Глава V (1/1)

Друса стояла по пояс в траве, напитанной вечерней росой и чувствовала, как мокнет подол шелкового платья. Платье сползало с плеч и норовило свалиться на землю — она поторопилась расстегнуть корсаж. Лучший шелк с вышивкой из «Божественной Элегантности», духи из «Позолоченного Графина» — Друса чуть не разорилась на одних приготовлениях ко встрече с этим упрямцем! Да, когда воровское фартовое чутье подсказывало ей, что, оставив брата Мартина, не стоило к нему возвращаться, нужно было свое чутье послушать. Метредель обычно говорила так: «Я чувствую это своими кишками. А мои кишки не врут!». Внутренности Друсы были начисто лишены дара предвидения, но зато ее собственный печальный опыт разных драматических глупостей хорошо справлялся с ролью кишок-предсказательниц. Некоторые люди — как та река из древней легенды, которую нужно то ли перейти, то ли наоборот, в нее нельзя войти дважды, то ли редкая птица долетит до ее середины... К брату Мартину подходили все три определения ужасной реки.

Немыслимо, он выставил ее на улицу — никто не смел так с ней обращаться! Друса была потрясена до глубины души. Она с трудом могла поверить в то, что Мартин мог проявить такую жестокость: или в то, что из священника, при всей его доброте, невозможно было вить веревки. Воровка приняла его доброту и великодушие за слабость смертельно влюбленного мужчины и решила, что все будет как всегда. А вот и нет — в лавке доверия брата Мартина ее кредит был превышен и исчерпан. Она почувствовала себя обманутой: все должно было быть совсем не так. Может быть, ей пришлось бы вытерпеть недолгую сцену, а потом они бы славно помирились в постели, думала она, как всегда бывает по законам жанра. Священник и его возлюбленная-воровка. Курио действительно любил такие сюжеты, но последние годы слишком увлекся гуарами.

Выставить полуодетую женщину в лес! Хоть и стоял теплый летний вечер, Друса была вне себя от ярости. А вдруг — стая волков, скажем, нашла бы ее по тяжелому шлейфу из запаха духов из священного лотоса, лаванды и ирисов? С другой стороны, накануне в таверне Друса вылила на себя этих самых духов с полфлакона: бедные звери получили бы тяжелейшее отравление и надолго потеряли бы нюх. Ну ладно, не дикие звери, а как же тогда лихие люди, огры, тролли, никс-гончие? А, ну да. Никс-гончие в Сиродииле не водятся. Мерзостные твари, хотя из них получаются отличные сторожа для загородных усадеб.

Как у Мартина хватила совести вообще так с ней поступить, с хрупкой и беззащитной молодой женщиной? Думая о себе, как о «хрупкой и беззащитной молодой женщине» Друса чувствовала ни с чем не сравнимое удовольствие. О том, что она стреляет из лука, метко бросает ножи в цель и ловко прячется в тени, Друса предпочитала вспоминать только тогда, когда ей было это выгодно. Да, она опоздала, конечно. Вместо обещанных трех дней ее не было три недели. За это время клирик часовни Аркея пошел на поправку и вернулся к исполнению своих обязанностей, а брат Мартин вернулся в лесную общину при Часовне Девяти. Но он должен был быть умнее и понять, что работа в Гильдии Воров — дело довольно сложное, опасное и отнимающее довольно много времени: никогда не знаешь, сожрет ли работа день или неделю. Зато и выгоды налицо: какая-нибудь швея или прачка трудится, не разгибая спины, и получает по нескольку медяков в день, а тут — ухваченный кусок добычи всегда бывает такой жирный, что пережевывать его можно месяцами.Мартин мог бы оценить то, что Друса его нашла. Могла бы и не искать — она дернула плечом, сгоняя сочного, жирного комара, начавшего пристраиваться к плоской темной родинке на пепельной коже. Тут же вокруг одни поля и леса. Кто среди полей и лесов за мили и мили езды от проселочной дороги может начать искать часовню, чтобы вознести хвалу Девяти? Фанатик. Или дурак. А я ни то, ни другое, вздохнула она. Хотя, нет: скорее второе.

Неужели Мартин не понимает, что она старалась и ради него тоже? Теперь, когда у них есть деньги — Друса не была ханжой и считала, что септимы должен доставать тот, у кого это лучше получается — он может навсегда оставить эту древнюю часовню, скинуть свою дерюжную робу и переодеться во что-нибудь, что лучше подойдет к цвету его волшебных небесно-голубых глаз. На густые каштановые кудри — берет, на пальцы — по нескольку колец и перстней; новые туфли, камзол и лосины — так, как одеваются знатные господа. Или панталоны и сапоги для верховой езды. Зачем им эта скучная, воняющая острым сыром и чесночной отрыжкой провинция, если они могут отправится куда угодно? Ах, Мартин. Мартин сказал, что только бесчестный человек думает, что у всех точно так же нет ни гордости, ни чести, как у него. Неужели монах и правда думал, что, когда он примет сан клирика, Друса станет его женой?Зябко поежившись, Друса обошла дом кругом — гордо подняв голову, мало ли, вдруг этот упрямец наблюдает за ней из оконца, затянутого бычьим пузырем — и направилась к стоящей поотдаль конюшне. Вот еще. Ночью она никуда не пойдет. Особенно через лес. Действительно, кто в здравом уме станет строить часовню Девяти посреди леса? Часовенка была очень старой, на крыше ее росло деревцо, а стены обросли дикими травами. «Лесное братство Акатоша» было довольно маленьким монашествующим орденом. Вокруг часовни лепилось несколько покосившихся домиков-землянок, за ними раскинулось — хотя для участка земли размером с хаммерфельский ковер это было сильно сказано — поле братии, по краям окаймленное огородами. Мартин, — хотя к нему и обращались, добавляя перед именем уважительное «брат» — еще не принял сан клирика, который бы позволил ему жить мирской жизнью (женится, например), но и в монахи пострижен пока тоже не был. Поэтому он жил при конюшне и ходил за двумя пожилыми кобылами, принадлежащими ордену.На конюшне Друса нашла большую охапку свежего совсем сена, коснулась рукой — сено кололось и было не очень приятным на ощупь. В Имперском городе пошла мода на сельские пасторали, и горожане в седьмом колене грезили фермерской романтикой, ночью, проведенной в стогу с лукавой пастушкой или с молодым кузнецом, в зависимости от личных пристрастий. Но Друса, некоторое время вынужденно проведшая в провинции, знала, что от парного молока c непривычки может вырвать, кости деревенских кур крепче эбонитовых посохов, в сене водится множество прежних обитателей травы, которой оно когда-то было, а навоз не пахнет сельской романтикой, он пахнет навозом. Город, вот лучшее место для мера с головой на плечах. Интересно, Мартин сам все это накосил? Он похож на человека, который выходит на луг поутру — или когда там косят траву — с косой на широких плечах и... Впрочем, сейчас это уже не важно. Друса осторожно легла на просевшую охапку сена и, кутаясь в свое роскошное и никому теперь не нужное платье, заснула, твердо решив забрать из лесного тайника вещи, настоящие свои вещи — кожаный доспех, лук и стрелы, отмычки и ножи — и никогда больше сюда не возвращаться.Разбудил ее стук деревянных ведер и глухой цокот копыт копыт. Мартин выводил кобылу из стойла и совершенно на Друсу не смотрел. Решительно расправленные плечи словно говорили ей: " Убирайся отсюда! Мое терпение не безгранично. Да, была ночь, и ты осталась, но сейчас день и тебе здесь не место". Кобыла, которую он вывел из стойла, казалась древней, как мир, но не выглядела ни заезженной, ни изнемогающей от тяжкого труда. Похоже, за ней хорошо ухаживали: чистили, подпиливали копыта, вовремя водили к кузнецу и не скупились на ласковое слово, кусок сахара, морковку или яблоко. Мартин, все Мартин. Как же Друса ненавидела этого их чудесного брата Мартина, который стоял сейчас перед ней и держал серую в яблоках кобылу за недоуздок. Друса надменно запахнула платье, собираясь показать, что она тоже вовсе не проста, и что вид ее прелестей больше не предназначен для его глаз. Даже не взглянув на нее, брат Мартин вывел кобылу из конюшни.

— Мартин, — позвала она, особенно ни на что не надеясь. Лучше уж быть гордой до конца и промолчать, но — попытка не пытка. Долгое время ей казалось, что Мартин то ли ее не слышал, то ли не захотел услышать, но он все-таки вернулся.— Что бы ты не хотела мне сказать, — начал он, тяжело глядя на Друсу. О, этот взгляд был тяжелее айлейдской колонны, раздавившей бедного Джо-Дарра.. Бедный Джо-Дарр был мастером ловушек и считал, что ему-то в древнем лабиринте боятся нечего, и теперь Друса, кажется, повторила его ошибку.

— Я замерзла и промокла, — обвиняюще сказала Друса, обхватив себя руками.

— Это не моя забота, — холодно ответил Мартин, скрестив руки на груди. Оба они словно пытались своими сомкнутыми, скрещенными руками отгородиться друг от друга.

— Если ты сейчас не дашь мне теплого молока, я заболею и умру, — предупредила Друса и заплакала от жалости к себе. Почему он ее не любит? Ведь она такая умная, такая красивая и все так хорошо придумала. А брат Мартин взял и вовсе вышел с конюшни — только дверь скрипнула. Тут Друса заревела еще громче и горше. Почему жизнь так несправедлива к ней? Она — единственная дочь покойного Нереварина, воплощенного лорда Неревара Индорила, а ее мать — леди дома Хлаалу. Друса должна сейчас лежать на шелковых подушках, а раб-хаджит — кормить ее с золотого блюда скрибовым желе с квамовым молочком. Почему же ей все время приходится так страдать?Что-то коснулось ее плеч. Старое одеяло? Брат Мартин накинул ей одеяло на плечи, легко подхватил на руки — и понес в дом.