Часть 34 (1/2)
*** Костя пялился в окно. Пялился и усмехался – смотреть в окно, прицельно выпуская сигаретный дым в приоткрытую форточку – приятная и безобидная привычка, и с ней воевать незачем. Тем более, можно гордиться собой – одну, выработанную годами,онпобедил.Волей или слабостью…
Проснулся, за окном темень, и привычным побуждением было тихонько встать, одеться и свалить. Желательно, по-английски. Удрать домой, а потом… когда-нибудь, через неделю, например, позвонить. Позвонить, встретиться в удобное время, потрахаться, удрать, снова позвонить, и так по кругу, чем не план? Превратить ночную бесконтрольную жадность внеобременительнуюсвязь. Сложное – упростить. А для этого нужно просто слинять… Не слинял, запинав подальше трусливые побуждения, перетерпел вой инстинктов и расслабился. Еще и ритмичные щелчки, негромкие, но четкие, успокаивая, усыпляли… На тиканье часов похожие, но не часы. Сани рядом не было, в квартире – тишина, только щелчки. Щелк-щелк, щелк-щелк… И запахи, те, вчерашние, выворачивающие память наизнанку, пропали. За ночь притерпелся, принюхался. Щелк-щелк, щелк-щелк… и Костя уснул вновь.
Когда проснулся во второй раз, убогую комнатушку заливал белый вязкий свет. Он попадал в комнату через окно, зарешеченное старой деревянной рамой. Такие устанавливали во всех брежневках в момент постройки, правда, они мало где остались – не обычные две-три фрамуги, а восемь небольших квадратов. За-решеченное, за – решеткой… как в тюремной камере. На двоих. Кстати, где?.. Костя огляделся, привстав – одеяло чуть приоткрылось, и из паркой теплоты шибануло пресловутым запахом секса: пота, спермы, латекса и смазки, концентрированным, ядреным. Кожу на щеках, на груди стянуло засохшей спермой… И что за щелчки? Щелк-щелк, щелк-щелк. Свесился с кровати и обнаружил Саню, лежащего на полу и щелкающего джойстиком. На экране маленького телевизора, того самого, из Лешкиной хаты, беззвучно мелькала какая-то игра. Костя не видел, очки… Где они? Помнил, как свалились под кресло. А, нет, лежат поверх одежды на спинке кресла. Пацан вытянулся шлангом вдоль кровати, и Костя, не давая знать, что проснулся, рассматривал его ступни, покрасневшие пятки– не мозолистые, но точно педикюра никогда не видевшие, узкие лодыжки,зад, обтянутый серыми трусами. С семейниками он почти угадал, что-то среднее между ними и боксерами, в черные футбольные мячики. Трусы задрались, и левая ягодица была трогательно выставлена на обозрение.
Белый свет преломлялся в решетках окна, падал на скудную мебель, и в его пятнах кожа на спине казалась… Костя со сна не мог подобрать сравнение – нет, нецвета ?кофе с молоком?, а как начинка шоколадного батончика ?Юбилейный? – сливочно-карамельной. Минус шесть – серьезный минус, Штейн видел четко от пяток до беззащитной ягодицы, а дальше без подробностей, лишь силуэт, ипотомуон потянулся за очками. Вроде осторожно, но Саня резко развернулся – будто почуял движение воздуха или за ритмичными щелчками кнопок на джойстике напряженно ловил момент Костиного пробуждения. Что там на его лице – непонятно, и Костя, про себя чертыхнувшись, на всякий случай приветливо улыбнулся, упреждая первые утренние слова. И очки далеко… Чтобы достать, необходимо вылезти из теплого уюта одеяла и перейти на новый левел сомнений – одеться или нет, уйти или остаться. Поморщился. Но Саня, угадав смысл Костиной пантомимы, легко поднявшись и одернув трусы, без слов подал ему очки. Секунду помедлив, Костя водрузил очки на нос и отвернулся к окну, якобы с интересом – что там за погода? Не то чтобы он испытывал неловкость или страх, или смущение, нет. Утро – жестокое время, особенно после бурной ночки. Утром всё – лица, позы, слова, действия – видится беспощадно и выпукло, не плавясь в жарких страстях. И уйти ?до? – до первого слова, до первого разочарования, до нелепых метаний – что сказать? что сделать? – было бы оптимальным поступком. Но… Фак! Он уже опоздал. – Там снег, – тихо, хрипловато проинформировал Саня, – все засыпало. Вот и разгадка молочного света – снег. Ничего удивительного.
– Хорошо… – хорошо или плохо, никак. И нечего тянуть резину. Костя обернулся. Пацан стоял у кровати – прямая спина, сжатые кулаки, жуткая неуверенность в глазах и красные потрескавшиеся губы.
– Ты когда проснулся? – почему-то показалось, что и вовсе не спал. – Давно… не спалось, – Саня зябко переступил с ноги на ногу, а Штейна осенило – сначала он проснулся часов в шесть, сейчас… посмотрел на часы… в десять, и оба раза под щелчки джойстика. Так что уйти по-английски не вышло бы в любом случае. Усмехнулся и откинул одеяло, намереваясь подняться. Хотелось кофе, покурить, а в идеале, и помыться. И, желательно, дома. Но не успел, пацан, приняв откинутое одеяло за приглашение, шустро устроился рядом, обжигая лодыжки ледяными пятками.
– Блядь, холодный ведь! – Штейн непроизвольно отдернулся и почувствовал себя сволочью, услышав виноватое: – Прости, – Саня отодвинулся на край узкой кровати и замер истуканом, вытянув руки по швам.
– Ладно, двигай сюда, – теперь откинутое одеяло выражало именно то, на что надеялся пацан – приглашение. Дважды повторять не пришлось, Саня решительно перекатился и, обвив ногами, нагло втиснул ступни между голеней. Холодный ипокрыт мурашками, придурок. – Ты нахера на полу валялся?
– Да так, привык лежа играть. – Во что играешь? – без особого интереса спросил Костя, про себя подумав: ага, привык он – скорее всего, сторожил, дурачок, догадываясь – свалит Костя. Проснется и свалит. И почти угадал.
– А тебе не все равно? – и тут угадал.
– Абсолютно похуй. Заполняю паузу, – легко согласился Костя. Пацан непонимающе уставился, и пришлось пояснить: – Ну, надо же о чем-то пиздеть для приличия. – Аааа! Так мы можем и помолчать… Ты ужасно материшься… даже наши в бригаде так не матюгаются. – Да? Что, даже Наполеон? – Даже… Не понял, какой Наполеон?