Да разве ж я боюсь? Ну… да… (1/2)
- А сколько… нам еще?- Пару этажей.Россия сказал, что я ?должен это видеть?. Надеюсь, оно того стоит, и мы не зря проходим уже энный пролет узкой и абсолютно неудобной лестницы.Местами, правда, она становилась шире, но подозрительные трещины на ступенях вызывали нехорошие мысли и заставляли подниматься быстрее.Кажется, отсутствие освещения на целых кусках нашего совершенно бесконечного пути нисколько не смущало бодро шагающего Ивана.
Он вообще взбирался наверх с удивительной легкостью, будто бы шел по прямой, и, похоже, ему было все равно, что эта лестница выглядела очень старой – подозрительный скрип и слетающие вниз щепки, которые было прекрасно видно в дырах совсем уж прогнивших ступенек, словно подтверждали мою правоту.- Слушай… Может… может, пойдем обратно?Россия, занесший ногу над ступенькой, опустил ее и повернулся ко мне.- Ты чего? Мы же уже столько прошли! Немножко осталось.Я опустил голову, наблюдая, как под моими ногами медленно-медленно образуются новые трещины.- Думаю, это не самая лучшая идея.Иван чуть склонил голову набок.- Тебе что, совсем неинтересно узнать что там?Мне показалось, что стопы вязнут в потемневшем от времени дереве, и я отступил назад.
- Не… особенно, если честно.Я развернулся и принялся медленно спускаться, и внутри меня переплетались в тугой комок чувство вины и желание срочно найти место посветлей и безопасней, чем этот непонятный дом.
- Ты так боишься? – насмешка странным образом смешалась с жалостью – я никогда бы не подумал, что эту фразу – как, впрочем, и любую другую – можно было произнести именно так.
Я замер - ступень, на которую я перенес весь свой вес, особенно жутко затрещала.- Нам действительно осталось чуть-чуть, - я невольно обернулся на поразительно ласковый голос – никогда не слышал, чтобы Россия так говорил, а тем более со мной. Он протянул вперед руку. – Можешь держаться за меня, если тебе страшно.
Я посмотрел на ладонь, сглотнув от накатившего волнения, и отрицательно покачал головой.- Извини, но я не пойду дальше.Россия несколько секунд пронзительно смотрел на меня, а потом опустил глаза и кивнул.- Ладно.Я почувствовал, как мои брови приподнялись, образуя болезненную складку – я дичайшим образом ненавижу приносить кому-то неудобство своими действиями. А ведь я явно поступаю сейчас неправильно… Так почему..?- Россия…- Все с тобой ясно, - вздохнул Иван и снова принялся подниматься, хотя уже далеко не так резво и радостно, как раньше. – Одного не понимаю, зачем тогда согласился? Сказал бы сразу же… Что тебе все это не нужно, что ты не доверяешь мне, наконец. А ведь я бы мог удержать тебя, если что… Ну да ладно, жди меня внизу.??????????Ох…Сон?..Да… сон…Опять…Я, потерев глаза, неожиданно обнаружил, что одной рукой непроизвольно вцепился в шерсть Кума. Тот недовольно рычал и пытался вырваться из моей стальной хватки. Охнув, я разжал пальцы и принялся сбивчиво извиняться и гладить обиженно фыркающего медвежонка.??????????Кажется, люди называют это ?талисманом? - ну, ту вещь, которая тебе дорога, которая всегда с тобой…У каждой страны – в этом я уверен – есть что-то такое, что можно было бы назвать этим словом, хотя оно и не в полной мере отражает суть и назначение самого предмета – не то, чтобы для везения, не то, чтобы наудачу…Скорее это носитель памяти – нам ведь надо где-то хранить наши весьма богатые воспоминания, и было бы печально потерять часть собственной истории только из-за довольно странного свойства со временем забывать все плохое.Да, в принципе, и хорошее тоже.У людей воспоминания – достоверные, неискаженные ничем – хранятся примерно в течение полугода. У нас, конечно же, несколько дольше – от тридцати до пятидесяти лет, в зависимости от того, как быстро происходит смена старого поколения новым.Потому еще в детстве многие из нас, пусть по большей части и бессознательно, выбрали себе то, что навсегда стало частью нас самих.Например, очки Фреда – казалось бы, он уже успел примерить все известные модные новинки, ведь Ал очень любит перемены.На самом же деле он меняет только оправу, а линзы бережно сохраняет – те самые линзы от очков, которые еще когда-то сделал ему Англия.
И пусть каждый год, четвертого июля, они покрываются тонкими трещинами – это единственный день, когда Америка, устраивая крупное празднество, появляется на публике без извечных очков – стекла, раз за разом, становятся как новенькие.Отец, определенно, хранил свою память в красной розе – дома папа укладывал ее у изголовья кровати, на улице сжимал изящными пальцами, с едва заметной улыбкой поднося к носу, в гостях в шутку вплетал ее в свои волосы.Она никогда не вяла, а четырнадцатого июля становилась невероятно яркой, изумительно алой, и Франция, прикрывая глаза, бережно касался губами розы.Я помнил ее еще очень давно, иногда мне кажется, она всегда была с ним.
На мой детский наивный вопрос ?Почему??, папа будто бы на мгновение задумался о чем-то своем: ?Мне просто нравится их мироощущение, мальчик мой… Они ласкают ароматом и очаровывают нежностью лепестков, но до крови раздирают шипами… Обожаю эти цветы?Артур же долгое время в моем представлении имел идеальную память, поскольку я так и не смог найти то, к чему он привязан.Но, естественно, и у него был свой тайник, невидимый и неосязаемый никем, кроме него самого. Да и можно было вообще его волшебных существ в полной мере отождествлять с ?сейфами памяти??
Я бы никогда не додумался до такого, если бы однажды не увидел, как Англия о чем-то вспоминал, с легкой горечью соглашаясь с пустотой: ?Да, ты права. Такая у нас судьба – быть козлами отпущения… Всегда?
Именно это и натолкнуло меня на мысль, что ?талисман? может иметь совершенно неповторимую оболочку, и вовсе необязательно в виде конкретной вещи.Моим тайником стал Кум, хотя понял я это далеко не сразу.Но медведь, живущий не одну сотню лет, это несколько необычное явление, не так ли?Думаю, что причиной его столь долгой жизни был именно я – даже будучи маленьким мальчиком, мне все же как-то удалось отбить своего медвежонка из лап браконьеров, и я крепко-накрепко прижал к себе раненного Кумадзиро: ?Я не хочу, чтобы он умирал!?Я тоже очень часто оставался один, как и Фред, а потому всю свою нерастраченную любовь отдавал Куму и молился, чтобы он прожил еще немного, еще чуть-чуть…Время шло, а он был со мной, все сильнее и сильнее срастаясь с моим сознанием, впитывая в себя все мои чувства, деля и мою боль, и мое счастье, и, похоже, мои воспоминания тоже.Когда я глажу его, то перед глазами начинают выстраиваться очень четкие образы прошлого – удивительно, но все ранее происходившие события – будто бы снова здесь и сейчас, все близкие – как настоящие, только протяни руку…Я не знаю, как я смог отдать ему часть своей души, но это отчего-то произошло, хотя я в спиритизме не разбираюсь вообще, в отличие от Исландии, которому осознанно удалось привязать к себе живое существо – Норвегия как-то обмолвился, что тупик был особенно дорог Синдри, правда не уточнил почему, а Дания, ухмыляясь, добавил, что они просто нашли друг друга, поскольку эти птицы отличаются редкой молчаливостью: ?Идеальный исландский собеседник… Да, Кетиль??Так или иначе, у всех было что-то такое из разряда ?сокровенное?.Интересно…У меня невольно ёкнуло сердце.…а какой ?носитель? у России?Может, его старенький шарф?Хотел бы я знать.??????????А знаете, что я еще понял? На что похожи сны.
Они… как разговор по душам с малознакомыми людьми – с теми образами, что воспроизводит наше изощренное во всех смыслах этого слова подсознание – по крайней мере, после каждого подобного искаженного видения с участием кого бы то ни было, этот самый ?кто бы то ни было? воспринимается не так однозначно, как раньше.Какой же все-таки поразительный и правдоподобный самообман – чем чаще ты видишь сны с чьим-то участием, чем больше познаешь его псевдовнутренний мир, тем ближе он становится.Но главный парадокс состоит в том, что когда ты вновь сталкиваешься нос к носу с реальностью, то вместо того, чтобы разорвать связь со своим бессознательным бредом, начинаешь, как последний придурок, отрицать действительное положение вещей, подменяя его тем, чего в природе не существует.Разумеется, тот Россия, который снился мне, был куда более открытым и понятным, чем настоящий, но даже он в какой-то момент заставлял ставить внутри себя незримый блок.Все это привело к тому, что я банально начал избегать его, хотя в последнее время даже встречи с собственным братом отзывались глухой тоской и тупой болью, но я не мог не пересекаться с ним – он был везде. И Иван был везде… О, боже…В конечном итоге, я просто перестал появляться на всех этих собраниях – да и кого бы заинтересовало мое внезапное отсутствие?
Правильно, только Фреда, но на все его назойливые вопросы я находил какие-то абсолютно бессвязные отговорки, и тот начал беспокоиться за мое здоровье, поскольку мог объяснить мое странное поведение только с точки зрения тяжелого недуга.
Сидение в четырех стенах и правда физического процветания не добавляло – я потерял обычную концентрацию внимания, получив в подарок хроническую усталость и катастрофическую рассеянность.