Письмо (1/1)

Пора было возвращаться в Крындино. Туда уже прибыл Чех, ожидавший группу из троих разведчиков для разъяснения очередного невыполнимого задания. Под монотонную диктовку Товарища летнаба старшие сержанты Бобриков и Филатов и новоиспечённый Капитан Калтыгин заполнили анкеты, в которых ни одно слово и ни одна цифра не соответствовали правде. Леонид Филатов обрел новую фамилию, вновь родился, теперь уже не в Сталинграде и не двадцать восьмого августа, его родителями стали абсолютно незнакомые ему люди. Он учился, согласно им же написанным строчкам, в пяти школах разных городов необъятной родины и даже успел поступить на первый курс Института иностранных языков. Все без исключения написанное им было ложью, как и легенды, придуманные для его товарищей. Бобриков, например, на предстоящие месяц-два обрёл семью, немецкий же успел выучить в вечерней школе. Изъяснялся он с фрицами теперь, конечно, не на языке Гёте, но уровню восьмого класса общей образовательной программы должен был соответствовать. Был женат и страстно скучал по любимой супруге (на случай необходимости предоставления неопровержимых доказательств имелись у него в наружном кармане, аккурат под сердцем, и письма с излияниями нежнейших чувств от той самой супруги, Катерины Матвеевны Ежовой). Писать же эти самые письма по иронии судьбы пришлось верному другу Лёньке… Так уж вышло, что Лёня, обладавший от природы в свои непростительно юные годы всеми нужными толковому разведчику качествами, был единственный из неразлучной троицы, кто мог с достоинством изобразить до двадцати вариантов полностью отличавшихся друг от друга видов почерка. И вот, вечером того же дня в Крындино, сидя в выделенной для них на постой избе, на лавке, устланной сухой соломой (единственную кровать в дуете с хозяйкой избы согревал теплом своего тела Григорий Иванович), Лёнька хватался за голову. Вытирал тыльной стороной ладони мокрые от напряжения виски, злился от глупости и несправедливости происходящего и писал… ?Дорогой Миша!..? Нет, не так! Слишком официально… ?Мишенька! Пишу тебе после занятий, только что кончила проверять контрольные работы 2го ?Б?…? Оставить или зачеркнуть? Стала бы любящая женщина писать о работе мужу на фронт? О чем вообще обычно пишут женщины?У Лёни от напряжения раскалывалась голова. Он понимал, что наверное слишком серьезно отнёсся к составлению писем, которые, по большей вероятности, никто и не станет читать. Однако он хорошо знал, что в их работе успех операции зависел порой от мельчайших деталей, каждую из которых нельзя было упускать из виду. К тому же, это был приказ Чеха, а Чех, как известно, выполнение своих приказов никогда без контроля не оставлял. Более года с момента их встречи Лёня был безнадёжно?— по уши?— как говорят, влюблён в Алексея Бобрикова. Поначалу он не знал ни имени его, ни подлинной истории, но постепенно сближаясь с товарищем, понял, что настоящего в его прошлом было меньше, чем в мгновениях, именуемых гордым словом ?сейчас? и в неотвратимо светлом будущем, с бешеной скоростью приближавшим победу советского союза над фашизмом.—?Шнапс я, Рудольф! Рудольф Шнапс! Доволен, зануда?! —?то и дело звучали в голове у Лёни в сердцах брошенные Алёшей слова. Да и какая разница: Рудольф Шнапс или Алексей Петрович Бобриков? Двадцать ему было или двадцать девять? Сколько он окончил классов и как оказался в прошлом в Берлине, почему не любит говорить о Вожде… Лёнька точно знал, что эти добрые коньячного цвета глаза не лгали. ?…Мишенька, каждый день я вижу сон, как ты доходишь до Берлина живой и невредимый. Пожалуйста, помни, что дома тебя ждёт семья…?.Лёнька по несколько минут страдал над каждым словом, ему ничего путного не шло в голову. Он представлял себе, что Алёшу под этим новым именем и с новой биографией действительно кто-то любит и ждёт, и на душе становилось теплее. Но в то же время жутко делалось при мысли, что после войны друг действительно осядет где-нибудь с красивой женщиной, и та родит ему детишек, как две капли воды на него похожих, и навсегда привяжет, отнимет его у Лёньки. И разойдутся их дорожки навек… Ужасно было так думать, но Лёня в глубине души не хотел окончания войны. Он уже начинал понимать, что нашёл в службе своё истинное призвание и был совсем не готов к мирной жизни. Не знал, чем хочет заниматься после победы (а в том, что победа будет за ними, он с присущим ему рьяным патриотизмом ни на капельку не сомневался). Он не хотел расставаться с Алёшей. ?Без тебя все как будто в тумане. Я мечусь, как птица в клетке…?—?Мечусь, как птица в клетке! —?через пару часов, наигранно вздыхая, декларировал его сочинения Бобриков,?— Я просто не нахожу себе места! А место мое рядом с тобой, я это точно знаю… Ой не могу! Чуешь, Григорий Иванович, какой у нас в Филатове поэт помер?!Алёша просто покатывался со смеху, хватался за живот и уже третий круг наворачивал по хате, удирая от красного, как рак, Лёньки, норовившего выхватить у него из рук злополучное письмо.—?Да иди ты, Бобриков! —?с досадой выкрикивал Лёня то и дело,?— сам себе в следующий раз и пиши! А про меня забудь, не рассчитывай даже!—?Да ладно тебе, Лёнь! Ну Лёнечка, смешно же!Лёня весь пунцовый от стыда и беготни, уже тяжело дышал, но надежды выхватить написанное не оставлял.—?Что ты цирк устраиваешь?! Я тебя прибью сейчас, Бобриков, честное слово!—?Как же это прибьёшь? После всего, что между нами было?! —?не унимался Алексей,?— тут вот написано: люблю! целую! А за базар ответить?!Быстрый рывок?— и загнанный Бобриков наконец-то уступил Леониду. Филатов вырвал из его рук письмо, хотел было смять в комок, но вовремя одумался?— переписывать не было сил.—?Ну ладно, соколики,?— прервал раззадорившихся ребят Калтыгин, — время уж недетское. Пора на боковую.Что в переводе с языка Калтыгина означало, что спать немедленно пора было Бобрикову и Филатову, ему же предстояло не менее часа готовиться ко сну в объятиях хозяйки. Ночью Лёне снился один из снов, которых он предпочёл бы не видеть, но, тем не менее, быстро вошедших у него в привычку. Просыпаясь, он всякий раз чувствовал себя если не преступником, то подлым и грязным человечишкой. Он был уверен, что если бы Алёша узнал о том, что за сны с его участием рождает больная фантазия Лёни, он бы немедленно прекратил с ним всякое общение, перевёлся бы в другую часть, и, как минимум, набил бы ему морду. Будь Лёня на его месте, будь он нормальным… Он бы наверняка так и поступил. Во сне Калтыгин рано уединялся в избе с хозяйкой Марусей и весьма топорно намекал на то, что беспокоить их там в течение пары часов не стоит, иначе он им популярно объяснит, что издевательства Чеха на учебке?— это так, пыль, цветочки по сравнению с тем, что он, Калтыгин Григорий Иванович… В общем, они поняли сразу. Лёнька закатил глаза, Алёша с трудом подавил рвавшийся наружу гогот, а уже через пятнадцать минут ими наскоро по-чёрному была растоплена настоящая русская банька. Сказать по правде, Лёня не горел желанием оказываться наедине с обнаженным объектом своих тайных желаний. Риск разоблачения был слишком велик, но Алёша так задорно потирал руки, так умоляюще смотрел, уговаривая… Капитуляция перед этим взглядом была неминуема. И Лёнька, конечно же, сдался.—?Ух, хорошо как! Сказка! —?то и дело восклицал довольный Бобриков, как назло теснее обычного прижимаясь к Лёне на скамье. Ноги его были широко расставлены, грудь расслабленно вздымалась. Ему явно было хорошо и спокойно, чего нельзя было сказать о Лёне.—?Угу,?— мямлил Филатов в ответ, как заворожённый уставившись в пол.—?Там девки голые что ли? —?рассмеялся Алёша, толкнув Филатова в плечо.—?А? Что?.. —?Лёня рассеянно взглянул на друга и тут же горько пожалел об этом. Бобриков, мать его, был чертовски хорошо слажен. Несмотря на частое отсутствие сна, постоянное кусочничество, два или три серьёзных ранения за два года и прочие военные невзгоды, в недостатке веса упрекнуть его было нельзя. На четко проступавших мышцах груди и плеч соблазнительно поблескивали капельки пота. Постепенно сливаясь в тонкие ручейки, они стекали вниз по рельефному прессу и ниже… Туда Лёня не смотрел, не смел, но отчаянно чувствовал, что уши предательски горят.—?Я говорю, девки голые там что ли под досками, на которые ты пялишься, как баран на новые ворота? —?пояснил своё умозаключение Бобриков и тут же нахмурился, видимо, прикидывая в голове, отчего Лёня был такой напряженный.—?Алё, Лёнь! Ты в порядке? Съел чего-нибудь что ли, а? —?он с усилием тряхнул Леонида за плечо.—?Не надо… Вдруг Лёню начинала охватывать паника. Он понимал, как это должно выглядеть со стороны, но уже не мог ничего с собой поделать и судорожно пятился?— скользил по злополучной лавке от Алёши, придерживая одной рукой обмотанное вокруг бёдер полотенце, хватаясь за него, как за спасательный круг. Волнами накатывало возбуждение, он не мог перестать таращиться на голого Бобрикова, такого расслабленного и уверенного в себе…Алёша не унимался. Он подошёл ближе и, положив ладони Лёньке на плечи, ещё раз тихо потребовал:—?Скажи, что случилось. В реальной жизни, он очень на это надеялся, Лёня не повёл бы себя, как полный кретин. Не стал бы закусывать губы и отводить взгляд, краснея, как малое дитя. Не стал бы просить сержанта Бобрикова убрать грабли… Но это был его сон. И в этом сне он вёл себя именно так, и почему-то казалось, что других вариантов не было.—?Лёнь, да ты горишь весь.—?Мы же в бане…—?Филатов, хорош мне порожняк прогонять, а! Я же не тупой, вижу, что ты темнишь что-то. Две вещи: то, что Алёша назвал Лёню по фамилии и блатной детдомовский жаргон, который начинал из него лезть в состоянии нервного возбуждения, подсказали Филатову, что Бобриков был всерьез обеспокоен и, разумеется, не понимал его поведения. Алёша был слишком близко. Его до боли знакомый запах дурманил голову, пухлые губы покраснели от жаркого воздуха и манили, манили… Эти губы произносили какие-то слова, но Лёня был загипнотизирован самим их видом, а звуки алёшиного голоса вместе со смыслом сказанного им ускользали от Лёньки, и он ничего не мог с собой поделать. Это было выше него. Но кое-что до его сознания всё-таки доходило, и в какой-то момент кровь прилила у него к вискам, когда он отчетливо услышал:—?Лёнь, у тебя стояк.—?Я в курсе,?— как можно более спокойно постарался произнести Лёня.—?Ты поэтому так загоняешься? —?с улыбкой выдохнул Бобриков.Лёня не мог смотреть ему в глаза.—?Да ладно тебе, Лёнь! У меня в твоём возрасте на каждую юбку вставало. Это нормально.—?Это НЕ нормально! —?взорвался Лёня,?— здесь и сейчас юбок нет, ты что не понимаешь? Глупый совсем?!—?Глупый ты,?— резко приблизившись, выдохнул Бобриков ему прямо в губы,?— Лёнечка.—?Я… —?начал было Лёня, но Бобриков жестко заткнул его, впечатавшись грубым поцелуем в его дрожавшие губы. Сердце выпрыгивало из груди. От неожиданности Лёня открыл рот, пытаясь набрать в лёгкие больше воздуха?— он задыхался, но Бобриков с силой притянул его к себе и бесцеремонно дал волю горячему влажному языку. С Лёней это было впервые. Настоящие робкие прикосновения к губам Этери даже отдалённо не напоминали этот, выдуманный его воспалённым мозгом и существовавший только в его сознании поцелуй… Но как же это было сладко. Сладко и жарко. От Алёши пахло бородинским хлебом и солодом. И ещё горьковатым одеколоном?— им он шлепал себя по щекам после бритья. Языки сержантов выплясывали какой-то бешеный танец, и каждое их соприкосновение вызывало у Лёни новую волну болезненного возбуждения.—?Ты дрожишь,?— прошептал, наконец разорвав поцелуй, Бобриков. Наутро Чех, поджав свои бескровные губы, утвердительно кивнул, прочитав написанные Ленькой признания в высоких чувствах. Пора было готовиться к отлёту.