Часть 2 (1/1)

Утро было ясным и теплым, а тут гляди-ка: ветер-пастух пригнал откуда-то тучи, встрепанные, клочковатые, сырые. День замутился, будто его взболтали, опал на плечи хлопьями липкого осадка. И не понятно было, что с него сыплет, несерьезный легкий снежок или почти весенняя морось. Один раз черпнув снега халявкой, Кузьмин уже не мог избавиться ни от озноба, ни от ощущения расползающегося по телу холода. И злости.Вот зачем, зачем он в самом деле не остался отправлять свои служебные обязанности, а хвостом увязался за прапорщиком Муравьевым? Природного хвоста у того не было, стало быть, такой отпустил? Гр-р-р-р.Злость нашептывала разные неприятные мыслишки: а ведь, разыграв однажды, разыграет и впредь. Например, скажет, затащив на самую верхушку Змиева вала: “А нет у меня никаких странностей, поручик Кузьмин, обычный я, таким уж уродился, извините покорно. А теперь вниз бегом, догоняйте же!” И если так произойдет, Кузьмин его просто придушит. Не оттого даже, что издевается над старшим и по возрасту, и по званию. А от отчаяния. Боли. И из-за клятвы, что дал Мишелю Щепилле. Дал, не задумываясь, а теперь жалел, потому что выходило: на этом мальчике поиск, скорее всего, прервется. Как, почему, не так уж важно. Без разницы ведь, отчего умирать: от картечи в голову, штыка в живот или от разочарования.Не умирают разве от разочарования? Ну так тем хуже. Ибо жить, когда жизнь не мила, свет не светел и одиноко так, что зубы все бы выкрошил, чтобы не сгрызть собственную руку, – тошно до блевоты.За церковью начался подъем, и Кузьмин полез было вперед, чтобы показать тропу и подать руку, если будет необходимость. Но Ипполит спокойно и мирно, с той же затаенной золотящейся улыбкой, покачал головой:– В авангарде лучше идти мне. Вы поймете.Что Кузьмин должен был понять? Что мальчишка лучше знает Васильков, чем он сам? Бывал здесь, и неоднократно? И на вал не единожды лазал? Ну так у Кузьмина в том сомнений и не оставалось. После того, как Ипполит показал себя то ли не отставшим еще от детских шалостей сорванцом, то ли безумцем, готовым тащиться на край города с незнакомым поручиком, сомнения эти развеялись враз…Он так разворчался внутри себя и так увлекся мрачными размышлениями, что не заметил, как выглянуло солнце. И пригрело вдруг настолько не по-зимнему, что протопило снег на склоне вала.След Ипполита, только что синеватый от влажного льда, вдруг зачернел от земли, а потом зазеленел от мокрой, острой, очень юной травяной поросли. Как будто травка не таилась под снегом, а выросла вот только что. Ее захотелось погладить, как маленькое животное. Погреть дыханием. Жалко ведь: к вечеру снова подморозит, и зеленые стебельки покроются ледяной глазурью. Умрут, не начав еще толком жить. Несправедливость какая. Нелепица.Остановившись, чтобы перевести дух, он прикрыл глаза от солнца и обернулся, собираясь глянуть на церковь, на просматривающуюся со склона большую площадь, на снующие там брички, на толпящихся “своих”.И размашисто опустил руку, огрев себя по бедру до короткой резкой боли.Солнца не было. Ни летнего, ни зимнего, никакого. Над городом нависала все та же тяжкая хмарь. Тучи пригнали уже подкрепление, соединились с ним и тянулись на неведомую войну единой стылой массой, полностью закрыв холодное небо. От сырости в воздухе почему-то еще отчетливее разносились голоса птиц: голубей и ворон. Вороны граяли на крышах и на церковном шпиле, голуби гулили по застрехам. А лай собак наоборот казался приглушенным, далеким…– Кузьмин, вы передумали? – окликнули сверху. – Уходите?Сырость и правда что-то меняла в звуках, потому что Кузьмину послышалось в этом ломком голосе совсем другое: “Бросаете меня?” По-детски отчаянное какое-то. Так просят не оставлять одного в темноте с тварями из нянькиного чулана. Обычно взрослые на такие просьбы разве что подкручивают фителек лампадки, а потом все равно оставляют. Ребенку ведь нужно научиться не бояться страшных крестьянских сказок.Только Кузьмину почему-то и в голову не пришло подумать, что там кому нужно.Напротив, захотелось крикнуть во всю мощь собственных легких: “Даже не надейся, хлопец, не оставлю!” Чтобы эхо прокатилось меж валом и площадью. Чтобы вспорхнуло с крыш невыносимое воронье.Он не крикнул, конечно. По простой, как двугривенный, причине: горло запечатало.Ипполит стоял на тропе по-над Кузьминым, каштановые кудри растрепались от ветра. Смотрел сверху вниз, бледный, но с румянцем – и от этого выглядящий больным. Не звал уже, просто ждал, что Кузьмин ответит, что решит.От его ног сбегала цепочка следов. Только не серо-синих от промявшегося снега. А зеленых. Это в проталинках от его подошв поднимала копья юная трава.Поймав ошарашенный взгляд, Ипполит лишь руками развел:– Вот.Кузьмин вздрогнул, охнул, выругался себе под нос. И, подхватив полы шинели, быстро полез вверх:– Никуда я не ухожу. Ничего я не передумал. А когда поскользнулся на влажной, даже парящей слегка траве, Ипполит удобно поймал его под локоть.Идти с ним бок о бок по плавящейся под ногами наледи оказалось очень легко. Не важно, в общем, даже уже, куда идти. Идти – и идти. Наверх, в бесконечность. И все тут.****На вершине, вернее – гриве вала, в небольшом распадке, Ипполит остановился и выпустил руку Кузьмина. Тот даже вздохнул разочарованно: пригрелся и привык. От его спутника шло какое-то очень приятное, очень ровное, очень солнечное тепло, и, наверное, из-за этого тепла и таял снег. Выглядывали из земли нежные стебельки. Становилось как-то по-весеннему хорошо да самую малость празднично.Ну точно поменялись праздниками весна с зимою, и вместо Нового Года вот-вот настанет Пасха…– Я вам обещал демонстрацию. Поэтому – смотрите, – без выражения сказал Ипполит.Сделал несколько шажков вперед, встревожив девственно гладкий наст, подобрал полы плаща, стал на одно колено. Примял снег голой ладонью...Сразу захотелось отдать ему перчатку или еще как-то согреть, хотя понятно уже было: не лгал, не нуждается особо в тепле и одежде по сезону. И все-таки бледная рука, почти одного цвета со снегом, казалась такой беззащитной...Даже когда белое вкруг Ипполита начало плавиться и чернеть, не перестала казаться.От коленопреклоненной фигурки – словно от камешка, брошенного в пруд – побежали круги. Черный сперва, а потом – зеленый. Это таял снег – и росла трава. И не только трава, а простенькие весенние цветы, белые ландыши, голубые пролески, желтая мать-и-мачеха. Разворачивали листья, раскрывали восковые лепестки, устремлялись в серое небо пушистыми венчиками. Росли, крепли, улыбались несуществующему солнцу полудня, с которым, должно быть, и не встретятся никогда.Кузьмин даже пару кустиков земляники увидал, когда опустил глаза.Зелень подползла к самым его ногам, земляника и подорожник показали широкие ладони зеленых листьев прямо у носов его башмаков. Он задержал дыхание – и переступил границу этого ведьминого круга, этот порог между своим прежним миром – без Ипполита – и его кружком теплоты.– Ну, что скажете, поручик? Не разочарованы?Ипполит смотрел теперь снизу вверх: безусый юнец, умеющий, хоть и говорил про розыгрыш, читать в душах. Иначе откуда бы узнал о страхе разочарования? Страхе, который отпустил наконец Кузьмина безвозвратно.– Скажу, что имя у вас подходящее, – Кузьмин откинул полу шинели, а потом снял ее долой. Сел в окрепшую уже траву, летнюю почти, рядом с Ипполитом. – Не из той легенды, конечно, но все же. Это же что-то греческое: про богиню, которая умела вот так. Повелевала весной и всеми земными силами. Только что-то у нее там не ладилось, поэтому на полгода наступала зима.И снова зазвенел этот – с золотыми искрами – смех. К плечу Кузьмина привалился теплый затылок: так хохотать, видимо, было удобнее.– Ой… Ой, простите, но это правда смешно.Ипполит наконец перестал смеяться, однако вместо того, чтобы отсесть, напротив, скользнул щекой по сукну рукава Кузьмина и без лишних разговоров, свободно и доверчиво улегся головой ему на бедро.– Вот кто бы что говорил об именах! Ваше тоже греческое, а путаете истории из мифологии, как бурсак.– Да идите вы к черту, имя из святцев, никакого отношения к вашей Греции… – заворчал Кузьмин. Но смолк, потому что Ипполит поднял руку над своим лицом и стал разглядывать то ли небо, то ли его через собственные пальцы.В этом что-то волшебное было, в том, как он разглядывает. Вряд ли он видел через кожу, с таким даром, как у него, редко совмещался второй… Но все же словно бы видел. Что-то такое, чего Кузьмин и вообразить себе не мог. Истину, что ли. Суть человеческую. Его, Кузьмина, собственную суть.– Нет, на самом деле вы не так уж и ошиблись: Деметра действительно повелевала земными силами. И у нее что-то правда не ладилось, только… это страшная история, Кузьмин. Ее дочь похитил Бог мертвых, и тогда она затосковала так, что все растения на земле погибли. На берегах Ионического моря снега не выпадает, вроде бы, но я думаю, снег шел днями и ночами, устилал все вокруг, и не было конца и края ее тоске. А потом дочь вернулась к ней, но лишь на полгода, и вот, когда мать радуется, земля цветет, а когда убивает себя горем, то вокруг… – он слабо повел ладонью, – снег, снег, снег.“Маленький мальчик, которому слишком много приходилось терять… – Внутри себя Кузьмин наконец-то нашел для него слова. И несмотря на то, что они оба сейчас были в ведьмином круге зелени и тепла, холод этих слов пробрал его до костей. – Маленький мальчик, который слишком рано вырос – и при этом не вырос вовсе”.Ничего он не смог с собой поделать. Опустил ладонь на щеку Ипполита, горячую и нежную, погладил пальцами подбородок. Ипполит, судя по движению мышц, улыбнулся этой ласке.– Вы не думайте, я не примеряю эту историю на себя. Я-то просто сын Тезея и амазонки, ничего божественного даже в имени. Просто… когда размышляешь о собственных силах, думаешь: если даже богиня ничего не сумела поделать, то что могу я? Полянка среди снегов? Одна? А надо так много… Так много…– Вы очень сильный, – сказал Кузьмин, глядя куда-то в сторону, не на Ипполита. – В вашей семье иначе не бывает.– Да полно. Вот вы – действительно сильный. И, что куда важнее, дар ваш полезен для войны. А я? Чем помогу? Букеты стану собирать между сражающимися?Нельзя было отказать ему в правоте. Но что-то нужно ведь было сделать...– А это мы сейчас и проверим, – рыкнул вдруг Кузьмин. Приподнял его голову за подбородок, заглянул в глаза, надеясь увидеть не только тоску, но и разгорающийся в темной глубине азарт.И, чтобы разгорелось хоть что-то (в нему-то уже – горело, уже сыпало искрами), согнулся пополам и поцеловал Ипполита сперва в бледный лоб, а потом – в губы. Очень мягкие, очень нежные, обжигающе горячие, как у страдающего от лихорадки.Ипполит ахнул, но поздно было – Кузьмин уже помогал ему подняться, одновременно быстро и торопливо расстегивая на себе мундир.– Хотите дуэль? За оскорбление вашей чести, прапорщик, а? На наших с вами особенностях. Попробуйте что-то мне противопоставить. У вас получится. Вы только соберитесь – и у вас все получится. Я знаю, не может не получится.– Кузьмин, вы помешанный?– Да, – рассмеялся Кузьмин, оставшись только в рубашке. Его смех никакими золотыми искрами не блистал. Скрипуч был, хрипл, и, если б звуки пахли, пах бы зверем. – Ну, давайте, Ипполит.Только Ипполиту, кажется, этот смех нравился.Он смотрел Кузьмину в глаза, не торопясь разоблачаться для дуэли, и – слушал его. Как слушают нечто новое, совершенно для себя незнакомое. Первые звуки чужой речи. Первый лепет собственного ребенка. Шум моря, если никогда раньше не слышал моря.Потом медленно поднес руку к лицу и коснулся своих губ, слегка наморщив лоб, точно сились что-то понять.– Ваше имя… Оно ведь о воскресении из мертвых?– О воскрешении к жизни, прапорщик, – строго сказал Кузьмин. – И только так.– Ну так… держитесь, воскрешающий к жизни, потому что сын амазонки сейчас вас отлупит!А вслед за тем что-то вдруг крепко обвило и сжало ноги Кузьмина. Ему показалось, что это древесный корень, но разве корни способны…Додумать он, однако, не успел.Его сжало за щиколотки, сильно тряхнуло, а потом уронило на землю с высоты собственного роста.– Ату его, ату! – весело закричал Ипполит, пока ласковые стебли травы совсем неласково начали вдруг путать и переплетать не только руки, но и ноги Кузьмина.