Part 1. Reality. 1. Настоящие писатели (1/1)

― Да вообще-то за такое тебя самого надо бы хорошенько кувыркнуть с этого твоего водопада! Подумать только! Как и всегда в сильном душевном волнении, Гудини бурно жестикулирует. Теперь он еще ирасхаживает, описывая возле меня сердитые круги, которые напоминают о приближающейся акуле. Его кудрявые волосы растрепаны даже сильнее, чем обычно, топорщатся так, будто разделяют его праведное негодование. Наконец он останавливается, перегородив мне путь. Упирает в бока руки. Грозно насупливается и спрашивает уже в третий раз: ― Зачем ты его убил? Как ты мог, док? Каковы твои мотивы, что он тебе сделал? Таким угрожающим интонацияммог бы позавидовать, пожалуй, любой полицейский нашего блистательного Скотланд-Ярда. Столько рвения, столько напористости, столько убедительности в этом прожигающем взгляде! Не знай я его, а также не будь причинаабсурдного допроса столь нелепа, мог бы даже немного испугаться. Но причина действительно нелепа, о чем я и считаю нужным сообщить, прибавив: ― Рано или поздно это случается абсолютно со всеми. Живыми или… Это заставляет его чуть ли не подпрыгнуть на месте. ?Чуть ли? ― потому что я успеваю поймать только легкое пружинистое движение, которое он все же сдерживает, после чего наступает на меня по новой: ― Не припомню, чтобы твой любимый Диккенс кидал Оливера Твиста в бурлящий поток! Мне остается только закатить глаза и несолидно всплеснуть руками.

― Гудини, не надо утрировать. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Холмс прошёл свой путь… точнее, тучасть, которую ему было предначертано пройти… и погиб так, как было ожидаемо для подобной личности. И… ― Судя по потоку гневных писем твоих читателей, ожидаемо это не было ни для кого. Возражения застревают в горле. ― Ты вскрывал мою почту?! Он без капли раскаяния пожимает плечами, хотя и прибавляет после секундной паузы: ― Просто кинул взгляд на пару конвертов, не более, мы же друзья и всё такое… ― Он спохватывается. ― Да хватит! Это что, я совершил самое дерзкое, зверское убийство во всей современной истории?

Он разворачивается и идёт к своему столу,чтобы всё так же гневно кинуть на полированную поверхность свежий выпуск ?Стрэнд Мэгэзин? и рухнуть в кресло. Я следую за ним, машинально скользя взглядом по стеллажам, с которыхсмотрят бесконечные корешки переплётов. У Гудини огромнейшая библиотека, в которой, однако, найти что-нибудь может лишь человек со столь же беспорядочным мышлением: логике расстановка книг не поддается. Художественная литература, научная, труды по спиритуализму и прикладные пособия соседствуют в самых диких сочетаниях. Твена или Диккенса нетрудно увидеть рядом с чем-нибудь вроде?Полного справочника болезней горла?. Я разглядываю один из такихсмешанных стеллажей и даже в очередной раз увлекаюсь поиском хоть какой-то системы, когда меня снова настигает сердитый голос: ― Верни его немедленно, Дойл! ― Как скажешь. В моих руках как раз какой-то пыльный томик, и, так и не прочтя затертое название, я ставлю его обратно. Гудини, с раздражением наблюдая за мной из-за стола, наконец хмыкает: ― Хорошая попытка. Я о Холмсе. Остается только вздохнуть. Я отворачиваюсь и снова смотрю на полки. ― Я думал, я всё тебе объяснил. Этот тип со всеми его циничными штучками чертовски мне надоел, он вечно лезет вперед всех моих героев. Ему пора на покой. ― Доктор Ватсон считает так же? Я оборачиваюсь. Гудини лукаво щурится, подавшись вперед и подперев рукой подбородок. Ему наверняка кажется, что он воззвал к моей совести и заставил серьёзно задуматься. Но это один из немногих случаев, когда я легко его побью его же оружием, что и делаю, напомнив: ― Твои скептические выпады в адрес медиумов и спиритов как-то не вяжутся с такими вопросами. Доктор Ватсон ничего не считает, поскольку является выдуманным персонажем. Таким же, как и тот, кого я ?зверски? убил. Я уверен, что выиграл. Но Гудини неожиданно широко ухмыляется, его лицо буквально расплывается от самодовольства. Снова щурясь, он изрекает: ― Твои восторженные пляски вокруг медиумов и спиритов как-то не вяжутся с такими ответами. Если ты не отказываешь в существовании духам, то я очень сомневаюсь, что отказываешь персонажам. Холмс ― живой. Ватсон, соответственно, тоже. Во всяком случае, в твоей собственной голове. И в головах твоих читателей… хм… ― Гудини, хватит пудрить мне мозги. Но он не перестает улыбаться. Он прекрасно знает, что, как правило, я говорю это, когда мне нечего ответить. Я иду вдоль стеллажа дальше. Чтобы остановиться там, где невольно останавливаюсь каждый раз. ― Верни Холмса! ― снова летит мне в спину. ― И не надейся. ― Ты невозможен. Вы, пишущая братия, просто ненормальные! ― Можно подумать, братия фокусников вся сплошь состоит из трезвомыслящих людей со здоровым рассудком. Я слышу, как, злобно фыркнув, он лезет в ящик стола, но не смотрю на него. Мой взгляд приковала одна из полок самого большого, самого старого шкафа. Видимо, вся библиотека началась именно с него, среди других громад эта выделяется какой-то особой давящей монументальностью, вызывающей дажемысли о монарших склепах. Но примечательность шкафа в моих глазах заключается в ином. Одна из полоксклепа вся пестрит моей фамилией. Здесь Гудини собирает только мои книги.И здесь всё ещё есть пустые места. …Полка существует еще с начала нашего знакомства. На ней стоит всё, что было написано о Холмсе, помимо него ― и ?Гердлстон?, и ?Тайна Клумбера?, и абсолютно все, что вышло из-под моей машинки, даже книги, которые заслужили от Гудини оценки ?первосортное историческое занудство?, вроде ?Белого отряда?. Гарри ничего не пропускает и ничего не оставляет без внимания; иногда это поражает меня, особенно ― при его довольно противоречивом вкусе на литературу и притом, что, в общем-то, он не уделяет чтению особого времени. Делает исключение он только для моих книг. И я вечно задаю себе вопрос, почему. ― Конечно, я непременно приобрету этот ужас во плоти, когда его издадут в сборнике. Но знай, что на тебе лежит моё проклятье, док. Он успел встать и снова бесшумно ко мне подойти. Более того, успел налить виски в стакан, который и протягивает мне, внимательно вглядываясь в лицо. Я замечаю: бутылка, скорее всего, вынутая из внутреннего ящика, ―на столе. Сторонник того, что иллюзионисту нужен ясный рассудок, сам Гудини почти не пьёт ничего крепче пива и не употребляет табак. Виски держит только для меня. Но держит всегда. ― Я учту. Американский? Беря стакан,задеваю его пальцы. Он тут же по привычке засовывает руки в карманы, наблюдает за мной с нешуточным интересом. Крепкий алкоголь вообще его не вдохновляет. То, как я опрокидываю виски в себя, для него сродни какому-то особому фокусу. ― Да, точно. Американский.Отличный. ― Другого не держим. Он поворачивает голову и смотрит на полку. Взгляд задерживается на одном из пустых пространств между книгами. ― Итак… что теперь? Занудство, занудство и еще немного занудства? ― Совсем не веришь в меня как в серьёзного писателя?

Я надеюсь, что после этого ему станет хоть немного стыдно. Что до него в конце концов дойдёт, что мне не очень-то приятно в который раз обсуждать ?трагичную? смерть Шерлока, вымотавшего мне всю душу, преследующего меня даже в книгах, никак с ним не связанных. Персонаж-тень, от которого я наконец избавился. И мне легче. Да, легче, черт возьми. Гарри, один из близких моих друзей, должен это понять. Он улыбается. У Гудини ― как, наверное, и у любой настолько публичной личности ― есть целый набор готовых улыбок. Возможно, этот набор даже больше, чем его арсенал всех этих крючочков и отмычек, магнитов, ножовок, ящиков и струн.Улыбка удивления, улыбка галантности, улыбка восхищения и улыбка лести. Улыбка вдохновенной задумчивости и острая едкая улыбка превосходства, яркая вспышка ― улыбка подлинного триумфа. Но… Это одна из тех странных ускользающих улыбок, природу которой мне никак не удаётся понять. В которой то ли смешались все эмоции разом, то ли нет никаких вовсе. ― Ты ― серьёзный писатель. Всегда был им. И будешь. И уж поверь, я верю в тебя. Но… ― снова он смотрит мне прямо в лицо, одним неуловимым движением отбирает стакан, ― ты зря убил Холмса. ― Гарри, не все хотят, чтобы их запомнили как развлекателей публики. Рассказы о Холмсе были… Гудини приподнимает брови, как мне кажется, даже обиженно: ― А думаешь, ее так просто развлекать? Да, наверное, я его задел. И, конечно же, стоило осмотрительнее выбирать фразы. То, что делает он на своих бесконечных сценах, придумывая всё новые и новые номера, ― это развлечение. Против которого я вовсе не возражаю, котороес удовольствием смотрю, и я вовсе не намерен оспаривать то, что иногда людям нужно именно нечто подобное. Поэтому, не отводя взгляда, тихо и твердо поясняю: ― Я не об этом. Конечно же, это точно такой же труд. Необходимый труд, не только для писателя, и не каждый с ним справится, и это дар, да. ― Так что же ты несешь? Улыбка уже вполне узнаваемая и поддающаяся анализу: вызывающая. И я, чувствуя себя немного свободнее, поясняю: ― Настоящие писатели заставляют думать. А о чём Холмс… Как же быстро у него меняется лицо. Теперь улыбки вовсе нет, а глаза словно потемнели. В который раз я ловлю себя на мысли: с ним трудно, невыносимо трудно разговаривать, особенно ― о каких-то серьезных, глубинно философских и жизненных истинах, ведь под настроение он может просто осмеять их, а под настроение… Под настроение он делает примерно так, как сейчас. Привстает на носки, хватает меня за галстук идергает к себе. У него очень сильные руки, а неожиданность жеста заставляет поддаться и наклониться. Мы теперь чуть ли не нос к носу, стукнулись лбами, и, глядя мне в лицо, Гудини сообщает: ― Настоящие писатели не заставляют думать, док. Они заставляют верить. Как и… ― левый край рта все-таки снова приподнимается, ― настоящие фокусники. Я вот тожев этом просто непревзойдён. Не поэтому ли мы друзья? Помимо своей воли я улыбаюсь. Потом ― не удержавшись ― начинаю даже смеяться, и, кажется, я смеюсь искренне и долго впервые за последние несколько дней, давшихся мне со всеми этими гневными письмами непросто. Гудини разжимает пальцы, позволяя выпрямиться. И я все же не могу не уколоть его: ― То есть, ты дружишь только с выдающимися личностями и плюёшь на душевные качества? Он пару раз покачивается с носков на пятки. Задумчиво заглядывает в пустой стакани направляется к столу. Снова налив виски, он поясняет так, будто это очевиднейшая вещь, которой я просто не могу не знать. ― Я дружу только с настоящими людьми, Дойл. И у них нет проблем с душевными качествами. Покажешь мне этот фокус ещё раз? Вообще-то весьма скверно потворствовать пагубным человеческим страстям вроде тяги к хорошей выпивке.Но я не говорю этого и просто иду навстречу. Полка с моими книгами остается позади. И я как никогда твердо знаю, что однажды она будет заполнена. Пусть не Холмсом, но… чем-то настоящим. ― Кстати, док. Гудини произносит это, уже когда я неспешно тяну второй стакан виски и там остаётся где-то половина. ― Да? ― Шерлока лучше все-таки вернуть, на это у тебя час. В твоем виски смертельный яд, и только я знаю, какой и где спрятано противоядие.

Неплохо. Он дарит мне широкую улыбку, улыбку ?я умнее всех?, которая неизменно появляется, когда он выбирается из своихжелезных и стеклянных ящиков. Она самодовольная, такая светлая что могла бы озарить всё это огромное помещение, и еще в ней определенно есть что-то детское. Бесконечно мальчишеское. И как бы я ни старался не разочаровывать детей, здесь у меня нет выбора. Я допиваю виски одним глотком. ― Хм… я предполагал подобное, еще когда пил первый стакан. ― Зачем же ты выпил второй? Я медленно отставляю стакан на стол. Смотрю Гудини в лицо. И тоже позволяю себе усмешку: ― Я просто знаю противоядие сам. ― Серьёзно? — Серьёзнее некуда. ― И какое же? Гудини скрещивает на груди руки с видом скептичного ожидания. И раздраженнофыркает, когда я отвечаю: ― Немного уважения к моему выбору. И чуть поменьше твоего ослиного упрямства. Он с разочарованным видом снова прячет руки в карманы: ― Так и знал. Ты просто просчитал, что мое желание прочесть еще рассказ про Холмса, когда ты образумишься сам, слишком сильно, чтобы давить на тебя такими рискованными для твоей жизниметодами прямо сейчас. Что ж,хвалю за рациональность. Я просто просчитал, что друзья так не поступают, Гудини. Даже выбирающие своим призванием обманы и иллюзии. Тем более, ты. Нокакой смысл говорить вслух то, что ты прекрасно знаешь? И я усмехаюсь снова: ― Именно так, Гарри. Именно так.