Часть 1 (1/1)

– Ну на кой ляд тебе это, Кузьмин? – шипел ему в спину Щепилло. Никак не отставал, топал следом, походя обламывая сосульки с крестьянских крыш – ему, как и Кузьмину, ничего не стоило дотянуться: хаты низкие, а они – высокие, если б в гвардию брали только за рост, оба там были бы.– Ну нашел время! Ты бы мушкетерами лучше занимался, а! Выступать скоро. – Судя по звуку, одну из сосулек Щепилло походя разгрыз. И тут же отшвырнул: разозлился сам на себя, что нотации вроде бы читает – а при этом ведет себя как десятилетний хлопчик.Предпринял последнюю попытку:– Важные люди – важными делами занимаются, там корреспонденция же то ли из Москвы, то ли из Петербурга прислана со свитским. А тут ты с нелепицами своими!– Вот в том-то и дело, – развернулся к нему Кузьмин. Упер руки в бока и недобро глянул на то, как Щепилло, уже все, видимо, к черту пославший, откусывает еще сосульки. – В том-то и дело, что это не нелепица. Ты что, не понимаешь разве? Свитский этот, квартирмейстерский прапорщик, он брат таких людей! Такого человека! И родился, не смотри, что юноша совсем, – до кометы. Стало быть, что?– Стало быть, наверняка – как подполковник. Голосом владеет, там. Или летать умеет. Или глазами сноп может запалить… Тебе-то какое дело?! – разозлился Щепилло.– А бес его знает, – весело пожал плечами Кузьмин. – Может, я соглядатай и всякое про нас таких собираю.– Типун тебе..!– А может, просто хочу перестать быть диковинкой.– Дикий ты. Дикий человек, а не диковина. Тот же Муравьев ведь такой точно. Или Бестужев-Рюмин. Или…– Кто-нибудь из них урод, Мишель? – спросил Кузьмин, вытянув вперед покрасневшие по зимнему времени руки с вечно слегка кровящими костяшками. Щепилло, давно привыкший и к нему, и к его странности, все-таки слегка отшатнулся. Он знал, на какую длину сквозь кожу, если что, прорвутся костяные когти Кузьмина. И не хотел быть на пути у тех когтей.– Ты тоже не урод, Анастази, – пробормотал он тоскливо. Покачал головой, не зная, что еще сказать, как убедить, раз даже сам отпрыгивает от товарища при первом же резком движении. Вздохнул, собрал в горсть нежный снежок с оконного карниза и быстро вытер кровь с потрескавшейся кожи. – Давай так, если мальчишка окажется обычным, ты все это бросишь, хорошо? Оставишь свои поиски, примиришься с тем, что таков? Потому что нельзя с этаким настроем в бой, понимаешь? Давай ты мне поклянешься.– Если тебе так спокойнее будет: вот те крест, – широко перекрестившись, сказал Кузьмин.****От вопроса юноша, представленный Кузьмину как Ипполит (привет вам, древние греки в вашей Древней Греции!), вздрогнул, точно от удара.Кузьмин даже задумался, едва ли не первый раз за свою не слишком-то короткую жизнь, что он такого спросил. Отвечай прямо, да и все: одарила тебя чем комета – или нет? С лица не видно, но бывает же, что легко можно спрятать. Змеиный гребень, например, раздвоенный язык и перепонки; был тут на селе один… перепончатый. В бочаг, стало быть, и загнали, не помогли подаренные богом ли, дьяволом ли приспособления. Конечно, не помогут, если поленом по спине…– От полена, безусловно, перепонками не отмахнешься. Если нет ножа за голенищем или звериных когтей.Тут вздрогнул уже Кузьмин. Крупно, по-лошадиному, с подкатившим к горлу комом.– Через кожу, выходит, видите?Юное совсем, гладкое, круглое, но с высокими муравьевскими скулами лицо Ипполита осветилось лукавой улыбкой. И только по этой улыбке Кузьмин понял, насколько тот устал. Точнее, не по улыбке, конечно, а по тому, каким он был до. Все познается в сравнении. Теперь Ипполит, кажется, явил себя настоящего: готового молодо смеяться любой самой немудрящей шутке – и умеющего подтрунить в ответ так, что мало не покажется. Что еще он прятал в усталости и отчаянии, как в тумане, интересно?– Вижу, – сказал со значением. И со значением же выкатил глаза. – А еще я прозреваю болезни. И если у кого-то мозга недодача или сердце не в комплекте, тоже вижу, поэтому с такими предпочитаю не сближаться. А вот у вас удержу нет. Хотите узнать, где в организме удерж?Кузьмин шумно выдохнул, а потом фыркнул – тоже как лошадь. И, как лошадь, затряс головой.– Издеваетесь надо мной, точно барышня над женихом, прапорщик.– Это я вас еще иголкой не уколол. Или пяльцами не огрел. Или… – он хмыкнул тоже, – поленом. За бестактные вопросы. Я все еще не привык, что мы тут… как бы это сказать… на свободной от страха земле. Брат, конечно, сказал, что демонстрировать дар сверх всякой меры не стоит: солдаты – народ темный… Тут он, по-моему, ужасно неправ: если не подготовить, не объяснить, бог весть как все сложится. Но ведь времени, кажется, не было.– Не было, – эхом отозвался Кузьмин. Слова Ипполита отдавались в нем. Будто Ипполит ронял их наземь, тяжелый, круглые, как ядра, и земля пружинила от их веса. Била Кузьмина в ступни и в позвоночник, а позвоночник уже – в голову.– Вот, это извинительно. К тому же, они там сейчас воззвание пишут или что-то такое. Закончат, Серж зачитает… голосом. И все будет хорошо. Возможно, если повезет, и в Петербурге со временем станет. Там страшно, в Петербурге. Тяжело. Знаете, сколько отцу пришлось усилий приложить, чтобы забылась та история? Чтобы Сержа хотя бы в разговорах начали считать… нормальным? В двадцать первом ведь со всех подписку собирали даже. Подтвердите письменно и клятвенно, что никаких проявлений нет и не было, только потом хоть какая-то возможность для службы. Я не подписывал ничего, но у меня одно время каждое утро начиналось с того, чтобы – никогда, ни при каких обстоятельствах. Никому постороннему. Никто, конечно, не обещал, что, как вашего… перепончатого, поленом, но я знал: так и будет. Возможно, не со мной, но семья пострадает, все, что отец в нас вложил, пойдет прахом, уже чуть не пошло. Это мучительно, господин Кузьмин. И унизительно сверх меры. Но, – он запнулся и потупил глаза. Большие красивые глаза в темных ресницах. – ...что я вам рассказываю? Вы же сами.И вот что ему было ответствовать? Напугать еще сильнее? Поведать о резне в Умани? О поджогах? Охотах на ведьм, как в темные века, только хуже, потому что века уже вроде бы не темные… Или забавную, кажется, – а на самом деле нет – историю Сухинова пересказать? Как его, воевавшего человека, прошедшего войну, заставили не просто подписку дать, а пройти комиссию, наполовину следственную, наполовину медицинскую, которую тот каким-то чудом вынес, не выдав себя?Сказать: “Да что вы понимаете там, в своем Петербурге, размышляя, каким прахом пойдет карьера родителя, не могущего отстоять своих сыновей, когда тут людей убивают, страшно убивают, зря я, что ли, про тот бочаг?”Господи, каким дураком он был бы, если бы выложил все это.И он не выложил. Только сказал, пытаясь удержать на губах усмешку и уже понимая, что она у него как вырезанная из папиросной бумаги и наклеенная на лицо. Ненастоящая и наверное – страшная:– Отодвиньтесь-ка на шажок, прапорщик.Ипполит непонимающе взмахнул ресницами, вспыхнул почему-то (наверное оттого, что стоял и впрямь непозволительно близко). Но отступил, как велели.А Кузьмин, глядя куда угодно: в пол, на выставленные руки, только бы не в эти усталые, чистые, невозможно пронзительные глаза – даже с братниными не сравнить – медленно выпустил свои страшные когти.Те прорвали кожу, кровь капнула на чистый пол. Вытянулись из пазух. Длинные, острые, как штыки, слегка поблескивающие костью.С губ Ипполита сорвалось короткое:– Ах.А потом он крепко, обеими руками, зажал себе рот.От этого “Ах”, от этого жеста Кузьмина окатило на краткий миг таким гневом, что он не выдержал бы, наверное, расшиб что-нибудь, раскромсал, разбил – выругался и выскочил за дверь.Выскочил бы. Если бы в усталых глазах прапорщика Муравьева-Апостола не мелькнуло вдруг не отвращение: сострадание. И такое глубокое понимание, что гнев разом отхлынул, как сходит волна. Осталась лишь дрожь, непозволительная, горячечная. В руках, в коленях. В душе, где – точно подмечено было, – не хватало удержу.– Это же больно, да? – шепнул Ипполит хрипло, задушенно и очень несчастно.– Б-больно, – зачем-то подтвердил Кузьмин. – Но я… притерпелся, что ли.– Врете. Не притерпелись. К такому – нельзя.– Да бросьте, – махнул рукой Кузьмин, и когти-штыки споро спрятались обратно. Махнул – и тут же застыл, как вкопанный: совсем не ожидал, что мальчишка выхватит платок и начнет быстро промокать ему кровь, ну точно как Щепилло давеча. Только став при этом в два раза бледнее Щепиллы и в два раза моложе. – С двенадцатого это. К болезням, ранам, вон, привыкают, так что уж теперь…– К болезням, к ранам, к боли – может быть, к страху не привыкает никто. Говорят так только. Когда храбрятся. Но я ж не врал: хорошо все вижу. Так что не верю вам ни вот столечки.Ипполит шмыгнул носом и чуть было не вытер лицо окровавленным платком. Тут же рассмеялся собственному глупому жесту, бросил платок на окно, а слезы стер рукавом.– Знаете, что я в дороге подумал? – спросил он немного в нос: не научился еще плакать по-взрослому, чтобы только глаза. – Что если не получится, если опять придется бояться, жить попросту не буду. Скажете: глупость, какие твои годы, а я отвечу – девятнадцать. И страха из них больше половины, так что…– Не скажу, – прервал его Кузьмин. И взял за руку. Потому что показалось вдруг: не отшатнется, не отпрыгнет, не посмотрит, как на жабу… Так и вышло: не отшатнулся. – Этой глупости я вам, прапорщик, не скажу. Я, может быть, и храбрюсь, как вы посчитали, но я вас…– Знаете, что? – Ипполит стиснул его руку горячо, но бережно, будто боялся задеть незаживающие стигмы. И от этого проклятый отсутствующий удерж заколотился внутри, как заячий хвост. – Раз сегодня не день полумер, то я вам себя во всей красе покажу, только не здесь, ладно? Пойдемте… не знаю… на вал? Тут Змиев вал есть, древний, говорят, как сама история. Вот туда. Вряд ли там сейчас кто-то… А до темноты обернемся. Можете не одеваться тепло. Увидите, что не след.Невозможно было не пожать его крепкую руку в ответ. Невозможно – не улыбнуться ясным лучистым глазам. Может, братский дар и ему частично передался, а? Голос этот околдовывающий, завораживающий, за которым пойдешь куда угодно?Но, насколько Кузьмин не был заворожен, все же нашелся, чтобы спросить:– А разве ваше зрение нуждается в такой демонстрации? Да и как я смогу оценить?Ипполит, уже тащивший его к выходу, хмыкнул, остановился, а потом рассмеялся так звонко, что по стеклам пошла веселая золотая дрожь:– Да я же разыгрывал вас, поручик! Другой у меня дар, другой. Вы только не расстраивайтесь: не хвост, не гребень и не перепонки. Но здесь – точно не надо. Так вы идете?А как было не пойти, если его руку грели эти сильные пальцы, и в измученных – не дорогой, теперь он знал, совсем не ей – глазах плясали золотые искры.