Часть 1 (1/1)

Находиться здесь, в маленькой хижинке, окруженной непроглядным лесом, отрезанным от всего мира, когда нет ни связи, ни даже музыки, потому что любимый плеер – и тот сел, одному, было почти страшно. Особенно по ночам. Тишина не давила на сознание, потому что все время ее что-то нарушало: скрежет веток о стекла, стук дождя по крыше, шорохи леса вокруг и завывание ветра в кронах высоких деревьев.Нет, не страшно… может, немного непривычно поначалу. Но Кафка мог бы сказать, что одиночество его не столь пугало, как присутствие в этом уголке наедине с кем-то, тем более – с порождением его собственного воображения. Если это вообще было просто воображением.?Долго ты. Осима говорил не заходить далеко в лес, так чего тебя туда тянет в день ото дня? Потеряешься – я тебя искать не буду. И даже Осиме не скажу?.Больно ты мне нужен – подумал Кафка и проигнорировал Ворону, вальяжно устроившегося в его кресле у двери хижины.Этот парень словно весь был соткан из чистого сарказма, до того порой раздражал.Он как обычно заходил в домик, разогревал воду в стареньком металлическом чайнике и садился пить чай. Пил он много, так же, как и читал. Это место, его тихая гавань, было словно кусочком рая на Земле. Тихо, спокойно, никто не достает (не считая вездесущего Вороны, появляющегося всякий раз, когда Кафка оставался в одиночестве). Казалось, все люди должны были стремиться сюда, но так сложилось, что далеко не всем, как Тамуре, нравилось уединение.Кто-то буквально чах на глазах, оставаясь на более-менее продолжительное время наедине только с пыльными книжками и природой. Кому-то в прямом смысле жизненно необходимо было взаимодействие с другими людьми, и, поднапрягая воображение, Тамура мог их понять.Порой раздражало то, что это они не могли понять его стремления к уединению, называя это обидным в контексте словом ?одиночество?.Но, должно быть, сознание Тамуры и таких же, как он, имело некоторую особенность, отличающую его от этих людей, требующих общения. Ведь, по сути, он даже здесь, вдали от цивилизации, был не один.Ворона на крыльце согласно угукает, прекрасно улавливая все потуги Кафки мыслить. Он не читал мысли, нет – образно говоря, он ловил их отголоски, те самые тени в пещере Платона, которые отбрасывали на стены настоящие мысли – огни. Тамура не мог объяснить слишком многого в этом мире и прекрасно это знал, и порой из-за подобного на него нападала жуткая безысходность, как от созерцания того огромного скопища звезд в первый раз.Но ко всему рано или поздно привыкаешь. Стоит смириться с тем, что ты знаешь не все, и, в общем-то, вряд ли когда-то узнаешь и поймешь.Кое-кто, управляющий всем в этом мире, уже заранее определил для такой слабенькой души главные вопросы, на которые стоит найти ответ прежде, чем умрешь, чтобы ты не тратил энергию понапрасну, пытаясь залезть во все дебри, которые никогда для себя не расчистишь.Ворона, иногда кажущийся тем, кто знает больше своего хозяина, олицетворяющий, по сути, подсознание Кафки или его второе Я, уже разобрался и постановил эти вопросы.?Сначала разберись, кто ты, где ты и что нужно сделать, чтобы выбраться?.Кафка недоуменно кривит губы, не глядя на него, и продолжает бесцельно ?растекаться мыслями по древу?.– А зачем отсюда выбираться? Здесь и так неплохо. Лично его все устраивало: тишина, стук капель дождя по крыше, запах земли и свежего горного воздуха. Будь его воля – остался бы здесь навсегда.Осима говорил: находиться в подобных местах дольше срока несколько напрягает. Выходит, он уже получил этот опыт, и к его словам следовало прислушаться.Но Кафка пробыл здесь всего четыре дня, и надоесть пока не успело.А что будет дальше – его не шибко волнует.?Ты должен понимать, о чем я говорю. Речь не столько об этой хижине?.Как всегда ворчливый голос Вороны под ухом мешает блаженно витать в облаках. И читать, кстати, тоже.Какой-то частью сознания Кафка понимает, что это не навсегда. Что в итоге придется покинуть это место, потому что он здесь всего лишь гость. Осима может приехать за ним хоть завтра.Но что будет, если вдруг он сумеет остаться? Будет ли он так же счастлив, затянись его пребывание здесь в фактическом одиночестве на год, два?Четыре дня и два года – это совершенно разное время для человека. Человек имеет привычку не только приспосабливаться, но и изнашиваться.Где гарантии, что он не завоет тут уже через пару недель?Когда-нибудь все книги будут прочитаны, глаза устанут складывать буквы в слова, и вместо проливного дождя захочется обычного человеческого душа с пластмассовым шлангом и приятно, хоть и ненатурально пахнущим шампунем.Маленький консерватор в голове шепчет, словно змей-искуситель: брось, приятель, все будет так же, как и сейчас, мы будем счастливы здесь, где так тихо, уютно и прекрасно.Ворона над ухом продолжает противно скрипеть:?Кто ты. Где ты. Как выбраться?.Словно это – смысл его жизни.?Так и есть?.Зачем ему выбираться, если и здесь так хорошо??То, что ты видишь поначалу, очень просто может оказаться в итоге не таким, когда ты приглядишься повнимательнее. – Кафка ощущает фантомные руки, тонкие, хилые и бледные, совсем не как у него, по обе стороны от своей груди. Но не открывает глаз, только чуть хмурясь от такой наглости. – Только что ты мыслил здраво: как ты будешь себя чувствовать, прожив здесь год, два? Так ли счастлив будешь, как сейчас? Неужели ты все тот же маленький наивный мальчик?..?Кафка дергается и машет перед собой рукой, чтобы отогнать этого недо-философа, но натыкается лишь на пустоту. Ворона уже сидит в другом углу, за столом, и смотрит на него с укором.Парень грозно стреляет в него глазами.Эй, он все еще самый крутой среди пятнадцатилетних!– Что ты там мелешь? – наигранно участливо интересуется Тамура, который был слишком сильно сбит со своей волны, чтобы продолжать и дальше счастливо витать в облаках. Он встает со спальника, на котором до этого лежал, и, специально громко топая ногами, проходит до кухонного стола, на котором стоит чайник. Немного думает: нет, чая ему уже не хочется. Снова почитать? – Нужно понять, кто я, где я и как мне выбраться? Говорю тебе: я – Кафка Тамура, сейчас я – в старом поместье Осимы, куда тот меня любезно пустил переночевать пару дней до того, как я не решу, куда идти дальше и где искать ночлег, а как мне выбраться – это меня не волнует, потому что, честно говоря, я даже не понимаю сути этого вопроса. Я что, в какой-то клетке, чтобы выбираться?Ворона долго испытующе смотрит на него, будто что-то пытаясь этим сказать, и наконец, когда Кафка не собирается продолжать, произносит:– Именно. Ты почти близок к разгадке. Место, в котором находишься ты и все, грубо говоря, живущие на этой планете (хотя вам стоит пересмотреть свое представление о том, где вы находитесь на самом деле) – самая настоящая клетка. И ваша задача – выбраться из нее.Кафка, до этого повернувший в сторону шкафа с книгами, чтобы выбрать что-нибудь и почитать, потому что больше здесь заняться, по сути, нечем, и его это вполне устраивало, мгновенно замер, сделал паузу и на пятках повернулся к нему, вперив в олицетворение своего подсознания взгляд, каким обычно смотрят полицейские на мирных невменяемых.– Клетка?.. – скептически тянет Кафка и, снова подходя ближе, ставит стул перед собой и садится на него лицом к Вороне так, чтобы спинка смотрела на собеседника. Подсознание кивает.– Или же – тюрьма, в которой каждый заключен в своей собственной клетке. То, что люди называют душой – не часть тебя, но ты сам есть она, управляющая телом, как если бы человек управлял металлическим экзоскелетом или роботом, внутри которого находится. Просто ты забыл об этом и думаешь, что на самом деле ты – это тело, имеющее сознание. Когда скорее всего это выглядит так, будто ты – это сознание, имеющее тело. Вы, люди, все перепутали.Кафка хмыкает, но уже больше задумчиво, нежели насмешливо.А не странно ли это – то, что такое говорит не кто-то посторонний, а его собственное воображение?Фактически, он все еще один в пустой хижине, беседует сам с собой, как какой-то шизофреник, хотя это было в порядке вещей и не казалось отклонением. То, что он видит Ворону перед собой, он сам же себе и внушил когда-то. Как Малыш, который придумал Карлсона, чтобы не быть одиноким.– А почему ты думаешь, что это – именно тюрьма? Неужели все настолько плохо? – прищуривается парень, но в глазах его появляется поволока задумчивости.Ворона склоняет голову набок, будто ответ на вопрос очевиден.– Вспомни свой разговор с Осимой и еще раз хорошенько подумай над вопросом. Счастлив ли ты большую часть своей жизни? Может, счастливы все остальные? Загляни в любую газету и увидишь, что плохих новостей всегда больше. Как говорил Толстой, счастливы все одинаково, несчастны же – по-разному. Счастье – это момент иррациональной радости или душевного подъема, и то, почти всегда, когда ты счастлив, что-то внутри тебя сопротивляется этому и боится, что радость ложная, и вот-вот она закончится, а на смену ей придет печаль. В повседневной жизни мы не ощущаем счастья, оно сродни эмоции, которая вспыхивает и угасает, или может тлеть внутри, как уголек, но тогда уже не будет ощущаться столь явно. Представь себе уголь: он вспыхивает ненадолго – и ты счастлив, не видишь за светом огня, что то, что горит, на самом деле черное, но потом он потухает – и мы видим, что было с самого начала, то есть уголь. Он не такой яркий, как огонь, он – его полная противоположность. Так и за счастьем следует повседневная основа – печаль, равнодушие или что мы там испытываем, когда и не радуемся, и не злимся. – Но ведь в этом и есть смысл счастья. – возражает Кафка. – Оно быстропроходящее, и оттого ощущать его временами становится только приятней. – ?Приятно?. – повторяет Ворона, все еще глядя ему в глаза, как будто он знает истину, но пытается сделать так, чтобы парень сам дошел до нее, с помощью наводящих реплик и вопросов. Но это ведь его подсознание – выходит, где-то в глубине души Кафка итак уже знает ответ на все три вопроса, просто по какой-то причине забыл их и не может сформулировать, и теперь приходится выстраивать цепочку заново, чтобы понять, что к чему. – Приятно – это когда тебя гладят по голове. Или хвалят. Или угощают жареным угрем. Это все не то, что закладывается в понятие счастья.– Но говорят, что счастье как раз в мелочах. – продолжает настаивать на своем Кафка, хмурясь все сильнее. Отчего-то у него возникает чувство, что он все же прекрасно знает ответ и понимает, о чем говорит Ворона, и то, что он говорит правильно, но почему-то сопротивляется, не желая признавать очевидного. Подсознание прикрывает глаза и качает головой, словно устав объяснять. Но не сдается.– Вы вечно все искажаете. Думаете, что любить – значит принимать человека со всеми недостатками, будь даже ваш избранный законченным тираном. А счастье – это вкусный кофе по утрам, уютные посиделки перед камином или поход на природу раз в неделю. Вы все упрощаете настолько, что сами понятия искажаются и становятся ущербными, даже если вы в итоге наполняете их глубинным смыслом. Но вы просто лжете сами себе. Все понятия и процессы изначально просты настолько, чтобы вы могли их понять, но зачем-то люди нарочно сначала раздувают их, переписывают, а потом снова упрощают, так что сам их изначальный смысл меняется, подменяется ложным. Чтобы докопаться до истины, просто нужно откинуть все, что наслоилось на вещи со временем, и вспомнить, что значили они до того, как люди исказили их смысл.Кафка задумчиво смотрит в одну точку, чуть покачиваясь. В голове странная пустота. Такое чувство, будто ответ лежит на поверхности, но он никак не может его понять. Как бывает, когда слово вертится на языке, а вспомнить ты его не можешь. Да еще и Ворона говорит загадками. Ну и что с того, что они исказили смысл некоторых слов? Все меняется, это неизбежно. То, что столетия назад значило одно, сегодня, в контексте нынешних реалий, может значить совсем иное. От этого никуда не деться.– И что мне теперь, заняться лингвистическими исследованиями и разобраться, что некоторые слова значили на самом деле в древности? Да это уйму времени и сил займет, и не факт, что я что-то найду, ведь речь зародилась давным-давно, а… - возмущенно начал Кафка, недовольно глядя на Ворону.Но тот взмахивает рукой, призывая его замолчать, и устало прикрывает глаза. Да-да, они оба устали.Разбираться в скрытых смыслах этой Вселенной – та еще задачка.– Необязательно забираться в дебри. Я уже сказал, что правда проста настолько, чтобы каждый мог ее понять. Это не значит, что она универсальная и одинакова, словно догмы и правила религиозных учений. Для каждого она своя, но каждый должен в итоге прийти к одному и тому же на самом простом уровне. Помни, что понятия любви и счастья – одни и те же, во всех языках, где бы ты ни произнес эти слова, всюду поймут, о чем ты говоришь. Но если разобраться, все на определенном, уже более сложном уровне, понимают их по-своему. Кто-то при упоминании счастья вспоминает о семье, прошлом или вкусной еде. Кто-то – о своей оставленной дома собаке. Но все они на подсознательном уровне понимают, что любовь – это хорошо, это что-то теплое, светлое и так далее по списку. Так и с Истиной. Она одна, но у каждого может быть своей. Тебе не нужно искать каких-то четких правил или законов, тебе, в конечном итоге, просто нужно понять, как устроен этот мир. Правда – это не набор констант, но скорее набор предполагаемых путей и решений, через которые осуществляется связь между всем во вселенной, если хочешь. Но допустим, с основами мы разобрались. Осталось ответить на вопросы: кто ты, где и как выбраться.Ты – Кафка Тамура? А так ли это? Или имя – это просто слова, но, в отличие от понятия любви и счастья, они даже не несут в себе определенного смысла. Если кому-то на планете, кто тебя в глаза не видел, назвать твое имя – они ничего не поймут и даже не смогут представить себе, как ты выглядишь и что из себя представляешь. Это как ярлык на продукте, который дает название, но самого продукта ты не видишь. Ты, должно быть, уже разобрался, что в первую очередь ты – это сознание, душа, что-то даже более глубокое, чем сознание, из чего и состоит твое Я до того, как ты начнешь присваивать себе социальные статусы, имена и проч. Но в то же время ты видишь и понимаешь, что в базовой комплектации таких, как ты – пруд пруди, по все Земле. Выходит, что ты – один из множества таких же кусочков. А если чего-то много и оно относительно идентично в своей основе – скорее всего, это что-то – части чего-то целого, как отколовшиеся кусочки, как паззл или осколки разбившейся вазы. Значит ли это, что когда-то ты был в составе чего-то целого? Может, это целое все еще существует, пусть уже и не такое целое, каким было? Если с хлеба посыпятся крошки, он уже не будет таким целым, но все еще будет буханкой хлеба. Мы даже не заметим этих упавших крошек, но они будут где-то существовать – кусочки чего-то целого, что все еще существует и все еще достаточно целостное, чтобы назвать его одним предметом. Кафка вскидывает брови и кладет голову на сцепленные на спинке стула руки.– Хочешь сказать, что я – всего лишь крошка? Ненужная и незаметная. А какие цели могут быть у обычной крошки – она просто упала и все про нее забыли. Зачем ей разбираться с тем, кто она и где, если даже эта крошка уже лежит на дороге и ее топчут ногами? К хлебу она все равно уже не вернется.Ворона терпеливо кивает.– И вот в этом отличие тебя от крошки. Представь на мгновение, будто у хлеба есть разум, и он может, как бы сказать… немного контролировать то, куда его частица упала и как она вернется обратно к нему. То есть, у нее есть возможность вернуться, и хлеб хочет, чтобы она вернулась, чтобы снова стать целым…– А-а-а-а!.. Ты издеваешься надо мной? – взвыл Кафка, давя ладонями на глаза и откидывая корпус назад. – Какой еще хлеб, какие, к черту, крошки?! Либо это я сошел с ума, либо ты совсем уже разошелся в своих фантазиях, что, в принципе, одно и то же, потому что ты – часть меня!Ворона неловко усмехнулся. Ну да, он и сам уже начинал запутываться со всеми этими земными аналогиями. Не смог придумать примера получше и сам загнал их обоих в тупик. Как же сложно объяснить что-то, по сути не относящееся к этому миру, на примере материальных вещей. Это безумие!Ворона осторожно посмотрел на все еще закрывающего глаза Тамуру, пытаясь угадать, не запутал ли мальчишку еще больше.Ведь он, вообще-то, как подсознание, все помнит, но и его память не вечна. Что-то искажается, приобретая новые формы, воспоминания подменяются сновидениями и фантазией – и в этой мешанине все труднее разобрать, где правда, а где вымысел. Ворона боится, что однажды и сам что-то забудет, хотя это в принципе противоречит законам психики – чтобы подсознание что-то забывало. Оно может только скрывать информацию от внешнего сознания, как старый безымянный диск, на котором что-то записано, а ты смотришь и не можешь вспомнить или угадать, что же – пока специальная машина не считает зашифрованную информацию и не преподнесет тебе на понятном языке слов, картинок и звуков.А уж если диск повредить или сломать – все, конец. Считай, шансы получить ответы на свои вопросы – один на миллион.Видя, как Кафка пытается скрыть зевок, и чувствуя исходящие от него волны усталости от тяжелых раздумий, Ворона чуть слышно вздыхает, встает, бесшумно подходит и хлопает его ладонью по голове как родитель, пытающийся поддержать ребенка.– Ладно, приятель, это довольно трудно. Твои сделанные из мяса мозги не предназначены для долгих размышлений о чем-то, не связанном с видимой реальностью. Просто представить то, чего никогда не видел – практически невозможно, только по аналогии с чем-либо из собственного опыта. Но просто помни, что ты все еще должен решить хотя бы для себя, кто ты, где находишься и что будешь делать дальше. Помни, что в этой хижине ты не просидишь вечно – наверно, уже завтра за тобой приедет Осима и заберет обратно в город. И, может сейчас ты не можешь себе этого представить, но когда-нибудь ты умрешь, таков закон. А до того времени советую не тратить жизнь впустую и хотя бы разобраться, как устроен мир вокруг тебя, если никакой пользы человечеству принести не можешь. Это только твоя борьба. И тебе решать – проиграешь ты, сдашься на полпути, будешь вечно бегать от врага, кем сам и являешься, или все-таки выиграешь. Никто тебе не поможет. Ты должен сделать все сам. Ощущение эфемерной ладони на волосах пропало, будто растворившись туманной дымкой. И когда Кафка, несколько минут спустя, поднял голову – в хижине никого не оказалось. И на крыльце тоже.Он остался один, как и предполагалось с самого начала.