За гранью жизни (1/1)

Тьма.Первое, что ощущает он, что окружает его, она?— густая и бесконечная. Кажется, можно коснуться, нужно коснуться, чтобы было хоть что-то осязаемое во всем мире, который сузился вдруг до одной точки. И нет больше ничего. Ни времени, ни пространства, а может, и его самого. Он задыхается (если есть у него легкие), он тянется в отчаянии вперед (позволительно ли отчаиваться тому, кто просто не существует?).Т ь м а. Теперь он знает: она бархатная.Спустя пару вечностей в черной глубине он ловит за хвост ленту остаточных воспоминаний. Изорванную клыками тишины, собирать ее приходится долго-долго… Сколько? Зачем?Ах, да. Потому что его, кажется, зовут Морокеи. Потому что он сам выбрал свою смерть.После этого становится легче и тяжелее одновременно: каждая мысль подобна всего лишь танцу на разбитом стекле. Но боль, что растекается ажурными узорами по телу, прекрасна. Она так напоминает… жизнь. Пусть такую же фантомную.Всезвучание Совнгарда догоняет его каждый раз, когда, устав балансировать на остром лезвии, он падает во тьму. Собирать раздробленные глубиной звука кости не сложнее, чем пытаться не слушать смех-из-той-стороны: различить все голоса за звоном кубков Морокеи не способен, но всегда уверен, что это кто-то безумно дорогой ему. Как в мареве видит он родных по крови, что улыбаются и зовут к себе беззвучно в бликах вечного пламени. О, жаркое оно: руку протяни, и увлечет, и сгорит все позади, и станет наконец теплее, чем в этой промозглой могиле. И хочется сделать еще шаг, ступить на порог золотого чертога, встретить тех, кто заждался его уже на берегах сокрытой туманами земли. Но нельзя.Ибо родные по духу делят с ним тяжесть смерти.Это дает силы открывать незрячие глаза снова и снова. А однажды даже встать, испив до дна те крохи силы, что вырывают для него у вечности драугры. Своды храма, почерневшие от дыма и горя, покрылись уже паутиной трещин, не различить за пылью резьбу на священных алтарях, и давно и углей нет в каменных чашах. ?Сколько лет прошло??,?— спрашивает сам себя Морокеи. А затем понимает, что и собственные ладони, сложенные на Посохе, разжать не может. Закостенели.В один момент, сидя на зеленом лугу возле реки, он просто осознает, что даже Ака отвернул свой взор от древних катакомб. Морокеи видит их не так часто?— смерть похожа на сон глубокий, а в грезах время власти не имеет. Интересно, сколько веков прошло, пока следил он тут за взмахами крыльев бабочки? Мелькнула ли хоть секунда за три заката, что созерцал уже? Иногда пахнут они кровью, и разум, величайшее благо, дарит кошмары. Морокеи не может сосчитать, сколько раз видел он свой город в огне вместо цветов. Сколько раз умирал заново, не сгорая до конца.Изорвались алые знамена, померкла память, как сталь, съеденная ржавчиной. Он?— лишь призрак, тень. И это ранит еще сильнее: живет ли тот, о ком забыли, будто и не было никогда на свете? ?Нет?,?— отвечает он сам себе, когда первый за долгое безвременье гость стучит в дверь. ?Нет?,?— повторяет, прогоняя десятого. Только отчаяние и забытье подталкивают еще живых идти в обитель мертвецов. И даже в глазах тех, кто ищет знания или разговоры, Морокеи видит лишь удивление. Смотря на свое отражение в клинке очередного путешественника, он не может вспомнить, как выглядело его собственное лицо.Сквозь кости погибших за веру прорастают ядовитые колокольчики, как прорастает смерть сквозь тело Морокеи. И станут кости (их, его) прахом, и землей, и началом для новой жизни. Совсем скоро, как подсказывает выученная вновь способность думать. И годы давно минувшие уже не так болят: может, рассыпались не только нервы, но и струны, что были в душе. Он учится прятать золотые воспоминания глубоко, как сокровища в сундуке. Он учится убеждать себя, что забыл и радости, и печали. Он учится не-жить, и с каждой вечностью это все проще и проще (страшнее и страшнее).Но, слыша в грезах своих, как режут крылья дова ветер, Морокеи всегда надеется, что в этот раз спасение ему не приснилось.