Ради всего святого (1/1)

Шото давно не видел друга "таким". А может, и никогда.На Изуку не было лица, бледные губы, которые дарили самые искренние улыбки, отныне склеились в тонкую, надломленную линию, уголки подрагиваливали, оттого ему приходилось поджимать их ещё пуще. А потом к ужасу гетерохрома по такой непривычно тусклой щеке с милыми детскими веснушками побежала слеза.— Наверное, — выдавил Мидория, безразличной и небрежной рукой смахивая непрошенную влагу с лица, — мне и правда стоит хоть кому-то рассказать об этом.Все это время он сильно нервничал, в первую очередь, конечно, из-за Шото, и теперь эта невыраженная тревога вкупе с нахлынувшие воспоминаниями пробили его тщательно выстраиваемые ментальные стены.Шото знал, что его друг довольно впечатлительный и эмоциональный, но не настолько. Он даже не мог предположить, что за история могла так подкосить Изуку? Что же заставило его так сильно переживать, да не пережить?— Ты думаешь, он забрал документы из-за травмы? — угадал онколог, но сам же ответил: — Это не так. — Подобная мелочь не смогла бы остановить его, — продолжил он твердо и добавил чуть тише: — Может, эта боль и не стала бы хронической, если бы...Изуку прикрыл глаза, но это отнюдь не помогло остановить поток одних из самых ужасных воспоминаний в жизни, который проносился теперь перед его потемневшими глазами. — Я, кажется, говорил, что он попал в аварию, — поморщился Мидория и подобрал пальцы на руках, несильно сжимая их в кулаки для храбрости.— В тот день поздно вечером семья Бакуго возвращалась домой. До города оставалось километров тридцать, но они не доехали... — начал свой рассказ онколог. — На шоссе перед ними вышла девушка... самоубийца... А дядя Масару, понимаешь, — Изуку одарил Шото грустной улыбкой, прежде чем пояснить, — он был очень педантичным и осторожным человеком. Пропускал даже лягушек на дороге, если замечал. В такой ситуации он и подавно не мог оставить все как есть. Он тормозил, но этого было недостаточно, чтобы остановить неизбежное. Мало кто на его месте сумел бы сделать то, что сделал он, хотя, думаю, это произошло ненамеренно, машинально.Изуку посмотрел на Шото умоляюще, будто пытался заставить переубедить его, сказать, что все эти воспоминания — ложь, выдумка. Но Шото молчал и разве что взглядом помогал другу, убеждая его в том, что независимо от того, что он скажет, все будет в порядке. — Он просто повернул на встречную, по которой ехал тридцатитонный грузовик.И вновь мужчина замолчал, потому что и так все было понятно.— Они разбились, да?Тодороки только слышал эту историю и не имел к ней никакого отношения, но та неприкрытая боль и грусть, что сжали сердце его друга, заставили и его почувствовать то же самое.— Да, — просто ответил Мидория, повесив голову, — погибли на месте... А Кацуки, — он впервые назвал Бакуго по имени, из-за чего даже тело слушателя пробила ледяная дрожь."Дядя Масару, Кацуки — так не называют просто знакомых", — был уверен Тодороки, как и в том, что спустя столько лет даже такие трагические события не могут вызывать в людях столько боли и скорби, но продолжение истории заставило и его убедиться в том, что некоторые вещи не оставляют в покое ни через пять, ни через десять и более лет.— Из-за открытого перелома и внутренних повреждений он был в критическом состоянии, — продолжал Изуку, — его чудом вернули к жизни. Говорят, клиническая смерть затянулась, его не собирались больше реанимировать, но, к счастью, среди врачей оказался один, который настоял на ещё одной попытке, и тогда у них получилось...***Кацуки очнулся в чистой и невзрачной палате реанимации. Только шум от работы приборов нарушал здешнюю тишину, но не отвлекал и не раздражал. Первым, что увидел парень, была капельница, от нее тянулся прозрачный проводок, присоединенный к катетеру на сгибе локтя. Следующей предстала перед глазами собственная вытянутая нога, которую он почти не чувствовал.На самом деле, он вообще ничего не чувствовал, кроме ужасной усталости и слабости, из-за которых невозможно было пошевелить и пальцем. Но тут в памяти по кусочкам начали собираться фрагменты произошедшего. Надрывное гудение, сдавленный визг торможения, ослепительный свет встречных фар и оглушительный удар... Онемевшее тело само по себе начало напрягаться. Ему было необходимо подняться, осмотреться, сделать хоть что-то... что-то узнать, но что именно?Кацуки так ничего и не успел, ведь в палату вошла медсестра с новым прозрачным пакетом, однако, стоило ей подойти ближе, как она тут же стремительно вылетела за дверь, успев лишь застать бедного подростка врасплох своими округлившимися глазами. Бакуго раздражённо поморщился от собственной беспомощности: тело было настолько деревянное, будто в каждую мышцу вкололи заморозку, которую используют стоматологи. Его кровь и вправду наполовину была смешана с обезболивающими, а лёгкие наполнены чистым кислородом из маски, прилипшей к лицу. Медсестра не возвращалась, вместо нее в палату вошёл странного вида доктор. Его волосы были идеально уложены и закрывали собой весь лоб и брови, создавая тень, в которой едва различались глаза. Нижнюю часть лица при этом закрывал высокий ворот необычной водолазки из черной хлопчатобумажной ткани, поверх которой был надет простой медицинский халат.— Кацуки Бакуго, — произнес доктор.Из-за странного ворота его низкий голос был приглушен, но сказанное донеслось отчётливо. При этом парень тяжело сглотнул, втянул воздух ртом, чтобы выяснить, способно ли будет его горло издать хотя бы хрип.— Я доктор Хакамата, как ты себя чувствуешь? — продолжил мужчина и прошел к самой постели, чтобы снять маску с лица подростка.— На... нормально, — прохрипел Кацуки, когда его избавили от дурацкого намордника, хотя без него дышать стало труднее.Вблизи парень лучше разглядел глаза врача. Они были очень серьёзные и немного воспаленные — то ли от усталости, то ли от стрессовой работы.Мужчина тем временем не спешил продолжать разговор, лишь присел на стул, что стоял рядом с койкой, и спокойно вгляделся в хмурое лицо подростка, который все никак не мог привыкнуть к своему практически парализованному телу.— Кацуки, не думай двигаться, — нарушил молчание доктор, — ты не чувствуешь боли, но твоему телу сейчас приходится очень нелегко, поэтому позволь ему спокойно восстанавливаться. Почему-то только после этих слов Бакуго вспомнил, что ему было необходимо знать, что он искал, в чем должен был убедиться. Он послушно замер, впрочем, не вследствие согласия с врачом.— А с предками что? Где они? — с усилием выдохнул он и провел взглядом по палате ещё раз, но нет... Того, чего он искал, здесь не было. Он был здесь один.— Ты помнишь, что произошло? — поинтересовался врач вместо того, чтобы дать ответ.Бакуго тоже не собирался отвечать.Удар не меньший по силе, чем тот, что превратил их машину в груду покореженного металла с присыпкой из раздробленного в пыль стекла, сейчас незримо обрушился на замутненное сознание, которое тут же прозрело, которое тут же пронзилось стальной паутиной и сжало осколки в единый плотный комок, смешавшихся в одно единственное чувство. Боль.— Их нет, да?— Они погибли, Кацуки...Его заштопанное с таким старанием врачей тело начало вновь разрывать неконтролируемой дрожью. Швы норовили разойтись, и доктор это понимал.Будь проклята напускная невозмутимость и холодность врачей, он ничего не мог сделать, он был бессилен и мог лишь скрывать свою лишнюю жалость. И все же, доктор приподнялся со стула, вынимая из кармана заранее подготовленный шприц — единственное, что могло помочь в этой ситуации всем, но только не ему, не Бакуго Кацуки.— Расслабь руку, пожалуйста, — глухо попросил доктор, и желая, и при этом опасаясь отвести взгляд. Казалось, если он перестанет смотреть на бледного как смерть подростка, он действительно умрет. Снова. Но было глупо и бессмысленно ожидать, что Кацуки действительно расслабится, отпустит руки, перестанет надеяться и угомонит иррациональный порыв подняться и побежать искать, чтобы самому убедиться, в том, что он не сможет никого найти.— Они правда мертвы.С этими словами наступило страшное оцепенение, во время которого мужчине все же удалось сделать укол. И тогда по венам подростка расплылось жидкое безразличие, оскорбляющее его чувства, его боль. Ему запрещали их выразить, хотя какая уже разница? Вместе со слезами на глазах его сердце медленно начало заполняться тем, чего больше нет и не будет никогда.— Зачем вы спасли меня?— Это моя работа. И потом, они безусловно хотели бы, чтобы ты жил.Знаете фразу "ради всего святого"? Бакуго слышал ее довольно часто, особенно в детстве.Ради всего святого, Кацуки, потерпи. Ради всего святого, Кацуки, перестань брыкаться. Ради всего святого, Кацуки, извинись. Ради всего святого, Кацуки, ты опять начинаешь? Много-много "ради всего святого". Больше ему такого не скажут.Ради всего святого, Кацуки, просто продолжай жить дальше. И вспоминай нас пореже.Он и раньше их не слушал. Но только первые секунд пять. На самом деле, они были единственными, кого он мог и хотел слушать. Ради всего святого? Они и были этим "всем святым". Сейчас их нет. Нет больше ворчливой матери-фанатички, нет больше доброго и покорного тряпки-отца.Но ради того, чего больше нет, Кацуки продолжал жить, продолжал слушать. И вопреки отсутствующим голосам вспоминал их слишком часто.— Слышал, ты поступил в UA. Скоро ты поправишься и сможешь учиться.— Не хочу.— Не отказывайся от этого. Боль рано или поздно уйдет, а учеба только поможет... отвлечет.— Я не отказываюсь от учебы. Я отказываюсь от UA.Бакуго Кацуки был рождён блистать, побеждать и быть в центре внимания. Он был так силен, так целеустремлён и так настойчив. Был уверен в себе, бесстрашен и непоколебим. Но с того дня что-то изменилось.Бакуго Кацуки должен был уйти вместе с "ними", однако остался. С того самого дня он больше не хотел блистать и предпочел остаться в равнодушной тени.И все-таки, он начал спасать других, но не потому, что хотел, а потому, что пообещал.Я буду спасать беспомощных идиотов.Так он обещал родителям, когда в последний раз видел их живыми, в минуты, когда сам был мертв, но с ними. И то был последний раз, когда он испытывал светлое, подлинное и, казалось, безграничное счастье.