Имя и узы (Накрин) (1/1)

Имя. Есть оно у каждого: цветка, звезды, у животного. У человека. Всего лишь пара звуков привычно скользят на языке, и никто не задумывается, что за сокровище это.А как зовут тебя, мальчик?Кажется, он не помнит.Прошлое не желает собираться в единую картину, подобно осколкам цветного витража. Что там за ним? Имена его сменялись, как в иной раз благородная эльфийская дама меняет перчатки: Виктор, Бальдр, Снор, Эй-Ты-Иди-Сюда, Сейчас-Ты-Получишь-Идиот, Хеймверлунд.Да, кажется, последнее дали при рождении.То было словно столетие назад, далеко и призрачно, как сказка, выдуманная холодной ночью. И столь же несбыточно: смех матери, что множится в брызгах лесного ручья, утренний дым из рабских домов, игры с тенями в господском саду, ласковые руки и мягкие переливы колыбельных. Мир, который продали за три монетки.Он вспоминает медь, лежащую на чужой мозолистой ладони, чуть чаще, чем лицо первого хозяина. Рыжебородое, улыбчивое, даже доброе порой. Как в миг заключения удачной сделки. Глаза его тогда сверкали, и не возродить уже в памяти, какого цвета они были, но ненавидеть это нисколько не мешает. Ведь только оно неизменно в этой череде не-его жизней.Он был и красивым щенком, и потрепанной игрушкой в чужих руках, что все дергали-меняли-тянули, оставляя шрамы. Неважно. Пуговичные глазки не могут лить слез. Кукла всегда улыбается. Только вот, чтобы никто не разбил, нужен не тонкий фарфор, а железный доспех. И выковать его, закалить можно только в кипучем пламени, что горит годами. У него вдоволь того, чем можно поддержать этот огонь: пощечины и боль жизнь сыпет щедро. Так пусть дары эти однажды вернутся.Он худой, болезненный и замерзший, когда оказывается на пороге храма, готовясь запоминать новое имя. Но его не дают впервые. Как впервые произносит он молитву иную, чем имена тех, кто обидел, обращаясь к силам, что касаются самих недр земли и ледяной вышины небес. И те, кажется, слушают, как не слушал никто и никогда, будто появился кто-то родной. Тогда, оказавшись в темноте высоких сводов, словно художник, изящными мазками он рисует целую цепь хозяев, возвращаясь к тому, кто ее начал. Огонь внутри кипит. Ветер в полупустых залах шепчет, подсказывает, что утолит его голод. И, затаив дыхание, он шепчет всего лишь одно слово.Месть.Жрецу плевать, что с ним, но это и к лучшему. Убрав в небольшой библиотеке, можно уходить прочь, а можно и тайно учиться читать, или побежать к целителям, которым всегда не хватает рук. Запретный плод сладкий. И, попробовав его раз, он понимает, что не насытится больше. Не упустит шанс, если только судьба будет милостивой достаточно, чтобы дать его. Смотря, как захлебывается кровавой слюной от подаренного друзьями вина его новый хозяин, он медленно подает противоядие. А день спустя, нагло пожелав стать учеником, выходит из храма уже свободным.Имя. Когда могущественный дова, от вида которого, кажется, меркнет солнце, предлагает дать его, пламя вспыхивает ярче. И сгорают в нем сомнения, слабость, испаряются слезы, пеплом обращается прошлое, становится крик смехом, ведь вспыхивает ярко то единственное желание, что вело за собой, как звезда. Он плавится-плавится-плавится, как перекованный клинок, не боясь, ведь знает, что получит обещанное, что станет наконец собой. И первое принятое добровольно?— взятое по праву?— имя Накрин звенит в воздухе, когда он выходит из дыма.Начинается время закалки холодом.Годы бегут между пальцев, как вода или как кровь?— много ее оказывается на руках. Он плетет паучью сеть, рубя ту, что пытаются создать вокруг него: власть и богатство неизменно привлекают ложных друзей и опасных врагов. Накрину не страшно. Месть может подождать, но придет неотвратимо. Даже если умрет его дова в схватке, если сменятся на троне правители, если совсем другим станет. Чтобы не слышать слова ?раб? за спиной, Накрин готов был сломать самого себя. Чтобы сломать другого…—?Пожалуйста, не отсылайте его туда! —?богато одетая женщина хватает его за руку. Ее лицо кажется смутно знакомым. Точно. Жена обедневшего рыжего работорговца, которого вчера он сослал в шахты. Или же не только?Сквозь пелену удовольствия от триумфа прокрадывается сомнение. Слишком уж похожа она на кого-то. Эти глаза, эти волосы, ладони…—?Как тебя зовут? —?спрашивает Накрин, боясь услышать ответ. Ведь, даже позабыв собственное, имя матери он помнит. А потому звучит оно приговором.Она уговаривает его, молит, просит отменить уже сделанное, и больно сжимается внутри то, что осталось еще не выжженным, трещит закаленный металл. Накрин предлагает ей золото и шелка, и жемчуг за слезы, но любовь, как понимает он однажды, не купить. Потому что он уже не ребенок. Потому что она уже не женщина из счастливых снов.Вместо живого работорговца телега привозит труп.—?Обвал на шахте, повелитель,?— слуга, что принес весть, упорно не смотрит ему в глаза. Накрин отодвигает ткань из лица, которое представлял так долго, и не чувствует ничего. Ни радости, ни печали. Только укол боли, что тает в безразличии.Больше он не общается с матерью, даже в день, когда чела касается венец Верховного Жреца. В конце концов, у него может быть и другая семья.Вьюга за окном не стихает, напевая Скулдафну древние легенды. Когда первые лучи солнца коснутся его стен, снег вспыхнет серебром, но пока ветер убаюкивает всех, кто греется в неприступной твердыне. Дни перед праздником Мары всегда такие.—?Пап,?— сын, что уже почти уснул под одеялом, вдруг зовет его, и Накрин в очередной раз думает, что он очень уж любопытный.—?Тише, не разбуди брата. Что?—?А почему к нам всегда приезжают только бабушка и дедушка от мамы? Твои родители уже старые, или…Накрин вспоминает женщину, что доживает свой век в поместье на окраине его владения, окруженная заботой другого своего сына. Представляет, о чем заговорить могли бы совсем чужие люди. А затем успокаивающе гладит ребенка по голове:—?Да, они умерли.