White, Hot and Blue: Soul Man (1/1)

Утром Микки странно тянуло побродить по дому. Его вообще очень привлекала мысль о прогулке — сейчас она пришлась бы кстати: ноги у него затекли так, что он едва ли мог согнуть на ноге пальцы, бок болел от жёсткой кровати, щека... под щекой, видимо, лежал Марк. Он же сопел носом Финну в грудь, он же стянул с него одеяло, закутавшись в нём гусеницей и никак не желая отдавать даже самый краешек; он же ночью пытался засунуть стопы ему между ляжек и их тем самым согреть, но Мик тогда уже спал, и у Болана ничего не вышло — только синяков понаставил.И Финн встал бы с постели, охотно начал бы этот день, но не хотел будить Марка. Он лежал, ощущая ключицами его гулкое дыхание, терпел его попытки прижаться лбом к зубам под болящей щекой и поглаживал по спине через тонкое одеяльце, с усмешкой глядя на его кудри. Да, ночью тот вертелся ужом, и на голове его теперь было нечто, походящее больше на афро: пряди спутались между собой и встали дыбом, особенно забавно торча по бокам, от висков — создавалось впечатление, что волосы у Болана растут вбок.За Марком светлело небо, палевое, румяное у самой земли. Восходящее солнце казалось огромным, близким — протянешь руку и обожжёшься; лучи его были поначалу совсем чётко видны, и первый из них разбудил Микки. Или, может, разбудил его всё-таки Болан, очередной раз прижавшийся к нему так, что он откатился в сторону, почувствовав под боком уже самый край каркаса — Микки это важным не считал; главное — был рад, что проснулся.Между тем по дощатому полу раздались шаги. К ним кто-то спускался, нарушая грубым скрипом приятный, тихий шелест сухой травы, приставшей к земле от порывистого утреннего ветра. Птицы ещё не пели — только сипел петух где-то вдали, должно быть, на соседней ферме. Своего курятника братья не держали, и в ранний час Мик был им за это крайне благодарен.Выстрелом скрипнула дверь к веранде, и из дому вышло всё семейство Винтеров: старший, упоённо затягивающийся первой на этот день сигаретой, такой довольный, что улыбка у него растянулась на пол-лица; младший, схватившийся обеими руками за чашку кофе, завёрнутый в бесформенный фетровый плащ-накидку, и тот, кого домочадцы именовали Винтером-средним — подросший щенок с уродливо вытянутой мордой гончей, предлинными ушами и длинной, золотистой косматой шерстью, — помесь ретривера и порселена, невесть как появившаяся на свет. Вчера Марк говорил перед сном, и от него Микки узнал, что Винтером-средним была в самом деле мать этой собаки, приобретённая отцом братьев после рождения Джонни. Та уже год шестой как не жила, но из последнего выводка появились пятеро щенят, и исходя уже из этого Болан, выпив очередную рюмку, начал канючить собаку в их лондонские апартаменты — идея, конечно, дурацкая донельзя, но сейчас, наблюдая, как Винтер-средний радостно виляет хвостом и бросается хозяевам на ноги, только и прося, чтобы его погладили, Финн был готов признаться — он растаял. Может, когда-нибудь они с Марком съедут в частный дом, и тогда, наверное, заведут даже не одну...Собака отпрянула от руки Эдгара, до этого почесывающей её по шее, и пробежала к их кровати, обогнув её и закинув лапы на бортик у Микки за спиной. Тогда же она начала громко дышать, высунув язык и агрессивно завиляв хвостом, сиганула ему на спину, как бешеная кошка, наступила ему на руку и, обнюхав лицо, принялась лизать его в нос.— Младший, фу! — на этих словах, адресованных явно собаке, Джонни глянул на Эдгара и захихикал. — Доброе утро. Как спалось? Ноги целы? Комары не сожрали?Финн легко взял Винтера-среднего под лапы, спустив с кровати.— Не сказать, что обошлось без травм, но жить буду, — сказал он, непроизвольно посмотрев себе на ляжку. После он перевёл взгляд на всё ещё мирно сопящего Марка. — Куда его можно перенести? Он, кажется, замёрз..Эдди засмеялся — его очень удивляла способность Марка мёрзнуть летом. Тут же он припомнил, как в плюс два десятка с лишним на прошлый сентябрь Болан просил растопить камин, раскис и схватил простуду. Рассказ имел в себе преувеличение; не такое, в котором Марк бы ломал балки дома кашлем и мертвецки бледнел, — нет, скорее даже некую гиперболическую недосказанность: всё дело было в том, что он весь вымок, пока лазал с Эдгаром в местной заброшенной испанской усадьбе, а на выходе из неё встретил порывы ветра и, ввиду низкого иммунитета и почти нулевой привычки к их климату, быстро слёг в постель с температурой — так об этом досказал Доусон, перебив младшего.В его словах Марка было много, потому как Джонни знал его пусть и недолго, но достаточно близко. Да, он всё говорил как есть: про его ужасно хриплый спросонья голос, про наплывающее пухлым красным лепестком на столь же красную левую склеру веко, про некую асимметрию в самой природе его болезни, от которой второй глаз притом выглядел абсолютно нормально. Припомнил, как ему приходилось нянчить его каждый вечер, чтобы завтра тот был в состоянии снова пойти с Эдгаром — ему нравилось гулять с младшим, нравилось всё заброшенное в окрестностях — они много чего нашли вместе, отметили каждую находку особым ориентиром и на каждой провели далеко не одну пьянку.— ...И каждый вечер он мне ныл, что голова у него болит от давления. Причём говорил так, будто сам себе верил — наверное, к ночи просто забывал, что делал днём, — Винтер-старший протянул Финну сигареты в мягкой пачке. Тот из вежливости схватил одну пальцем, наблюдая после у младшего ужасно-американскую привычку клевать в пачку носом, вытаскивая бумажный мундштук зубами из глянцевой ленты верхнего края упаковки.Джонни тут же вытянул сигарету из его губ, сам её поджёг, скурил до половины и только потом вернул, бегло условившись, что тот не будет затягиваться. Между тем он жестами указывал на прихожую, после сворачивая ладонью налево — так можно было дойти до свободной комнаты с койкой ближе к двери и наставленной кучей пустой, поломанной мебели у противоположной стены.Финн подошёл к кровати, взял Болана под плечи — тот казался очень тяжёлым и даже оттого, что его так резко приподняли, не проснулся. Доусон поспешил подхватить его за ноги, собрав всё одеяло ему на живот; Мик крепко держал бока и руки, и Марка поволокли в дом. Тот был упрям — даже когда его ненароком ударили бедром в дверной косяк, он лишь недовольно буркнул, зыркнул одним полуоткрытым глазом и агрессивно, будто в знак протеста, зевнул куда-то в потолок. Край одеяла тащился за ним по полу, отчего Джо приходилось ходить полуприсядом, широко отставляя ноги. Впрочем, ему казалось, что если бы они уронили его прямо сейчас, он бы просто разлёгся на полу, расправил одеяло и вновь преспокойно уснул.Микки весь путь до комнаты думал о другом, и уже у двери решился спросить:— А почему ты так уверен, что он всё-таки не затянется?Удивительно, но та сцена братской заботы его зацепила. В мыслях, на каком-то внутреннем периферийном зрении у него маячил Эдгар, выпрашивающий сигарету — совсем ребёнок, может, даже не умеющий их раскуривать, и Винтер-старший, грозящий пальцем, недобро поглядывающий на того самым уголком глаза.— Затянется, конечно же. Но совесть, может, потом помучает, — он недовольно посмотрел Болану в лицо, заметив, как тот легко приподнял уголки губ. — Правда, некоторым людям это точно не грозит.Финн тогда же приметил, как неестественно узко для спящего Марк жмурил глаза, и по этому одному уже понял — тот проснулся, наслаждаясь сейчас самим фактом того, что кто-то несёт его на руках. Так глупо он бы в жизни себя не выдал — верно, перестал изображать лицо, тронутое дрёмой, увлекшись их разговором: Доусон много говорил сначала про Эдгара, потом — про лень; отметил, что Марку стоило бы немного сбросить, а потом, уложив Болана на койку и прикрыв одеялом, отправил Микки завтракать.До кухни тот, правда, не дошёл — по пути его поймал Эдгар, молча развернул, схватил за руку и повёл за дом. Там, за старыми окосевшими воротами, виднелась широкая тропа. Вела она явно в какие-то непролазные, спутанные сухими ветками заросли кустарника, а оттуда — прямиком в неизвестность, краснеющую в низине, пыльную, в белом налёте. Из этой неизвестности в другую вели сланцевые ступени, узкие дорожки, чудные красные полосы в земле пустыни — такой аляповато-рыжей, в алеющих гранитных пятнах и косточках высохших в сухое волокнистое тряпьё веток.Идти было тяжело, пусть жары пока вовсе не было — солнце ещё не полностью взошло, мелькая алыми кругами у шедших в ногах, а воздух остыл за ночь. Микки сейчас жалел только о пропущенном завтраке, остальным же был сонно доволен; не мог полностью осознать всей испытываемой им радости от вида этой пестреющей пустоши. Ещё вчера он, наверное, нашёл бы пейзаж весьма удручающим, но сегодня упорно видел тут жизнь — ящерку, распластавшуюся на камне, зажмурившуюся от щекочущего брюшко слабого тепла (о, ей Финн был особенно удивлён — радовался, как дитя), кустик ему не выше лодыжки, хилый, надломленный, мигающий двумя зелёными почками... Таким живым стало здесь и лицо Эдди: казалось немного пухлым ото сна, покраснело, не походя больше на ровный фарфор — кожу его было теперь ни с чем не сравнить, потому как была она именно кожей, светлой, в румянце и лёгкой испарине. Глазки живо забегали, стали из едва розоватых красными, влажными, такими ясными, что можно было различить в радужке каждый сосуд.— Куда пойдём? На усадьбу, в церковь? — Винтер-младший встал на перепутье, укутал руки в рукава рубашки и, едва глянув Мику в лицо, упёр взгляд в камни под ногами.Тому было всё равно — просто хотелось идти, но после вчерашней страшилки охота было повидать ту сгоревшую церквушку.— Пойдём, посмотрим, где у вас раньше молились, — он добродушно кивнул, сравнявшись с Эдгаром, и шёл теперь от него по правому боку. — Знаешь, в Англии церковь влияет очень на многое. Был у меня один знакомый кокни, — и хихиканье Эдгара заглушило всё, что тот сказал после. Да, странное английское слово. Главное — даже почти ругательное...Пока они шли вверх, вокруг всё стремительно менялось: камни обрастали цветастыми кляксами какой-то растительности, размякшие ленты щепок всё больше походили на деревья, а на земле — на здешней сухой, тщедушной земле — Финн впервые увидел по-настоящему зелёный цвет. То были какие-то мелкие живучие кустики, усыпанные покрасневшей ветошью крупных листьев, и не спроси бы Микки у младшего, что это, никогда бы не подумал, что перед ним — табак.— Вся эта тропа, — он развёл руками в стороны, показав пальцами в два края, — называется Табачной Дорогой. Говорят, тут ещё первые поселенцы путь прокладывали. Многие судачат, что она — бесконечная. Я не проверял, но так, наверное, и есть, — он улыбался, пока говорил, щурился и махал куда-то ладонью.Микки с историей штата был знаком плохо, и о первых поселенцах подумал, как о предревних пещерных людях. От этого он очень удивился, неспособный себе даже просто представить, сколько людей менялось, сколькие рождались и умирали, пока дорога здесь оставалась прежней, пока росла табачная рощица, отмирая и оживая год за годом. Да, с утра, в такой всем приятный момент его с каким-то необъяснимым трепетом тянуло подумать о глобальном. Он отвёл взгляд к небу, голубеющему, чистому, без единого на нём облака.Дорога шла секущей через Бомонт, и все прочие улицы города где-нибудь неизменно с ней пересекались; рынки, тупички, фамильные имения — всё это было на неё нанизано, как бусины на нитку. Она была будто линией жизни на костлявой ладони пустыни, пульсирующей жилкой на её пустом лице, яркой на бледной этой земле, как млечный путь на ночном небе. Как позже пояснил Эдгар, по ней можно было куда угодно попасть, если только знать, куда идти — вверх или вниз — и где с неё свернуть.— Нам идти ещё метров двадцать, потом резко уйдём направо, — его округлое юношеское лицо на секунду тронул испуг: среди зарослей табака неожиданно гаркнул ворон, влетев и осев на сухом толстом стебле возле натоптанного пути. Заметив, что люди движутся к нему, он начал по-вороньи хрипло вопить, будто кашлять, и живо бить в стороны крыльями.— Гнездо, наверное, защищает, — Финн коротко осмотрел птицу, растрёпанную, будто полулысую. — Хорошо, что среди ваших не нашлось таких умников, что учили бы таких говорить. Представь — идёшь, и тут сбоку тебе нечеловеческим голосом прилетает ?Уходи!?, или ?Пошёл вон!?, или...Речь Микки дерзко прервал замогильный птичий бас, будто нараспев отчеканивший: ?Ку-ри-ца!?.Дорога огласилась звонким смехом: Винтер-младший заливался так, что даже покраснел. Его торчащие из непричёсанного каре уши так заалели, что казались от этого очень острыми, а нос, напротив, по-детски округлым.— Ну, или так, — Микки чуть нагнулся, прыснув со смеху вбок. — Чего ты на него глазеешь? Не знал, что они могут говорить?Эдгар смотрел на ворона в упор, не моргая и будто даже не дыша. Птица тоже угомонилась, так страшно вывернув шею, что голова её теперь казалась свёрнутой.— Даже не подозревал. А ты откуда знал? Неужто в Англии все вороны — говорящие? — глаза у него снова зажглись интересом к этой диковинной стране, в которой, ему казалось, всё так рознилось с привычной ему Америкой... Он бы не сильно удивился, когда бы ему сказали, что в Объединённых Королевствах люди ходят на головах, зовут потолок полом или танцуют жестами мимики — настолько далёк от понимания их быта он был.Финн невесть с чего отдышался, распрямился и спокойно выдал:— Они все во всём мире говорящие. Если привыкнут к речи, спокойно могут ей подражать. Они — натуральные попугаи, только чёрные и привычные, — он смотрел то на Эдгара, то на ворона, невольно отмечая между ними сходство в крайне неряшливом и подёрнутом от удивления виде.Птах сморгнул, широко раскрыв янтарные глазки, и горделивым шажком дошёл к краю его брючины.— Давай возьмём его с собой. В церкви мои друзья сидеть будут — представь, как эти олухи ему удивятся! Ещё бы его научить здороваться... — олухами он их считал, видимо, за то, что они такого поразительного факта не знали, и его стремление их не то удивить, не то до инсульта испугать, Микки было полностью понятно.Понятно, но всё-таки он возразил:— Не думаю, что стоит. Раз уж он на нас вылетел, значит, пытался отпугнуть нас от гнезда. У него там птенцы, наверное, он им еду искать должен, а мы его заберём. Не изверги же мы, Эдди?Правда, когда после своего монолога Финн глянул на спутника, он обнаружил того по пояс в табачных зарослях, а рядом с ним — ворона, прыгающего, как папуас, и злобно орущего. Тут Эдгар поманил Микки рукой.— И ничего у него не семья, — он протянул ему в руки горстку блестящего хлама: лёгкий осколок перламутрового стекла, миниатюрную десертную ложечку и несколько отломанных зубьев от алюминьевой расчёски.Микки согласно кивнул, но Холланд его уже не увидел — наклонился и смешно, косо, шатаясь побежал за птицей. Неведомой уловкой ему удалось схватить ворона за лапку, сразу после прижав к себе за грудь. Первое время тот дёргался, пытался вдарить по Эдгару крыльями и кольнуть в руку когтем, но успокоился, стоило младшему крутануться на месте.Они шли, и дорога казалась действительно бесконечной — тянулась на мили вперёд, повторяя сама себя: каждый табачный куст, каждый лежащий поперёк тропы стебель и каждый насаженный на вкопанную ветку огромный лист — своеобразный ориентир, соображённый здесь местными, — всё это они уже видели, и знали, что увидят ещё не раз. Финн успел подумать, что всё ещё спит, а после уцепился за иную мысль — дорога может свести с ума. О том и думал, пока Эдгар не утянул его направо, в табак.Пробираться им пришлось метров шесть через рощицу, кишевшую, к удивлению обоих, воронами. Даже Холланд бы ума не приложил, чем они здесь могли питаться, если не самим табаком; мелкие пташки в зарослях не жили, ничего прочего тут не росло. Под ногами в лиственной трухе лежали перья, осколки стекла, игральные карты, погнутые ложки, шнурки от ботинок с металлическими цацками на концах — словом, всё, что воронью было по силам утащить. Уже за пределами Табачной Дороги возвышались холмы, ожившие, покрытые серыми приземистыми кустиками, какими-то бледными мелкими цветами и рыжим ковылём, от ветра волнами льющимся вниз по склонам.Между двумя холмиками была втиснута, будто нелепо вклинившись, будто выпав сюда прямо с неба — иначе бы её в таком месте и не пристроить — мелкая, узкая испанская часовня. Побелка на ней ещё не совсем обшарпалась, дверь покосилась, но держала петли, крест накренился, как и схожей формы безымянные надгробия чуть ниже по косогорью. Всё было, в целом, аккуратно и цивильно, если бы не проломанная крыша башенки и дырень в боковой стене размером с рояль — с последней нужда проходить внутрь через дверь отпадала полностью, и потому прямо через неё можно было разглядеть, чем занимаются люди внутри. Далеко от этого выхода они не уходили: было бы неловко, если бы их кто-нибудь тут нашёл; большинство из них пело госпел, в жисть не пропускало воскресные службы и даже имело где-нибудь — не факт даже, что в Америке — духовный сан, и путь быстрой капитуляции потому оставался чист, а передняя дверь заставлялась столом.Священники в часовне, которую Эдгар от малой религиозной грамотности считал церковью, безбожно пили и играли блюз. Микки им всем был очень удивлён — среди них было много приезжих из Испании, с Ямайки, и — Финн готов был биться об заклад — граждан Нигерии, а то и Чада. Был даже удивительно похожий на цыгана креол, мнящий себя евреем из колена Левия, но притом почему-то звавшийся коэном. Мик бы всего этого знать не хотел, но от его вопящего, завывного тона и природно громкого голоса в подробностях всё расслышал.Как только они с Винтером-младшим вошли, на последнего начали поочерёдно налетать с объятиями, а этот самый коэн — то ли Кацман, то ли Шакерман — полез целовать его в щёки, и хорошо ещё, что в своём состоянии хотя бы в них губами попадал.На столике стояли алюминьевые кружки, местный самопальный виски, запечатанная европейская чача — видимо, никто из них не знал, что это, и потому они вместе решили не открывать, пока не прижмёт, — водка, чайник с кипятком и бутылка вина в непонятных каракулях — навряд ли взаправду кошерного, но вид таковой подающего.На Микки все глазели, но каждый посильно старался его вниманием не смущать. Не спросив его имени, коренастый мулат указал руками на свободный стул-ящичек, одновременно с этим вымученно-услужливо улыбнувшись. Зубы его гармонировали в цвете разве что с паркетом — он постоянно то жевал табак, то курил моряцкую трубку, чем Мику был уже глубоко омерзителен.— Милейший, вы, стало быть, из Британии? — еврей плеснул в кружку виски и протянул тому — нет, не так: пихнул прямо в руки. Если от предложенной испанцами водки он ещё смог отказаться, то с этим было проще выпить, чем от предложенной им выпивки отделаться. В этой его черте узнавался Марк, и Финн решил, что тот всё-таки действительно еврей — если и не по матери, то просто по темпераменту.— Да, из Англии, — и дёрнул всё из кружки разом, надеясь, что его собеседник не заимеет наглости налить ему снова. Надеялся, впрочем, абсолютно зря. — Точнее сказать, из Суррея. У нас там, знаете ли, группа, а я в ней работаю... играю перкуссию, словом.От слов о том, что он работает, ему самому сделалось смешно. Нет, он считал, что это — не работа; вот шпалы укладывать, крыть крыши, ухаживать за садом или даже за Боланом — а тот ухода требовал в большей мере, чем даже самый капризный цветок, — вот это — работа. А то, что он там выстукивает — это так, хобби.Дальше Финн пустился в факты, в цифры, рассказывая о записанных альбомах, о концертах, о журналах, в которых про них печатали — словом, пытался вести речь так нудно, чтобы заболтать еврея до смерти, пока тот не начал делать это сам. Вот уж чего он не ожидал, так это внезапно схожей с ним у всё-таки Шакермана профессии; да и почти все присутствующие, как назло, оказались музыкантами, слушали с интересом, до неприличного искренне радовались успехам его группы и только больше подливали.— А что вы имеете сказать за вашего вокалиста? — еврей вкрадчиво глянул ему в лицо. Должно быть, зацепился за имя, но после его вопроса Микки впервые впал в ступор. Что он мог сказать о Марке такого, отчего в нём бы не заподозрили к последнему сильных чувств?Мик помялся, залил в горло ещё спирта и, теребя пальцем пуговицу на пиджаке, начал так:— Ну... о нём можно только кратко — замечательный человек. С ним хочется работать, особенно он привлекает... в смысле, как коллега он привлекает всем: голос у него есть, тексты пишет очень хорошие, одна беда — непонятные, и в тех либо сказки, либо камасутра в формате звука. Ещё иногда на гитаре играет, а-эм, д-эм — их хорошо умеет, а все другие аккорды — на прочих музыкантах. Внешне человек, сразу видно, идейный, во всём пёстром, как хиппи... хотя нет, не хиппи — после Джимбо уж точно нет. В общем, собой недурен и приятен, — он закончил, запыхавшись, и вокруг чокнулись кружками, будто он сейчас выдал тост.— А ничего прочего сказать не поимеете? — еврей был приметлив, пусть и в доску пьян. Финн от этого сильно смутился.Тогда Эдди отлип от бутылки с бадяженной водкой — до этого казалось, будто его губы уже втянулись в горлышко и напрочь к нему приросли, — и, как естественно для пьяниц, протягивая гласные через нос, ответил:— Тактичность бы себе поимел. Видишь же — ему неловко, ей-богу, спросил бы ещё сразу, кто на ком, — и так беззаботно махнул ладонью в его сторону, будто ничего такого сам сейчас и не сказал.В Англии после таких слов как минимум началась бы дуэль, если и нет — просто драка, а если обошлось бы и без этого, все бы ещё полвека возмущались такой дерзости. Но тут всем просто дела не было, и после слов Холланда в комнате даже тишина не повисла, напротив — мулат начал рьяно рассказывать о своей второй жене в Рио, тогда как первая была полячкой и до сих пор состояла с ним в браке.Только Микки молчал, переваривая услышанное. Когда же ему удивляться местному менталитету надоело, он мысленно сплюнул и потянулся через стол, вскрыв чачу ногтем.Он расслабился, позволив окружающим себя спаивать так, как им было угодно, пил на брудершафт и подпевал под неизвестную ему песню — её грязноватое, ноющее струнами ненастроенной гитары звучание изредка прерывалось басовитым возгласом ?Ку-ри-ца!?, очень кстати подлетавшим из-за угла; после того, как ворон на середине фуршета попытался утащить со стола блестящий нержавейкой штопор, его поймали, завернули в чей-то пиджак и посадили так на скамью. Способность птицы говорить повергла испанцев в шок, тогда как мулат и еврей только добродушно посмеялись: первый давно заимел себе говорящего попугайчика, а второй просто много знал и очень ясно соображал — оторвал кусочек от дрожжевого батона и попытался научить птаха говорить ?Мазл тов!?; тот после второго ломтя заимел такой навык, кивая при этой фразе головой, как настольный болванчик. Так, умиляясь то ворону, то Эдгару, думая ни о чём и только бормоча что-то музыкальное под нос, Финн совсем не заметил, как потерял счёт времени.Когда они с Эдгаром вышли, на улице уже стемнело. Были не просто сумерки, была уже ночь — звёзды светили, луна висела полумесяцем. Холланд, пока они спускались со склона, болтал о старых орлеанских байках, которые когда-то слышал от брата — про кость чёрного кота, про лунный серп — совсем-совсем такой же, как сейчас, — и такой странный мексиканский праздник, когда вся чертовщина вылазит на улицы. Микки ответил коротко —на улицы просто выходят все люди, — а Эдди за это назвал его невыносимым циником.— По-моему нам всем было бы здорово ради праздника выходить на улицы хоть раз в год. Тебе это не нравится не потому, что оно малость бесполезно или немного глупо, а потому, что ты сам бы заперся в комнате и врос в своей квартире, как брошенная железка в растущем дереве, — он посмотрел на него таким взглядом, мол ?смотри, чего выдал!?, и, сохраняя надменный, горделивый вид, поскользнулся на сыпучем склоне.Финн предпочёл промолчать — только подал тому руку. Он куда охотнее думал о том, что узнал за время, проведённое в часовне: еврея местные звали Неким-маном от неспособности правильно произнести его фамилию, но кличка была созвучна с его именем — Нээман. Тот всё хвастался, что на английский манер это будет Константин, и за это его тут считали русским, пусть он не знал на таком языке и слова — даже ругательного — помимо, собственно, ?Константина?. Мулат играл джаз на клавесине с детства, уже долгих двадцать лет, и плавал в Нагасаки, да и вообще везде, куда только Америка могла возить алкоголь, а испанцы, похожие на братьев, но в действительности не имевшие между собой никакого родства, так друг с другом ворковали, что Финну и объяснять ничего не надо было. После он почему-то подумал о Марке, а потом и вовсе перестал — стало совсем трудно.— А ты дорогу найти точно сможешь? — Мик беспокоился только об одном, пытаясь взглядом найти конец устрашающе-тёмной рощи. Если бы не хотел уточнить, тишины бы не нарушил — от неё мысли в голове не путались, да и вообще в ней думать было не нужно, только стараться двигать ногами и не спотыкаться о свои же стопы. Тишина его ни к чему не обязывала, и он ею наслаждался, тогда как Эдгар откровенно нервничал — боялся, что англичанин к нему просто потерял интерес.— А чего её искать — вот она!Он протянул перед собой руку, указывая будто прямо в горизонт.— Да, Табачная Дорога. По ней можно бесконечно долго идти — куда-нибудь да попадёшь. Ладно, не смотри так. Уж что-что, а путь до дома я найду.И они шли. Шли так долго, что Микки подумывал устроится спать по краю тропы, но боялся простора, страшился окутавшей его темноты — под ногами ничего видно не было, дальше носа особо многого не различить, да и незачем — сплошь и рядом одно и то же. Даже ветер не завывал, даже не трещали сверчки, и вороны в зарослях — а Финн знал, что они там были: смотрели светлыми глазками, сидя в листьях, устало чистили перья и вяло качали головками, никуда не передвигаясь — сидели притихшие. Суеверный бы сказал, что не к добру, а Микки бы не стал и говорить — просто сразу так и знал.И недоброе случилось. Когда они только сошли с дороги, когда прошли путь из одной неизвестности в другую, когда Микки грезил только тем, чтобы упасть на порог и проспаться, Эдгар тронул его за плечо, посмотрел в глаза и выдал таким тоном, будто оправдывался:— Тут вот в чём дело... Мы с тобой пойдём сейчас в обход, в дом пролезем через пристройку и до утра засядем в какой-нибудь такой комнате, где нас не смогут случайно найти. Я через дверь сейчас не могу — Джонни мне все уши проорёт, если таким увидит, — и отвернулся, смотря на звёзды.Финн нахмурился, насупился, но резко отвечать не хотел, и от этого полузлобно прошипел:— А чем же ты думал, когда пил? Мог бы и отказаться — свои же, поняли бы.— Я пил, потому что хотел. Джо меня прибивать не станет, но мне будет очень неловко идти к нему сейчас, пойми. Да и не всегда о последствиях думаешь, когда что-то делаешь, — он весь вдруг принял вид очень серьёзный, но потом взглядом сразу поглупел — что-то, видимо, на ходу вспомнил и забыл. — Карп... карп...— Рыба? — Микки удивлённо изогнул бровь.Винтер-младший шикнул в сторону, пощёлкал пальцами и, сдавшись, объяснился.— Нет, не рыба. Фраза такая, на латыни... Ну, ?живи одним днём? которая, — Финн его понял, улыбнулся краешком губ и снисходительно кивнул. — Только вот не днём, а его половиной, половиной половины или, может, часом.В том, что он говорил, была какая-то очаровательная глупость. Конечно, к жизни он относился наплевательски, но по-другому наплевательски — не как Микки; Холланд просто хотел быть счастлив, хотел всего и сейчас, потому не строя планов, не особо думая о будущем. От этого, наверное, Марк находил его милым — он тоже мыслил о настоящем, тогда как участь переживать о грядущем ложилась на плечи Финна: он думал о песнях, о релизах, прессе, сотни раз продумывал, что за две минуты уделённого ему экранного времени скажет журналисту. Болану же было абсолютно до фени, и они оба в чём-то были правы. Но Эдгар был всех счастливее, и поэтому Микки сейчас подумалось, что прав в большей мере именно он, и прекрасный сегодняшний день служил явным тому примером.Эдди взял его за руку и быстрым шагом обогнул дом. На пристройке он распахнул окно, подоконник которого находился как раз на уровне его плеч, когда он стоял на цыпочках. И будь бы другой случай, Микки бы ни за что туда не полез, но тут выбора нет — придётся...