1. Раз (1/2)
Персонал шуршит вокруг, пока он упирается локтями в колени и смотрит в грязный серый стык молочных плиток пола между своих кроссовок.Всё убирают - свободную мебель, вещи, мусор, оставляя помещение раздевалки чистым и идеально пустым. Только он и вырастает посередине печальной грудой с ломаными, острыми очертаниями: согбенный, с упавшими на лицо, прядями слипшимися от пота и пыли волосами, в грязной форме, на ломком складном стульчике для гостей.Тянущая боль шевелится в мышцах ног, шее.
Тайо подходит неслышно - только горячая тяжесть его ладоней опускается Ицуки на плечи.- Поехали, - просто говорит он.Без вопросов и выяснений, попыток влезть внутрь и посмотреть, что же там такое шевелится, из-за чего именно Таками расстроен и раздавлен; как глубоко все это и насколько больно.
Не похоже на Бруклина или Томаса, на тренера или... ни на кого из тех, кто привык пользоваться словами, чтобы понять окружающих, не похоже.Тайо ждёт. Не настаивает, не тискает пальцами Ицуки плечи, не мнется с ноги на ногу. Его руки теплые, уверенные.
И спокойные.- Мне бы в душ, - мямлит, наконец, Ицуки, вытирает основанием ладони высохшие губы, неловко трет скулу и забирает назад сбившиеся волосы, поднимая голову.Тайо отходит к шкафу, из-за скрипучей дверцы выуживает полотенце; протягивает молча и кивает на темный проем двери в остывшие уже душевые.- Я быстро, - обещает, медленно поднимаясь, Ицуки.Заторможенный и обессиленный, он понимает, как смешно должны выглядеть подобные слова сейчас. Во взгляде Тайо не читается ничего. Скупой кивок, расслабленная твердая поза.
Он просто ждёт, не подгоняя, не окликая, не мешая. Пока Ицуки уходит, словно прячется, в самую последнюю кабинку без двери. Когда нарочито долго, почти не ощущая изменения температуры, крутит вентили. Опускает голову, чтобы вода не била в лицо и просто стоит, пытаясь хотя бы думать. Пытаясь понять, что предпринять такого, чем себя отвлечь, что сделать с мерзостью, растекшейся после очередного поражения у него внутри. Его всего целиком заполнившей, от пяток до самой макушки.Когда Ицуки выключает воду, трогает пальцами ног ледяные, блестящие брызгами плитки пола, Тайо в раздевалке с тихим щелчком складывает пластиковый стул. Его шаги в утонувших в тишине помещениях отдаются глухим, тяжелым эхом.- Ты закончил? - обращается он, тенью замирая в прямоугольнике дверного проема, черным силуэтом с болезненно бледными подтеками света, струящимися из-за плеч, под руками, по ногам.
Таками выдыхает, трясет головой несильно, чтобы не разболелась, и волосы липнут к мокрым щекам противными прядками. Он как-то видел рекламный ролик, где пришедший с работы мужчина падал на пол, буквально ссыпался на пушистые коврики кучей из конечностей, сальных волос и черно-белых тряпок строгого костюма. Не важно, что там рекламировали - Таками был бы не против так же ссыпаться на серые мокрые плитки, стечь с остатками воды в грязный даже на вид сток. Там бы не надо было ничего решать - мусор, грязь и отбросы в принципе ничего не решают. Движутся по течению. Очень подходит Таками сейчас. Идеально его характеризует.- Просто устал, - хрипло, на грани слышимости отзывается он. В тишине этого хватает, чтобы Тайо опять что-то для себя решил.Этот странный, старомодный мужик. Который ненамного его старше, ненамного лучше, и ненамного умнее.По сути - Ицуки нихрена его не понимает, и сейчас не особо в состоянии думать еще и об этом. Что ему надо, что он делает здесь - не в самих "Маринерс", тут все понятно. Что он делает - и ради чего? - рядом с Ицуки. Чего ждёт. Люди не могут просто так делать что-то: ждать после матчей, подвозить домой, торчать рядом, пока ты примешь душ с твоим же полотенцем подмышкой. Всем необходимо что-то, хоть самая малость. Каждый руководствуется только собственным удобством, только ради собственной наживы.Думать над тем, что нужно Тайо - сейчас вовсе не то, что надо полуживому Таками.По-настоящему надо ему сейчас в клуб, в "Ройял-Лэйди" или любой стрип-бар, где темно и многолюдно. Где пахнет потом, алкоголем и бешеной смесью парфюма. Куда его пустят без фейс-контроля, где его не узнают в обтягивающей майке и полным комплектом пирсинга, и где он никому ничего не будет должен, даже себе самому.
Где можно купить вымоченных в кислоте марок, и просто забыть, как держать биту, как отбивать, и кто такие эти сучьи Ликаонс.И сучьи Маринерс.И сучий Токучи Тоа. Особенно Токучи Тоа.Будто проблема в этом. Будто один человек может довести чей-то мир до почти полного краха просто образовавшись в чужой жизни. Если бы не было этих трещин, надломов и дряни, которую в рутине не замечаешь, если бы все было на самом деле нормально - хрен бы какой-то белобрысый мальчишка довел его до такого.Дело, конечно, не в Токучи. Дело даже не в бейсболе в целом. Не в Амами в частности.Дело в том, что у него, у Таками Ицуки, в жизни что-то пошло очень сильно не так. Настолько не так, что почти по пизде.А Токучи сработал катализатором, лакмусовая бумажка с охрененной отдачей.Таками ломали кости, Таками втаптывали в грязь, но до такого плачевного состояния он еще не доходил.У него раньше было решение от всего-всего. Марки стоят недорого, следов наркотика в крови не остается, главное не переборщить и не поймать потом сильный отходняк, если нужно на тренировку. Не то чтобы он позволял себе закидываться перед тренировками - в редкие выходные, или когда совсем сдавали нервы.
Не то чтобы он относился несерьезно к тому, чем занимался.Просто марки правда были классным решением. Несколько тысяч йен, цветная бумажка на языке - и все отступало перед тем, чего Ицуки так не хватало обычно. Перед незамутненным счастьем. Это было просто, и все сразу было понятно - кто чего хочет, кому что было от него нужно.Чаще всего было нужно секса, и Ицуки это абсолютно устраивало.Просто и понятно, никаких имен, вряд ли кто-то из таких же ребят под кайфом помнил потом с кем именно спал в дешевых номерах лавотелей. Это было нормально - ничего не ждать, кроме удовольствия и восторга. Никаких "доброе утро" и совместного кофе, и никакой неловкости, когда мятый и несвежий просыпаешься в чужой постели с чужим тебе человеком.Всё это - и кофе, и "добрые утра", и новая зубная щетка - его, Ицуки, щетка, - в чужой ванной, и своя чашка в чужой кухне - это все он попробовал потом, когда марки и клубы в его жизни кончились (или ушли на перерыв, как ему хотелось бы верить) и началась во всей своей стремной красе эпоха Амами Тайо.Тайо стягивает замученные кроссовки, став на задники, и прямо в носках идет к нему через холодную темную анфиладу душевых. Тусклый свет течет разводами где-то над широкими перегородками, и Таками тонет в густой тени, мокрый, голый и, кажется, съежившийся, как мандарин, покрытый мурашками и все еще в липком поту. Остановившись напротив, стараясь не ступать на мокрый пол, Тайо просто разворачивает полотенце и держит его в руках, ожидая, пока Таками в пару медленных, неуверенных шагов к этому полотенцу пойдет. Кутает его, растирает ладонями через махровую ткань, прижимает к себе, вытирая спину, и Ицуки, собирая полотенце складками, высвобождает руки.Обнимает Амами, обхватив поверх нагревшегося от тепла тела флиса кофты, сжав руки так, что крепко впечатывается грудью в его грудь, вцепившись пальцами себе же в локти до побелевших костяшек. Мокрое полотенце между ними неприятно прижимается к голой коже Ицуки, не дает полностью прильнуть к теплу. Отвратительно касается лица, когда он опускает тяжелую голову на чужое плечо, прижимаясь судорожно и болезненно.
Тайо морщится, отворачивается от мокрого полотенца, ткнувшегося ему в губы, опускает горячие тяжелые ладони Ицуки на поясницу.
И ждет.В гулких коридорах гремит тележка уборщика, звук становится громче и прекращается: уборщик замирает у открытой двери в раздевалки, заглядывает, чтобы проверить, почему в помещении не погашен свет.- Есть кто? - зовет он негромко, словно чтобы в опустевшем здании самому себя не напугать.- Да, - отзывается Амами, зажав Ицуки ухо ладонью, чтобы не оглушить выкриком. - Еще десять минут, мистер.
- Конечно-конечно, - бубнит деловито уборщик.Тележка стучит колесиками дальше, уже медленнее и тише. Тайо гладит Ицуки по мокрой голове, приглаживает липкие пряди к шее. Медленно вытягивает вымокшее полотенце, зажатое меж их телами, и накидывает Ицуки, так и не поднявшему головы, на спину.- Ноги не замерзли? - спрашивает негромко.Вопрос удивительно внезапен, и Ицуки, ожидавший чего-то вроде "поехали" или "идём" даже переводит взгляд на Тайо. Смотрит куда-то ему в подбородок, уложив голову виском к плечу. Потом вспоминает, зябко поджав пальцы на ногах, что стоит на кафеле, и ступни действительно замерзли. Но в продуваемых душевых он весь на перекрестье сквозняков, и не холодно ему только там, где его касается теплый, в мягкой флисовой кофте Амами. Ицуки обдумывает это и, отпустив удушающую почти хватку, подается ближе уже всем телом. Становится на ноги Амами, босыми пальцами на его бывшие сухими носки, и прижимается коленями, как может. Сначала одну, а потом и другую руку закидывает ему на плечи. Кожа, ощутимо влажная, снова стягивается сеткой мурашек.Тайо ждёт недолго, шевелит слабо пальцами, прижатыми ногами Ицуки, и одергивает полотенце со спины, чтобы прикрыть его голый зад.Потом в несколько медленных, слитных движений отстраняется, отодвигает от себя, чтобы поднять на руки, как девку из какого-нибудь западного фильма. Полотенце печально висит с плеча Ицуки, обхватившего Амами рукой за шею, и с каждым шагом цепляющегося все сильнее.