефон так и остается лежать на столе, и на нем мигает уже девять уведомлений от того же адресата.Всё с той же матросско-старлетской легкостью — а Руфус не может сказать, что он невесомая шанхайская шлюха, — его проносят через комнату черного бархата и отпускают только на изразцовом балконе над фонарями, горящими между облаками цветущего белого шиповника. — Вот теперь я согласен ползать у Ваших ног, — весело замечает Гилберт и это, конечно, чистое лукавство: он ни за что не станет этого делать, но взгляд невольно опускает ниже, взглядом скользит по вырезу на бедру и отстранённо думает, что не удивился бы, если бы у таких ног и правда многие не отказались бы оказаться. Гилберт даже не пытается скрыть того, что оглядывает его неприлично-откровенно, оценивающе. Руфус Барма сходит на пол с пренебрежительной грацией, не допускающей мысли, что это не его обыкновенный способ передвижения, и отвечает разглядыванием на разглядывание. Моложе тридцати, плечи гребца, бедра мальчишки-виночерпия, пряди выбиваются из-под ленты. Красивый ублюдок без тормозов. Или теперь мы всё же чего-то ждем?Гилберт думает, что Руфус Барма — чертовски хорош. Вблизи, под светом ночных фонарей — особенно. С таким, как он, даже Гилберт не отказался бы провести больше времени: чужое умение держать лицо и твёрдость характера интриговали, как и способность положить хер на мнение прочих. А именно это тот и сделал, заявившись на столь грандиозное мероприятие в подобном виде. И, к слову: платье на нём сидит отпадно — дамы должны локти кусать от зависти. — Мне интересно, — насмешливо тянет Барма, опершись одной рукой на перила и на секунду прижав к губам чудом не оброненный веер, — чью репутацию вы защищаете, щадя взгляды почтенных гостей — мою или свою? Я склоняюсь ко второму. В этом сраном муравейнике есть человек, который действительно не хочет быть узнанным.Гилберт скользит взглядом по тонкому запястью, по вееру, что казался чертовски к месту, что казался — неизменным, обязательным атрибутом в чужих руках; интересно, этот дьявол вообще в курсе насколько соблазнителен каждый его жест? Задерживает взгляд на губах и криво усмехается. Ну вы посмотрите какой проницательный, зараза. О, Гилберт предполагал, что тот может что-то заподозрить, но надеялся, что всё же этот факт ускользнёт от чужого внимания. С ним надо быть осторожнее. Но, по крайней мере, это всё ещё просто догадки и подтверждать их у Гила не было намерения. В конце концов, мало ли какие причуды у богачей и кем он может являться на самом деле. В конце концов, это только сильнее интригует, в том числе, и самого Гилберта. Руфус умудряется сохранять достоинство и непринуждённость, не смотря ни на что, ведёт себя так, будто нет ничего из ряда вон выходящего во всём этом: каждый день носят на руках, каждый день столь откровенно подкатывают. Впрочем, может, для него это и правда обыденность. Пожалуй, подобное развитие Гилберт тоже легко принял бы. Руфус Барма меньше всего походил на обычного обывателя и Гилберт даже не удивился бы, если бы оказалось, что в какой-нибудь лаборатории он проводит какие-нибудь демонические ритуалы, или под покровом ночи убивает молоденьких проституток. Впрочем, наверное,то слишком ?грязная? для него работа. Но что моральный компас этого человека сбоил — это было очевидно из без подобного: Гилберт подобное за версту чует. — Если Вы считаете это место, кхм, — Гилберт улыбается и убирает выбившуюся прядь вьющихся волос за ухо, — ?сраным муравейником?, — не скрывает глухой усмешки, — то что здесь забыли Вы? И, пожалуй, ему на самом деле было бы интересно услышать ответ на этот вопрос. Руфус Барма в последнюю очередь походил на того человека, который будет что-то делать лишь потому что так ?принято?. Стояла ли за этим личная выгода или, всё же, то было досадной необходимостью? Руфус знает — должен последовать ответный шаг. Он повисает в воздухе между ними, и он, что нечасто случается с ним в жизни, не может его предугадать. Но, по крайней мере, это не тошнотворно скучно. И в тех случаях, когда вы не можете предугадать чужой ответный ход — просто сделайте еще один свой. — Ты, кажется, сказал, что готов ползать, — произносит он тоном человека, которого разочаровывают в ожиданиях уже десять секунд; больше похожая на полосу шелка маска не скрывает надменного недовольства, с которым изгибаются резко очерченные темно-рыжие брови. — Так что такое? Он на четверть шага выставляет вперед ногу, обутую в пыточное приспособление — полусапожек с открытым мыском, круто изгибающий стопу. И щурится, молча спрашивая, какое еще приглашение требуется.— О. — Гилберт не скрывает лёгкого удивления, когда Руфус продолжает, как и не скрывает ненормального удовлетворения на чужую покровительственную и раздражённую надменность. Этому человеку пошло бы быть герцогом. Как знать, быть может в его роду и правда есть ?благородные? мира сего. — Вы правы, — столь же непринуждённо отзывается, удивительно легко и грациозно опускаясь перед ним на одно колено. Гилберт не видит в этом ничего унизительного, Гилберт это делает так, словно покровительствует тут, тем не менее, он сам: уверенно и не теряя достоинства, не скрывая всё той же мягкой, но совершенно нечитаемой улыбки. Надо сказать, когда учтивое хамло берет в ладони его лодыжку, Руфус начинает немножко подплывать — во-первых, потому что любит, когда к его ногам правильно прикасаются, а во-вторых, потому что хамло делает это не только правильно, но и хорошо. — Вы ошиблись только в одном, — неторопливо начинает Гилберт, мягко скользнув ладонью по голени и поднимая на него взгляд, — мне нет никакого дела до репутации, тем более в подобных кругах, — очередная усмешка против воли выходит жёстче, не скрывает лёгкой неприязни. Гилберт подаётся ближе и касается губами колена, Руфус — на миллиметр прикрывает глаза, смакуя поцелуй на сгибе колена, и продолжает смотреть вниз из-под полуопущенных ресниц блестяще-темным в свете фонаря взглядом, почти благосклонный к бреду, который ему несут. Ну да, ну да, ?подобные круги?, мы уже поняли, что ты не хочешь иметь с ними ничего общего, хотя и вырядился как послушная сучка по последнему слову карнавальной моды. Хочешь поговорить об этом? Запишись к психотерапевту, а то здесь попахивает не то семейной, не то финансовой драмой. Губ Гилберта касается шальная улыбка, когда после поцелуя он, удивительно легко и ловко, стягивает обувь с чужой ноги, выпрямляясь после и нависая, словно хищное животное, ринувшееся в атаку, но замершее в сантиметре от. — Мне просто хотелось узнать Вас ближе, — Вкрадчиво продолжает, опираясь одной ладонью о перила и заставляя его прижаться к перилам спиной, — увидеть, так сказать, своими глазами, — он хрипло смеётся, демонстрируя стянутую обувь. Образовавшаяся разница в высоте заставляет Руфуса пошатнуться, схватившись за плечо нависшего над ним незнакомца — и гневно стиснуть это плечо.— Узнать поближе? Увидеть своими глазами? — он ядовито ухмыляется в снова слишком близкое лицо (у кого-то вообще нет понятий о личном пространстве, не так ли?). — Звучит так, словно тебе рекламировали меня как самку-производительницу и гарантировали, что я рожаю только здоровых мальчиков-наследников. Не верь недобросовестному маркетингу, милый. У меня нет вагины.? Гилберт игнорирует чужие слова: о, он прекрасно знает, что, не смотря на свою грацию, — женственности в нём на ноль, — его это не волнует и, словно в подтверждение своих мыслей, он цепляется пальцами чужой подбородок, потянув на себя, и прижимается к нему непозволительно близко. Руфус готов окончательно разнести мальчишку в лоскуты, но всё, сказанное до этого, не годится в подметки тому, что тот произносит дальше.— Я решил, что Вы стоите того, чтобы был повод найти Вас снова, — Гилберт выдыхает это жаром в губы, прежде чем снова поцеловать: коротким, но жарким требованием. — ...Да что ты о себе... — взвивается Руфус; окончание фразы тонет в поцелуе — требовательно-коротком, но недостаточно коротком, чтобы он не успел укусить его в ответ за нижнюю губу и с удовлетворением почувствовать железный привкус крови. Гилберт — щурит глаза и тянет губы в лукавой улыбке, говорит:— За сим, прошу простить меня, — стягивает ленту с волос и вкладывает её в чужую ладонь, лучезарно скалится, подмигивает (кого, святой Алистер Кроули, Руфусу это напоминает?), и сигает через перила в пустоту резвее чем Ромео в Вероне. Гилберт игнорирует высоту и не чувствуя страха: говорят, у котов девять жизней, у него в запасе парочка точно была, потому что подобная авантюра — самое невинное, что с ним случалось.Синяя лента, пропахшая дымом — позерское, дешевое обещание из дамского романа в мягком переплете. Барма от всей души швыряет ему вслед веер, просвистевший в воздухе неплохим метательным оружием. Затем, не успокоившись этим, стягивает бесполезный левый сапожок и швыряет его туда же, в сомкнувшиеся кусты шиповника.На этом его запасы подходящих для метания предметов подходят к концу. Переведя дыхание, он обеими руками опирается на перила. И, сдув с лица упавшую прядь, запрокидывает голову вверх и хохочет:— Попробуй только не найти!У Гилберта шальной взгляд, что отливает тёмными золотом в свете фонарей, и лукавая улыбка. У Гилберта — восторгом обрывается сердце и тягучие удовольствие разливается в груди: Гилберту на самом деле интересно и он думает, что Брейк переживёт, если он несколько затянет своё задание. В конце концов, куда спешить? В конце концов: Гилберту до дьявола любопытно встретиться с этим человеком ещё раз, быть может даже, узнать его чуть больше. Сколько из всего этого напускного и, как любят говорить сейчас, ?медийного образа?? Чёрт, это на самом деле будоражило. И, пожалуй, давно Гилберт не чувствовал себя настолько... окрылённо. Как в дерьмовом бульварном романе, но без всей этой дешёвой приторности. Гилберт проводит языком про прокушенной губе, слизывая кровь и рассеянно улыбается. Не ленится — собирает все вещи, что в него швыряют и ухмыляется: это хороший повод — как будто он на самом деле ему нужен был — наведаться к нему ещё раз, но уже без масок и маскарада. Чужой заливистый смех отзывается дрожью вдоль хребта и, честно, Гилберт предвкушает следующую встречу настолько, что не собирается откладывать её в долгий ящик: зачем ждать, если можно нет? Гилберт пишет Брейку: ?Всё под контролем. Вечер прошёл хорошо.? — Не сдерживает глухой усмешки, представляя реакцию Брейка на это ?хорошо?, знает — тот предпочёл бы более информативные новости услышать от него. Знает: тот не станет торопить и вообще отвечать на это сообщение, потому что не сомневается в том, что Гил справится с поставленной задачей и не подведёт. И Гил на самом деле не подведёт, но сроки — подвинет....Босиком, стянув по дороге книгу из шкафа черного дерева, Руфус возвращается в зал. Оживленно шушукающиеся голоса при его появлении резко смолкают, ясно свидетельствуя о теме разговора. Все взгляды как один и как магнитом притягиваются к его ступням, окончательно перевыполняя его обычную норму эпатажа и скандалов. — Каблуки неудобные, — не моргнув глазом, невозмутимо объясняет Руфус. — Ну а вы тут как, господа, уже с кем-нибудь потрахались?..