Глава 14. Лицом к лицу (2/2)

Генрих побледнел, но больше ничем не выдал своих чувств. Хотя для него любая участь была бы лучше этой – быть отданным на растерзание солдатам. Но... Может, именно этого он и заслуживает? И зря Глендауэр полагал, что принц не чувствует за собой никакой вины. Каждый человек несет груз проступков и ошибок, и только глупец полагает, что не придется давать за них ответ.?И мне придется, - подумал Генрих. - Но только не перед тобой?.***Несправедливый упрек иногда ранит сильнее угроз, и если бы Генрих сумел переломить себя и заговорить со своим врагом, он бы сказал ему, что тот ошибается. Генрих никогда не испытывал ненависти к Уэльсу. Ни к стране, ни к ее обитателям. И пусть его здесь почитали чудовищем, страшнее тех богопротивных драконов, что валлийские вожди малевали на своих знаменах, - он любил Уэльс. Любил даже не за то, что родился здесь, и не за то, что этот край безотчетно привлекал его своей дикой холодной красотой, и уж не за то, конечно, что это была его вотчина...Он любил Уэльс за то, что самые светлые моменты в его жизни были подарены ему этой страной. То, о чем хотелось бы вспоминать и перед смертью. То, за что можно от всей души благодарить Бога и впредь смиренно принимать все ниспосланные Им испытания...Когда он подростком прибыл в замок Конви, усталый после долгого перехода, то не успел еще даже спешиться, как девочка-служанка поднесла ему напиться - ледяной сладковатой воды, от которой заломило в затылке. И с тех пор она каким-то образом все время умудрялась попадаться ему на глаза, - некрасивая лицом, растрепанная, чумазенькая, но с необыкновенно притягательной улыбкой и лучистыми глазами. И с приятно пухленьким телом, которое откровенно обрисовывало слишком тесное и короткое платье, телом, при воспоминании о котором Генрих испытывал еще незнакомое ему доселе волнение.

Уже не один он заметил это настойчивое внимание с ее стороны, уже посыпались шуточки и скользкие намеки, заставлявшие юного Генриха краснеть, бледнеть и стискивать зубы. В свои тринадцать лет принц был чист помыслами и девственен, хотя многие его ровесники, оруженосцы и слуги, могли уже похвалиться внушительными списками побед на любовном поприще. Он даже не знал толком, как зовут эту девочку, в замке ее звали просто Дженни, но было ли это ее настоящее имя?.. Он понимал, что думает о ней гораздо чаще, чем это пристало.

Конечно, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, в чем дело. Но считал, что человек верующий, тем более благородных кровей, должен уметь противостоять искушениям… Легко принимать подобные решения, пока искушений не знаешь. Конечно, ему следовало бы поговорить с духовником или хотя бы просто рассказать священнику на исповеди о своих сомнениях. Но он, такой честный и щепетильный во всем, что касалось любых прегрешений, даже в мыслях, об этом не мог заставить себя рассказать.

А потом во время карательных рейдов по Уэльсу, возглавляемых его отцом, случилось так, что небольшой отряд, в котором находился принц, отстал от войска и подвергся нападению повстанцев. На его счастье, среди нападавших было совсем мало настоящих воинов, последователей Оуэна, в основном это были недавние крестьяне из разоренных селений, не привыкшие еще убивать. Они лишь ограбили отряд, отняли лошадей и палатки. Тех, кто не сопротивлялся, они не трогали, поэтому большинство солдат просто бежали, у других отобрали оружие.

Генрих не собирался отдавать свой меч, но его все равно не тронули, даже не обратили внимания. Наверно, посчитали слишком юным. По законам чести он, конечно, должен был назвать мятежникам свое имя и титул и потребовать повиновения, но промолчал. Испугался. И даже не того испугался, что могут убить или, что более вероятно, взять в заложники, испугался, что будут насмехаться над его беспомощностью и одиночеством.

Несколько дней после этого он плутал в пустошах, прежде чем вышел к Конви. И по дороге давал самые нерушимые обеты Богу, что не будет знать ни покоя, ни отдыха, пока не одолеет мятежников, не приведет эту страну под длань законного монарха... И, глотая бессильные слезы, понимал, что если бы и в самом деле верил в законность притязаний своего отца, то не побоялся бы назвать свое имя. Сказал бы в лицо бунтовщикам - я истинный принц Уэльский, я, а не ваш преступный вождь. Из презрения к собственной трусости рождалась злость и ненависть к тем, кто заставил его пройти через это унижение.

Правда, когда он добрался до замка, ни презрения, ни ненависти, ни злости уже не осталось – только смертельное изнеможение. По дороге он бросил где-то в вереске и кольчугу, и шлем, и все остальное снаряжение, оставив только меч. Меч, который он, засыпая в сумерках, вонзал в землю рядом с собой, и который подобно кресту охранял его.

Вспоминая теперь об этом, он немного сожалел, что не сможет и этого рассказать своему сопернику. О том, что у того была возможность избавиться от него, когда он был еще ребенком. Изменило бы это что-нибудь для Уэльса? Кто знает. Но сам он думал, если бы не было того пути через туман и вереск, пути, который показался ему бесконечным, если бы не было тех обетов, данных на сияющем в отблесках заката перекрестье меча, то не достало бы у него упорства и силы, чтобы покорить эту землю.

…Первый, кто встретился ему в замке, куда он пришел перед рассветом, была та самая лохматая девочка. Она как будто ждала его, как будто чувствовала, что он придет и будет нуждаться в помощи. Причитая что-то на еще незнакомом принцу языке, она подала ему поесть и умыться. И ему было так хорошо и уютно рядом с ней, как было до этого разве что в совсем раннем детстве. Не хотелось больше никого видеть, ни о чем думать, не нести ни за что ответственности. И не хотелось, чтобы она уходила. Он так и заснул в ее объятиях, уже после того, как взошло солнце, и сквозь сон продолжал чувствовать, как ее ласковые пальцы перебирают его волосы.Его избранница с трудом говорила по-английски, да он все равно не знал бы, о чем с ней разговаривать. Но они легко обходились без слов. Несколько дней встречались украдкой в замке или уезжали в пустоши. Генрих усаживал ее на коня позади себя, а она доверчиво прижималась к нему и вполголоса мурлыкала ему на ухо свои валлийские песенки.

Его смущала мысль о том, что она может попасть в ад из-за него, ведь прелюбодеяние - грех даже для мужчины, тем более тяжким грузом он ложится на девицу. Хотя она вовсе не была невинна до встречи с ним. И может ли быть грехом то, что так прекрасно? Даже если да, то не ее вина в том, что она родилась в дикой стране и не воспитывалась в страхе Божием… Он решил молиться за нее каждый день.

Но когда вскорости ему пришлось вернуться в Лондон, он даже не успел с ней попрощаться. И так и не набрался смелости справиться у кого-нибудь о ее дальнейшей судьбе… Да и кто, кроме него помнил эту девочку, чтобы рассказать о ней?.. Он знал многих других женщин после нее, гораздо более красивых и умелых в любви, но никто уже не дарил ему той нежной радости и теплой ласки, ни с кем он не был так покоен и счастлив.Разве что много лет спустя рядом с Недом. В те дни, когда считал его своим другом.