Часть I. Глава 1. (1/1)

Май том году заявился неожиданно: ворвался в зиму витязем Победоносцем и ковырнул каленым острием остатки сугробов, которые тотчас растопились и ушли холодными ручьями. Трава поднялась высоко, а кроны деревьев сомкнулись между собой плотно, словно плечи исполинов, и прятали от светила мягкие покрывала из благоуханных трав и цветов.Кони бежали бойко, яростно срывая копытами бутоны, только вот совсем не радостно глядеть девушке из окна возка.— Ну не убийся так, голубушка… Вижу, не рада пострижению. Только ведь назад в мир отсюда пути нет. Так что хоть плачь, хоть смейся, ничего не изменишь. Вот так-то… — Губы старой прислужницы задрожали, и она на мгновение отвернулась к стене, чтобы справиться с волнением, вызванным собственными воспоминаниями. — Ну ничего, жить везде можно, не только в великокняжеских палатах. Чего их жалеть? Одна маета там, мышиная возня боярская. Не так ли? А тут ты успокоишься наедине с Господом Богом, силу духовную обретёшь, грех свой замолишь, Христова невеста…Девушка кивнула из рассеянно, но на самом деле слушала наставления вполуха. Из-за тумана она почти ничего вокруг не видела, зато с наслаждением вдыхала вольный свежий воздух, будто ее долго держали взаперти в тесном душном сундуке, а потом неожиданно выпустили на свободу. Сейчас она радовалась бы даже буре. Странное впечатление производила на окружающих любимая дочь царя постника-келейника, вымоленная у небес, — Феодосия Федоровна. За бестелесность дразнили, иных-то подруженек Господь благословилздоровьем и дородством, а ей – пусто, в святых и то больше мощи. Ну в самом деле, что за витязьглянет на нее худосочную?! Но ,зато, ни у кого не было таких красок – алых губ спелой ягоды, и снегово-белого лица, носа хищной птицы, черныхглаз, и кос цвета темного пепла, разметавшихся по высокой груди.

Из рассказов она слышала, что с некоторых пор, после того как дражайшая Ирина подарила ему наследницу, государь ежедневно шел в покои и справлялся у нянек, кормилицы и служанок о здоровье царевны, спрашивал, как она провела ночь, какие сны запомнились царице. Звонили к обедне. Отстояв службу, он шел трапезничать в большой комнате, куда являлись на поклон близкие бояре, а затем предавался знаменитому полуденному сну, обязательного для людей знатных, религиозных и благонамеренных. После сна – обязательное время идти к вечерне, и царь переходил в Благовещенский собор, соединенный с царским дворцом, где усердно поклоны бил, окруженный ближними боярами и воеводами. А к делам государственным Освятованный не проявлял никакого интереса – и так все устроится в крепких руках правителя, его деятельного шурина Бориса. Какие там неотложные дела, когда скоро надобно ехать молиться в обитель, поскольку каждую неделю просто необходимо с царским поездом отправляться на богомолье в какой-нибудь ближайший монастырь.

То, что что невзрачный, вечно хворый цезарь, почти инок, был светел душой и постоянно пребывал в посте и богомыслии, кроток, добр к своим подданным, от последнего нищего до первого боярина, было близко народной душе, к великой скорби он буквально сгорел в мгновение ока. Из тех детских воспоминаний складывался недужный образ : покойный батюшка мало походил на живого — эдакая темная тень, которая неторопливо пересекает монастырский двор, удивлял братию своими видениями, будил колокольным звоном округу и, собрав паству в церкви, говорил о том, что поведал ему Господь. Глядя в безумные очи, охотно верилось, что его мятежная душа отрывается во время сна и несется к небесам, чтобы выслушать божье слово. Но ярче всего вставали картины последних дней :матушка едваудерживала слезы, она почти упала в кресло у кровати рядом ссупругом и обратила на него умоляющий взор. Тот ответил ей спокойным и вто же время нежным взглядом, и взгляд этот — как только став взрослой поняла царевна — более чем все уговаривания,помог ей сдержать рыдания, подступавшие к горлу. Совсем крохой, она злилась и дулась, что привели в душную комнату, отец не играет с ней — лик его был темен, дышал тяжело, не смог взять на руки. Застыли вокруг, пугая. гробовые старцы, тощие, дряхлые, безмолвные – веяло холодом от них. В сумраке мутно желтело шитое гладью украшение их черных ряс: черепа на двух сложенных крестом костях. Свет лампады в душном от ладана воздухе излучался зелеными стрелками.Глупая, не понимала, что смерть — это навсегда, чтобы там не говорили в утешение.Люди баловали Феодосию. Слуги и холопы, даже когда она была ребенком, готовы были ради нее терпеть какие угодно нагоняи и побои. Несмотря на то, что она хорошо знала о своем положении, тогда у нее легко было вызвать чувство сострадания. Однажды дядюшка Борис увидел, как она помогала нести воду старой женщине — отвратительной, грязной старухе, с которой, как ей следовало бы понимать, даже дочь купца не должна была знаться, и потребовал, чтобы объяснила свое поведение.

— Она была такая старенькая, — ответила девчушка, — и притом мне ничего не стоило ей помочь.— ?А разве ты не знаешь, что спроси ты моего разрешения, я бы не позволил тебе сделать это? В ответ прозвучал ее смех, чистый и мелодичный, как звуки колокола..— Неужели я должна была просить старушку подождать, пока я сбегаю домой и спрошу твоего разрешения? И что же она после этого сделала? Пожала своими прелестными плечиками, дерзко вскинула голову и дала ему понять, что снова поступит так же, представься ей подобный случай. У нее всегда был готов ответ, а Годунов только дивился, в кого уродилась разлюбезная племянница, дав указ сечь плетьми мамок, упустивших воспитанницу.

У придворной жизни была и обратная сторона: вместо беспечности — жестокость, вместо блеска — ужас, вместо любви — ненависть. Бездумно сказанное слово — человека отправляли в темницы, и о нем больше никто никогда не слышал, да кто счел противников — задушенных, истомленных в банях, утопленных, отравленных, заморенных голодом, сосланных в дальние, невозвратимые остроги? А в центре всего этого был ее дядя, самый блистательный представитель самого блистательного двора, самый умный и самый ненавистный. Мечты у него были большие : иноземцев привечал, обласкал, королевича басурманского для дщери родной выписал. Вельможи в Русском царстве и в датском королевстве в один голос утверждали, что Иоганн был красивым, высоким, статным юношей, к тому же был умен, образован, обходителен. Чем не пара для продолжения великой династии Годуновых на десятилетия и столетия? Но тут молва была ни при чем, ибо всем было известно, что Ксения и впрямь первая красавица на Москве, а может, и по всей Руси. Высока, телом полна, косы трубчаты, брови союзны,щеки румяны, не то что хилая сестрица Феодосия. Пели подружки песни, те же, что их матери пели, замуж собираясь, что от бабок перешли, а тем – от прабабок, из такой старины пришедшие, что и не песни уже – почти молитвы. Свадебные песни все грустны, а у любого, кто слышит их, сердце радуется, слезы струятся из очей, так слезы те светлы и утешны. Поплачь, поплачь, в бабах веселиться будешь!Хорошо, нет ли, был жених, Феодосия оценить не сумела. Сердце ее леденила тоска, черней ноябрьской ночи, горчей оцета и желчи. И говорено, и понято умом, ан сердцу-то не прикажешь. Обречена девка, дочь Федора, на вечное девство, черную скуфью, из светлицы одна дверь — в монастырь. Сколько их тут, невинных лебедушек, покрикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвалось, никто не слыхал, не видел. Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под монастырскими плитами. Она чувствовала, что нет в хитроумном временщике жалости, ничего не значила для него, а только создавала неудобства, никогда ей не позволят сочетаться с кем-то браком, кровь и плоть Рюрика принести в чей-то род. Одна-одинешенька стояла девочка среди разнаряженной толпы. Очень спокойная, очень прямая, со вскинутым челом.Датского королевича поразила горячка, которая усиливалась уже не по дням, а по часам. Борис весьма испугался и послал к иноземцу своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть при его высочестве неотлучно днем и ночью. Даже и сам он посетил Иоганна — проливал над ним горючие слезы…Как ни жалко было москвичам красивенького, беленького отрока, как ни желали они счастья с этим пригожим женихом, однако слухи о горькой печали их оскорбили. Теплота, с какой народ встречал Иоганна, мигом обратилась в свою противоположность. В столице судачили: дескать, посетив самолично какого-то язычника, латина, властитель сильно унизил свою честь и честь всей России. Не иначе, лишился разума! Ну а уж когда все государево семейство собралось в Троице-Сергиеву лавру служить молебны во здравие умирающего, тут уж и други собинные развели руками, ранее поддерживавшие нового кесаря в каждом его шаге, вынюхивавшие его неприятелей, только если бы кто внимательнее присмотрелся к юной сиротке, заметил бы, что не так горькие ее слезы. А вслушался – услышал, как, со старинными словами вперемешку, шептала: ?Не врет, не врет судьба!?. Феодосия перекрестилась,стыдилась украдкой бродивших мыслей. Жаль королевича, что и говорить, — молодой, приветливый, приехал с надеждой на счастье, а тут его и подстерегла кончина с ухмылкой своего щербатого рта. Так уж вышло, что первой надеть скуфью выпало прелестной Ксении.Хлеб не взошел. Люди с деревень приходили на поля, проводили мозолистыми ладонями по мерзлой черной почве, пустой и мертвой, и уходили, тупя взор. Нечего было подобрать тягловым лошадям, не осталось ни единого целого зерна, не проросло ничего; наступал, вея новыми морозами, голодный год. Сначала он не был сокрушительным, но казался все же достаточно явным и осязаемым, чтобы столица потонула в тяжелой тишине, что нарушалась только погребальным звоном. Разноголосье на рынках утихло, а цены поднялись сразу после того, как стали исчезать с прилавков продукты и соль. В закоулках принялись убивать за монеты. Государеву семейству подавали чуть меньше, чем обычно, но похлебка в одной несъеденной миске не накормила бы всю Русь. Ничто уже не накормило бы страну. Бояре косились друг на друга, прятались по углам, выжидали, надеялись первыми угодить чудесно не-убиенному Димитрию.

На улицах кричали, что властелин природный, данный Создателем, грядет неминуемо, что он близко уже, несет возмездие на плечах и избавление для всего народа, дивились избавлению его, ознаменованного Перстом Божиим, злословили Годуновых, снисканное лукавством и беззаконием, предсказывали тишину и счастье державе. Ночи, как и дни, были ужасны,казалось, горести взбираются уже на одеяло, а эти несчастные изможденные холопы, едва переставляющие ноги, теперь не приветствовали ее, черничкой, Солнышком не величали ласково, а смотрели, как с достоинством ест, они ругалии ненавидели ее.Таков первый урок Феодосии Федоровны.

Дядя Борис, всегда хитрый, лукавый, разъярен, и его ярость была вызвана страхом. Из прошлого восстал призрак и угрожал ему. Он едва помнил, как выглядел угличский мученик, потому что с тех пор как знал его, прошли годы, а Нагие погребены почти десяток тому назад. Как чудесно явленному удалось разузнать об этом случае, кто ему проложил дорожку из Польши до самого Кремля? Знал Шуйский. Кто еще? Некоторые родовитой знати, да только обратились преждевременно в стариков, насильственно устриженные, нет, они не осмелились бы что-то предпринять. Несмотря на январскую стужу,покрылся потом под тяжелыми одеждами. Но племянница на его вопросы долго отвечать не хотела – разговор тут же прерывала, словно быстро разрезала тянувшуюся к ней нить жгучего любопытства.Устами шептала ?нет?, а очами — ?да?. Побледнев еще пуще прежнего и сжав свои руки так, что пальцы захрустели, вышла из покоев и отправилась в свою опочивальню. Где-то, быть может, и любила родичей своих последних, желала им чести и славы,и не раз доказывала это своим послушанием, вследствие своей серьезной привязанности не хотела быть замешанной в большую смуту, которая может очень плохо кончиться. Но теперь, видно, дело зашло слишком далеко, взрослела и замечала в себе большую перемену, поняла, сколько она должна будет выстрадать – заклюют ее в Москве, сошлют в сердцевину непроходимой чащобы, заточат в келейку с плохо проконопаченными стенами. Уж лучше бы сразу отравили… Ее постельница, Дарья, румяная, бойкая молодка, в свое время чтилась нянюшкой маленькой царевны, да так и осталась ходить за ней, в светлицах дружились они, секретничали, не выдержала и шепотом, недоверчиво озираясь по сторонам, как будто в маленьких тесных коридорчиках спряталось целое полчище доносчиков, строго-настрого запретила ей что-либо рассказывать, советовала молчать, потупясь, фатою закрыться.Крики с площади слышны стали только когда бояре с душой чистой отворили двери и впустили восставших москвичей в палаты. Ломали столы, лавки и ларцы переворачивали, растаскивая жемчуга и янтарь, которые спрятать не успели, а затем, дорожки красные топча грязными сапогами, схватили Годуновых. Скрутили им руки, путами повязали и выволокли под возгласы оголтелые толпы. Слышала через несколько дней, что бросались на наследника с разных сторон мужики, всего избили с матерью, веревку набрасывали на шею и затянули у кадыка, а Ксения броситься из окна пыталась – но не вышло.

Конечно было бы преувеличением хвалиться, что Феодосия расцвела как роза осенью, обличием своим в родителя пошла, но столько лет жила в забросе, и вот снова пихаются локтями великородные князья, чтоб поклониться, бояре, окольничие вперед смотрят, чтоб кинуться за делом каким-нибудь. Обедню стоит на первом месте, первой ей патриарх подносит крест. При выходах народ валится наземь, юродивые, калеки, нищие с воплями славословят ее, тянутся схватить край подола.

— Откройся, зоренька — нехорошо... Не тушуйся, к ручке царской подойди за благословением.. — поучали ее боярыни, взявшись за концы покрывала.

Каким она увидела Дмитрия впервые? Несмотря на невысокий рост, в его фигуре было какое-то прирожденное достоинство. Чело его, обрамленное темно-каштановыми рыжеватыми кудрями, было не слишком красиво, хотя никто не отказал бы ему в выразительности, а нижняя выдающаяся губа придавала лицу презрительно брезгливое выражение. Но что было замечательно, так это очи, ух какие! — непропорционально большие, глубокие, темно-голубые, темневшие и светлевшие под влиянием тайных мыслей, загадочные, как доля этого человека, порой мрачные, порой бесконечно добрые.

—Здравствуй, красна девица! — воскликнул и внезапно разразился смехом, притянул ее к себе и горячо поцеловал в щеку.Смотрела, раз уж разрешили, на него очень внимательно. И постепенно их обмен взглядами превратился в сообщничество — он предлагал, она, в знак одобрения, припала ему на грудь, соглашалась. Успокоение, редчайший гость в ее душе, в такие минуты нисходило на нее. Снова верила: счастье доступно, будет рядом отныне и во веки веков, аминь. Иначе просто невозможно. Настоящий или нет, это не так уж и важно – признали для блага друг друга, и близкое к крайнему средство, сейчас тоже не казалось ей ни чрезмерным, ни пугающим. Их узы напитаны обманом сладким, ложью, кровью; они сочатся из каждого, хотят они того или нет. Страна обожала его. Он мог ввергнуть страну в войну, вызвать удивление, но стоило появиться на крыльце, и люди снова боготворили его. Много шутил, много смеялся, без умолку рассказывал истории из своей другой, скрытой от нее жизни, о людях, которых она не знала, болтал с нею о всякой всячине. Девушка не умела вести игру, которой, несомненно, владел он, немного зарделась от возбуждения. Прознав, что нравятся ему латинянки, юбки у которых широчайшие, а в поясе все тоненькие-тоненькие, как сверчок зеленый, двумя пальцами обхватить можно, все утро провертелась перед зеркалом, утягиваясь, и так сама собой залюбовалась, что мочи нет! Священники постоянно твердят о плотском грехе и вечных проклятьях, но разве понимают они, каково это – быть молодым и жить одним днем?Что же случилось потом? Отчего боре начали заявлять: на московском троне — самозванец и вор? Отчего приняли участие в заговоре ворона, алчущего мертвечины… тьфу ты, Шуйского? Оттого, что испугались Димитрия. Почти баснословный, почти выдуманный царевич, из которого равным образом надеялись вить веревки его спасители, а также поддержавшие его поляки, оказался отнюдь не робким мальчиком, но сильным, деятельным мужем. И те и другие просчитались. Русь была его страной, он намеревался править ею так, как желал сам, править всерьез и надолго, не становясь игрушкой ни в чьих руках, ни с кем не делясь властью. А потому утром их разбудил страшный набат, крик, гам, в Кремль ворвались мятежники и вероломно убили своего венчанного на царство властелина, надругалась над телом – сначала выволокли его на Лобное место со скоморошьей маскойи дудкой во рту, а потом сожглибренную плоть, растоптали кости, превратили их в пепел. Князь Василий Шуйский метался на своем покрытом пеною коне, борода измарана так, словно он недавно ел человечину.Феодосию перехватили у самой лестницы, лица неизвестных скрывали темные капюшоны, на широких клинках зловеще поблескивал лунный свет. Она полузадушенно вскрикнула и застыла, не в силах оторвать взгляд от кошмарных предметов, в назначении которых ошибиться было невозможно: эти тесаки единым махом разрубали плоть и кость.

— Вот зрелище, способное разжечь аппетит мужчины, — прохрипел безликий здоровяк. — Ну что, ляшка, заждалась быка?Второй незнакомец расхохотался во все горло. В пугающем смехе звучали издевка, грубая сила и откровенная похоть.Страх обжег потоком расплавленного металла. Волоски на руках вздыбились, по коже пробежали мурашки. Почувствовав опасность, дворовые псы зарычали, яростно обнажили клыки и сорвались с поводков. На мгновение решила, что они станут верными спасителями, – и напрасно. Тати, совершенно не испугавшись двух разозленных псов, взревели от восторга и привычно взмахнули тесаками. Рык обернулся воем, перешел в скулеж и тут же оборвался. Воцарилось пугающее молчание.

Злобно сплюнув на пол, как самой показалось, завопила:— Еще шаг, и на колы вас, душегубов, усажу! Я — наследница государя Федора!На самом деле голос был столь слаб, что никто даже не услышал.Разбойник пнул тяжелым сапогом по девичьим коленям. Тщетно пыталась удержаться, ударить мерзавца. Второй насильник задрал парчовые юбки, обмотал ими так, чтобы ткань не позволяя ни кричать, ни дышать.Не знала, как долго длилась унизительная пытка – несколько мгновений или несколько часов, ее будто разделили надвое: голова и плечи застыли, неподвижно прижатые к полу. Лихорадочно втягивала воздух через плотную ткань и пыталась отключиться от того, что происходит с нижней половиной. Чувство было такое, словно низ живота крушат тараном. Насильственные выпады сопровождало натужное фырканье и восторженные хриплые крики, будто не девица перед ними, а грозный, но поверженный противник, которого добивали дубинками.Очнулась Феодосия уже в тереме своем. Не помнила, как ее перенесли, не помнила седьмиц и годин, зато помнила тоску, которая владела ею даже в беспамятстве. Вот теперь для нее уж точно все кончено на веки вечные. Мужчины, толпившиеся рядом с псалмами и молитвами, со своей тайной похотью — вряд ли среди них нашлись бы безгрешные, — теперь будут смотреть, как она совершает покаяние. Они будут наслаждаться ее позором, притворяясь, что сочувствуют ей. Дворянки, добивавшиесярасположения, когда был жив ее покровитель, и не осмеливавшиеся выказывать иных чувств, кроме уважения, сейчас плотно кутались в одежды, словно боясь оскверниться. Боже, каким облегчением была бы для нее быстрая смерть! Она почти с нежностью подумала о ловком ударе топора. В последнее мгновение взглянуть на сверкающую реку и ощутить красоту майского утра.Кто таков Шуйский? Не более чем узурпатор, захвативший престол, свергнув законного кесаря. Шуйский еще хуже, еще омерзительней дядюшки Бориса. Тот хотя бы дождался естественной кончины своего предшественника, находясь у кормила власти,слеповатый же старикашка рвался к трону, как опьяненный зверь. И он должен, он должен быть свергнут, сброшен, низвержен! Теперь вот умыл руки, с самым праведным видом оплакал ее срам бесстыжей, приговорил ее к схиме – держать в строгости, лишать вина и мяса даже в великие праздники, хлеба не давать, велено было крошить голубям.

На последок, возок ее запрягли шестеркой черных жеребцов, которые так горделиво выбрасывали вперед ноги, как будто и в самом деле подозревали о том, какую бесценную ношу им приходится возить, да приставили ведьму-боярыню, называемую постницей, и она, действительно, внешне представлялась самой ревностной христианкой: не только что соблюдала все посты, но даже иногда по нескольку дней морила себя голодом. Поговаривали одно время, что она носит вериги, только никто этих вериг не видал, и скоро толки о них прекратились.Ее страстью было сеять всюду раздоры, поднимать всякие дрязги, раздувать мелкие недоразумения в крупные обиды, ссоры, неприятности. Только сама она постоянно из всего выходила с невиновной, как будто дело вовсе не ее касалось: заварит кашу — а другие расхлебывай. .И сейчас карга втихомолку похохатывала над бедой царевны, довольнехонькая, словно наелась сладостей. Пусть у нее отымется язык, ну пожалуйста…

Возок тряхнуло, раз, иной. Не мелькнуло и сомнения — их обошли, выследили! Раздавалась в ушах Феодосии лютая музыка надежды — стоны раненых, звук мечей, дикие крики рынд, принимающих бой, потом все стихло. Спину обдало холодцом. Почему не стреляют? Не могут на скаку? Хотят брать живьем? Или – вот сейчас? Приблизят еще на шаг и…кривая сабля с продольными желобами, проходившими по всей длине клинка, со свистом прорезала занавеси – их маленький женский мир, их кокон.Феодосия вскочила, шипя, как кошка, чтобы встретиться со своим, как полагала, убийцей, жалкий, должно быть, вид – слабая, почти монахиня, против сверкающей стали.