Корона короля (1/1)

ЛеФу не мог чётко сформулировать, что ему было более всего унизительно: показное равнодушие принца Адама, которому, понятное дело, об этой выходке доложили мгновенно, или же сочувствие Белль, которое очень походило на показное, но им, к сожалению, не являлось. Увы, ей действительно было жаль. Чего или кого конкретно, даже не важно. Сам факт имел значение. – А может быть, тебе написать Гастону... Что-то вроде письма? – предложила Белль, когда её августейший супруг покинул комнату и у неё появилась возможность перестать стоять за его спиной и, смиренно опустив глаза, тихо вздыхать. – Просто напиши на листе бумаги обо всём, что не успел ему сказать. Такое предложение не могло не вызвать у ЛеФу вполне, как ему казалось, очевидной реакции. Ему стоило больших усилий, чтобы сдержаться."Не слышал ничего глупее", – ЛеФу распирало от злости и раздражения. "Совсем рехнулась? Какое ещё письмо? Что там писать? Телячьи нежности или что вы там, девчонки, обычно пишете? Я тебе малолетка сопливая что ли? Ещё бы брякнула: "Представь себе, что Гастон жив". Только этого мне ещё не хватало. Глупая девчонка, ты понятия не имеешь, что со мной. Как ты смеешь мне что-то советовать? Кем был Гастон для тебя? Всего лишь мужиком, которого ты не считала ровней себе, вот и всё. Ты понятия не имеешь, кем Гастон был для меня. Вы все ничего не понимаете и не поймёте". Вместо того, чтобы высказать всё это вслух, ЛеФу лишь нервно усмехнулся и опустил взгляд. Больше Белль ничего не предлагала и ни о чём не спрашивала. Неудобного разговора с принцем, по счастью, удалось избежать. В этот день ЛеФу больше ни с кем не говорил и покинул замок, когда ему было это позволено. Обвинять ЛеФу было не в чем. Ну, разве что в глупости, но за это пока вроде в тюрьму не сажают.Правда была в том, что ЛеФу сам толком не мог объяснить, что с ним творится, зачем он так себя ведёт, для чего изводит себя. С одной стороны он чётко видел, что в основе всех его бед лежат чувства к Гастону, которые никуда не делись. С другой стороны, по факту причины больше нет, Гастон уже никогда не вернётся, деревня ни единым словом его не поминает, все следы в буквальном смысле стёрты, живи да радуйся. А ЛеФу не жил, не радовался, он вместо этого в лесную чащу полез, ведомый надеждой на то, что там он отыщет хоть что-то, что осталось от его возлюбленного. Он не отыщет, потому что всё уничтожено. Ничего не осталось. Нет никакого коня и не было. Конь Гастона канул в небытие вслед за хозяином. И это правильно. Вот только легче ЛеФу от этого не стало. Винить Гастона в своих злоключениях было легко и приятно. Так же легко, как однажды мысленно сотворить из простого деревенского парня с ружьем блистательного героя, совершенство, идеал. Но, как оказалось, превратить бравого капитана французской армии, неоднократно отличившегося в боях, признанного красавца, смелого и отважного, в обыкновенного мужика, который от других таких же, призванных на службу, отличался разве что высоким ростом, было нелегко. И нельзя сказать, что ЛеФу не пытался. Он старательно выискивал из глубин памяти те моменты, в которых Гастон представал перед ним далеко не в самом блестящем свете, наивно ожидая от себя, что созданный им же образ рассыпется под давлением воспоминаний. Зря он их что ли за столько лет насобирал. Первое такое воспоминание относилось к тому времени, когда они с Гастоном были ещё детьми. Тот стекло разбил в местной школе и был публично выпорот за это. Подобные методы наказания были не редкими, если не сказать обыденными. Но, пожалуй, это был первый раз на памяти ЛеФу, когда тот, кого наказали, не только не сожалел о содеянном, но и, казалось, был горд этим. Когда Гастону объявили о наказании, тот лишь ухмыльнулся и не выказал никакого раскаяния, хотя, повинись он, порки можно было избежать. Во время экзекуции (которую, к слову сказать, проводили публично, в назидание остальным), он орал так, что весь Вильнёв слышал, матерясь на чём свет стоит. Не от боли, а от досады, что поймали. После же Гастона вновь спросили, раскаивается ли он. Тот лишь подтянул свои грязные залатанные штаны, окинул всех победоносным взглядом, улыбаясь какой-то недоброй улыбкой. Длинный, тощий, угловатый, весь в ссадинах и синяках, вечно голодный и словно сотканный из злости. Он был не самый сильный, зато самый отчаянный, а ещё знал о стрельбе и охоте больше любого другого мальчишки. Всё потому что его отец - егерь. Точнее, был им до того, как спился, влез в долги и стал поколачивать жену и сына. Мальчик, бьющий стёкла, смотрел на мир глазами человека, которому нечего терять. Впоследствии Гастон будет вспоминать об этом эпизоде с неохотой: "Я тогда ребёнком ещё был, сам даже не знаю, зачем мне тогда понадобилось стёкла бить, глупость же". ЛеФу знал, зачем. Но предпочитал не высказывать своё мнение, когда об этом не просят. Воспоминаний из детства у ЛеФу было немного. Зато тех, что приходились на время войны – хоть отбавляй. Нет, сам он не пополнил ряды новобранцев (боец из ЛеФу что тогда, что тем более сейчас был из рук вон плох), а был отправлен на полигон после университета. Врачи тогда были нужны. Даже такие, которые не имели почти никакого опыта. Что до Гастона, то именно он стал одним из первых пациентов молодого врача. Правда то, что перед ним на носилках лежал именно Гастон, ЛеФу понял не сразу.Избитый, покалеченный, раненый, на нём живого места не было. ЛеФу не вглядывался в разбитое в кровь лицо, всё равно кого латать, таких, как этот доходяга, в лазарет десятками за раз таскали. Только когда один из прибывших обратился к раненому, сообщив, что тот до последнего держал оборону и выстоял, раненый ответил голосом Гастона: "Ну, видать, не подрасчитал. Как-то мне с этого даже неловко, я, признаться, давно так не краснел", пытаясь при этом поднять вверх окровавленную руку, чтобы дотронуться до скулы, из которой сочилась кровь. Сделать это у него не получилось, но удалось открыть глаза. Тот взгляд, полный жажды ЛеФу запомнил навсегда и всякий раз, когда Гастон говорил о том, что жизнь рядового бойца и гроша ломаного не стоит, вспоминал того раненого парня, прижимающего к себе окровавленную руку как самую большую драгоценность, бледного и истерзанного, скрывавшего за попытками пошутить адскую боль, искренне радующегося тому, что сейчас, в данный момент, в эту секунду он жив, вне зависимости от того, останется ли потом калекой, будет умирать несколько суток в муках или вовсе не доживёт до утра. Этот парень жил в моменте и потому он, среди стонущих, ноющих, умирающих казался каким-то неуместным. Пушечное мясо. Таких, как он, завтра ещё три шеренги приволокут. ЛеФу помнил, что у этого парня не было ничего своего. Вместо личных вещей – табак, который он то ли выкупил, то ли выменял, вместо одежды – казённый мундир, вместо имени – порядковый номер и прозвище Незабудка, данное ему то ли за цвет глаз, то ли просто потому, что остальные тоже получали именования каких-нибудь цветов, согласно непонятно кем придуманной традиции. О том, что своё прозвище Гастон терпеть не мог и по-настоящему дорожил своим именем, на которое всем было глубоко плевать, ЛеФу узнал позже, когда уже вытащил этого полудохлого парня с того света и в ответ получил пару похлопываний по плечу и одобрительное: "Молодцом, земляк!". Солдат, раненый в бою, улыбался дрожащими губами и твёрдо знал, что его жизнь стоит куда дороже ломаного гроша. Это помогло ему впоследствии не только получить обратно своё имя, но и заслужить звание, практически недостижимое для человека, не имевшего дворянского титула. Капитан Гастон. Господин капитан. Возглавив эскадрон, он нёсся вместе с ним по полю боя, не щадя ни себя, ни других, вот только это поначалу не приносило желаемого результата. Поражение сменялось поражением из раза в раз. И чем больше Гастон старался исправить это, тем меньше у него получалось. В чём именно заключалась тактическая ошибка, чем был плох план, который Гастон разрабатывал несколько ночей подряд, ЛеФу так и не понял, хотя, ему, кажется, несколько раз его проговаривали. Понял только то, что провалился план с треском и в стихийной попытке сохранить хоть кого-то из тех, кто остался, Гастон совершал ошибку за ошибкой. Когда ЛеФу перевязывал ему руку, которую тот повредил, отражая нападение сразу трёх противников, Гастон был раздражительным, злым и дёрганным. Его откровенно бесило то, что он вынужден тратить своё время на такую ерунду как какая-то там перевязка (которая на самом деле была вовсе не ерунда и без своевременного вмешательства ЛеФу рисковала перерасти в нечто, чреватое ампутацией). ЛеФу склонился над раной, боясь поднять голову и встретиться с этим диким блеском глаз, с которым Гастон обычно разил врага наповал. Однако ярость, с которой он смотрел вперёд, сжимал кулаки, матерился и то и дело вырывал руку, испарилась в считанные секунды, когда прогремел пушечный залп. Тот самый, означающий, что всё кончено. ЛеФу ожидал, что в следующую секунду Гастон встанет, заорёт, разразится матом и кинется уничтожать врага в одиночку, но ничего из этого не произошло. Даже когда в палатку зашёл лейтенант и доложил о том, что и так было понятно. Гастон стоял как вкопанный и не двигался с места. Весь в пыли и копоти, с ожогами от пороха на щеках, он сжимал кулаки в отчаянно-яростном жесте, глядя невидящим взглядом туда, где всё решено не в пользу его отряда. Командир, потерпевший поражение не выглядел растерянным или разозлённым, он молча смотрел на последствия своего решения. Казалось, впервые за всё время службы, именно сейчас, став капитаном, возглавив эскадрон, Гастон отчётливо понял: эту войну не выиграть. Конкретно он её не выиграет. В этот момент ЛеФу, который всё это время перевязывал его руку, по-настоящему боялся, что осознание, которое поразило Гастона словно удар молнии, по-настоящему убьёт, похлеще любого штыка или пули. Бешено бьющийся пульс и рваное дыхание это только подтверждали."Дышите ровно, господин капитан", – шептал ЛеФу, пытаясь привести его в чувства.Удалось это быстро. Как на войне, так и после неё.Разумеется, Гастон вернулся в деревню героем, иначе и быть не могло. Череда поражений сменилась победами, на поле боя он отличился не раз и не два, за время службы приобрел большой опыт, большое пособие по выслуге лет и большое самомнение, размером с которое от отгрохал себе дом. Гастон ни в чём не нуждался: ни в деньгах, ни в признании, ни в женском внимании, все девушки Вильнёва были от него без ума и готовы были на всё ради того, чтобы он провёл с ними ночь. Так было до тех пор, пока взор Гастона не обратился в сторону дочки Мориса, юной красавицы Белль. Она была милая, приветливая, весьма приятная в общении, хоть и слегка странноватая (в Вильнёве склонность к чтению книг не приветствовалась, ЛеФу понятия не имел, почему, но от греха подальше скрывал от односельчан свой интерес). Уже одной только этой своей странностью она категорически не подходила Гастону: тот литературой не увлекался и более того, относился к этому, мягко говоря, скептически. Но почему-то именно её он видел в качестве своей жены, именно она, по его мнению, должна родить ему минимум пятерых наследников (имена своим детям Гастон придумал заранее, одно громче другого), стать хозяйкой в его огромном доме, готовить на завтрак, обед и ужин ту дичь, что он приносил с охоты, а по вечерам растирать ему ноги, массировать плечи и смотреть на него с обожанием. Белль стала его целью, добычей, которую Гастон во что бы то ни стало вознамерился получить. Но добыча в руки охотника не шла и Гастон получал от Белль отказ. Снова и снова. Каждый такой отказ заканчивался одним и тем же: Гастон шёл в таверну и либо напивался там, либо затевал дебош, либо, что хуже всего, просто сидел весь вечер один, ни на кого и ни на что не реагировал, молча глядел на огонь. Казалось бы, в этом нет ничего плохого. Вот только Лефу всегда было не по себе в такой момент: мужчина, которому отказали видел в категоричном "нет" от какой-то там девчонки нечто большее, смертельно опасное для него. Эту опасность Гастон видел в горячих языках пламени, старался разглядеть её получше, чтобы знать своего врага в лицо. ЛеФу боялся такого Гастона больше, чем разозлённого или не удовлетворённого. Боялся и потому делал всё возможное, чтобы немедленно вывести его из этого состояния и отвлечь от мрачных мыслей: в ход шли хвалебные песни, танцы на столах и много выпивки. К счастью для ЛеФу, Гастон всегда был отходчивым."Задумываться нельзя. Раз задумался, считай, умер". Так говорил Гастон ещё в те далёкие времена, когда его звали Незабудкой. ЛеФу это запомнил и в какой-то степени был с ним даже согласен: то, что происходило в те страшные годы не могло не пройти бесследно для любого, кто там оказался. Что говорить о капитане французской армии, который называл убийство долгом родине, о простом деревенском парне с ружьём, который, пусть и с неохотой, но признавал то, что из всех своих многочисленных умений лучшее, что он умел делать – убивать. И не важно кого, людей или животных, ему в этом не было равных. Вернувшись с войны, капитан Гастон превратил лучшее из своих умений в обыкновенное хобби, став охотником. Днём он убивал зверей, а ночью ему снились страшные сны, от которых он кричал, метался по постели, вырывался, просыпался в холодном поту. В этих снах Гастон снова воевал, сражался с врагами, попадал в плен, переносил пытки и унижения, горел на костре, лишался головы от топора палача, участвовал в судебном процессе, где в качестве свидетелей выступали все, кого он убил или кто погиб по его вине, а их за годы его военной карьеры набралось немало. Гастон такие сны плохо запоминал, забывал все детали, в его памяти оставались только боль и страх, которые буквально преследовали. Человек, которого не спасти смотрел в темноту ночи и видел в ней то, что ждёт его впереди: мрак. ЛеФу старался быть рядом, успокаивать, уверять Гастона в том, что эти сны однажды прекратятся и нужно только немного подождать. Вот только ЛеФу сам не верил своим словам, хоть и честно пытался убедить в их правдивости и Гастона и самого себя. Он искренне хотел, чтобы его возлюбленного перестали терзать призраки прошлого, но он понятия не имел, как ему помочь. Порой ЛеФу не мог объяснить даже самому себе, за что всё-таки любит Гастона, ведь он его видел буквально со всех сторон его личности и знал так, как не знал никто, со всеми его недостатками и теми чертами характера, которые превращали великолепного мужчину в жуткое чудовище. Однако чаще всего ЛеФу ловил себя на мысли, что он не просто любит Гастона, он вообще не способен полюбить кого-то другого. И это при том, что ЛеФу намеренно этому сопротивлялся, вступив со Стенли непонятно в какие отношения и находясь в этих отношениях по сей день. О каком письме может идти речь, когда образ любимого и воспоминания о нём до такой степени прочно вошли в жизнь, что теперь, когда Гастона в этой жизни нет, ЛеФу словно потерялся сам в себе? С мыслями о Гастоне ЛеФу добрёл до дома. Про то, что он вроде как собирался к Стенли, он и думать забыл, упав на кровать в изнеможении, закрыв глаза и моментально провалившись в сон, который накрыл с головой.Вилльнёв охватили волнения, плавно перетекшие в бунт. Принц Адам, не имевший достаточного опыта, знаний, умений и навыков для того, чтобы управлять вверенной ему деревней, за время своего недолгого правления совершил немало ошибок, которых ему народ, уважающий силу, не простил. Не верящие в богов, воителей и королей, люди искали того, с кем невозможно не считаться, кто выразит всё то. что накипело в них самих, кто сделает чужое негодование своим оружием. В Вильнёве был лишь один человек, идеально подходящий для этой роли. Гастону достаточно сделать всего один шаг вперёд, чтобы полностью отделить себя от толпы, а в следующую секунду возглавить её, грозно взмахнув горящим факелом. Он полностью разделял чувства тех, кто стоял за его спиной, они будили в нём то, что никогда не засыпало до конца – жажду убийства. Не важно кого, зверя или человека, ведь ему в этом нет равных.Кровь Гастона пульсирует в руках, в ладонях, между ушами, гонит Гастона вперёд, обещая ему, что больше никогда Гастон не устанет: так было на войне, так происходит в тихой деревушке на юге Франции. Дальше уже не следовало никаких раздумий. Звериная сторона одержала верх, зверь выл, хохотал, кричал, упивался сладостью чистой ненависти.Исход был предрешён с самого начала. Принц Адам повержен, его бездыханное тело лежит у ворот замка, в одной руке Гастон сжимает тонкое запястье рыдающей Белль, вторая же держит дымящееся ружьё. Корона, упавшая с головы принца Адама, катится к ногам победителя. Ещё секунда и она будет раздавлена огромным грязным охотничьим сапогом, прозвучит ещё один выстрел, означающий, что для принца всё кончено и править людьми, уважающими силу, теперь будет тот, кто всю жизнь был сам себе король.Такой, как Гастон, действительно мог стать королём. Его крепкая голова смогла бы удержать и французскую корону, инкрустированную брильянтами, и римский лавровый венец. Однако каждый раз, вспоминая тот момент, когда ЛеФу видел Гастона в последний раз, он ловил себя на мысли, что этому королю скорее подойдёт корона из человеческих костей и кроваво-красная мантия. Правление такого короля не принесло бы ничего хорошего, однако у Гастона были все шансы им стать. Его остановила непреодолимая жажда крови, подтолкнув к краю бездны, в которую он сорвался, оставив ЛеФу одного наедине с собственными фантазиями, воспоминаниями и желаниями, которым не суждено воплотиться в реальность.