Пролог (1/1)

Не плачь, не морщь опухших губ,Не собирай их в складки.Разбередишь присохший струпВесенней лихорадки.Сними ладонь с моей груди,Мы провода под током.Друг к другу вновь, того гляди,Нас бросит ненароком…Но как ни сковывает ночьМеня кольцом тоскливым,Сильней на свете тяга прочьИ манит страсть к разрывам.ПастернакНавсегда.Это навсегда.Нарциссово-желтые предзакатные лучи лезут в маленькие окошки, растекаются оливковым маслом по каменным плитам под ногами?— и, словно боясь запачкать белоснежный подол, она ступает осторожно, чуть не на цыпочках, с непривычки покачивается на каблуках, путается в пушистых, как слоеный пирог, нижних юбках, машинально стискивает в потной ладони перевитые гладкой атласной лентой свежесрезанные стебли и на секунду замирает, когда остается всего полшага.Это навсегда.Позади тишина странная, почти могильная?— спину невольно прохватывает мурашками и хочется повернуться, убедиться, что это не сон, что она тут не одна, не брошена на растерзание своему детскому упрямству и совсем не детскому ужасу. Хочется найти лицо, встретить взгляд, на секунду, на секунду всего…Она впивается в свой невинно розовеющий, перевитый атласной лентой, свежо благоухающий букетик крепче, чуть не до костного хруста и треска ломающихся стеблей, и, не выдержав, оборачивается, ищет в толпе.И не находит.Взгляды, улыбки сливаются в сплошное тошнотворно-пестрое марево, так что дыхание перехватывает, а в горло лезет отвратительно саднящий кисло-сладкий комок.—?Мне душно…Слова заплетаются, она бормочет еле слышно, не надеясь даже, что кто-то поможет, ведь глаз?— тех, которые она искала среди разноцветных гостей?— нет.Есть другие?— такие знакомые, привычные и, как еще совсем недавно казалось, единственные. Темно-карие, почти черные, теплые, словно искрящаяся на солнце, горящей каплей стекающая по сосновому стволу ароматная смола.Они здесь, они рядом, глядят прямо в лицо неотрывно, привычно, тепло. И так и будут глядеть.Всегда.—?Софи?Ведь сама решила.Сама выбрала.И сейчас она встретит этот взгляд, как встречала столько раз прежде и как будет встречать до конца своих дней, она шагнет ближе, протянет руку, встанет плечом к плечу с бесхитростно улыбающимся, немного взволнованным и все-таки счастливым парнишкой.И скажет ?да?.И это будет…—?Софи?Правильно, справедливо, так, как нужно.Неизбежно.Потому что по-другому не может быть.И разве она не этого хотела?—?Софи?Навсегда.—?Мама…Горячий воздух застревает в туго спеленутой белоснежным шелком груди?— и хочется сбросить это пышное, вдруг ставшее на удивление тесным и неудобным платье к чертям, вдохнуть глубоко, освободиться.Она путается в юбках, в кружевах, в еще недавно казавшейся такой воздушно-легкой, а сейчас нестерпимо давящей на лоб фате, словно бабочка, застрявшая в паутине, и с небывалой отчетливостью понимает: навсегда.Эта паутина, в которую она загнала себя сама,?— навсегда.—?Мама!—?Софи, милая, что…Голос над ухом, знакомый, родной с детства, самый близкий, самый ласковый, словно надламывает в ней какую-то шаткую последнюю опору.Она ищет прохладные, серебристо поблескивающие кольцами пальцы и, сжав их крепче, чем сжимала всю дорогу подвенечный букетик, выдыхает вместе с горячим воздухом:—?Нет!Мамино лицо выплывает из растекающегося оливковым маслом вечернего марева, как когда-то из муторной, полусонной трясины детских болезней,?— и, как когда-то, она цепляется за него взглядом, раз уж нельзя уцепиться за другое, еще такое незнакомое, но уже необходимое лицо.—?Я не могу…—?Что?—?Я не могу!Тишина за спиной взрывается, но она уже не разбирает голосов. И ничего не видит, кроме ослепительного, горящего последними лучами прямоугольника двери перед собой?— как хорошо, что кому-то пришло в голову оставить ее открытой! Словно заранее давая ей путь к отступлению, словно приглашая бежать.Словно так и нужно.Она не разбирает, не слушает, не смотрит и больше ни о чем не думает.Она шагает в горящий прямоугольник решительно, торопливо и безоглядно.И наконец может вздохнуть.