Золото (1/1)

У Келюса золотистые волосы и лучистые глаза, в которых отражается солнце. Его кожа словно светится изнутри, так, что над ней будто бы рябит нагретый теплом воздух. Генрих точно знает, что на самом деле Келюс бледный и, более того, прикладывает немало усилий к тому, чтобы избавится от моментально цепляющегося к нему загара, но иногда иллюзия кажется настолько реальной, что он сомневается в верности собственной памяти. Например, вот в такие моменты, как сейчас, когда Келюс стоит на поляне возле старого дуба, окутанный лучами заходящего мягкого осеннего солнца, и ворох красных и желтых облетевших листьев у него под ногами дрожит на легком ветру, словно трепеща перед красотой, что позволяет обнимать ее ноги.Эта картина бьет под дых, и, когда Келюс поворачивается, заслышав звук шагов, Генрих с трудом переводит дыхание. Келюс золотистый, весь, от чуть взъерошенной макушки до кончика дорогих сапог, почти не запылившихся за время охоты. Ему идет золото и дорогая одежда. Он будто природой создан для искрящихся драгоценностей и летящего шелка, и сам прекрасно об этом знает. Генриху нравится видеть его таким, он чувствует себя ювелиром, неожиданно нашедшим редкий алмаз и теперь тщательно полирующим камень, превращающим его в самый красивый в мире бриллиант. Хотя это всегда немного больно, а сейчас, после чересчур точного замечания Шико, больно вдвойне. — Ваше Величество? — Келюс приподнимает брови, осматриваясь, а потом, обнаружив отсутствие эскорта, кладет руку на эфес: — Простите мою дерзость, но вам не следует бродить в одиночестве. — Возможно, — откликается Генрих, подходя ближе. — Но я рад, что отпустил охрану.Он идет медленно, словно увиденная на поляне картина — не реальность, а произведение искусства, которое можно повредить неосторожным движением. И так же медленно протягивает руку, словно собирается прикоснуться к холсту и вопреки разуму надеется с этим прикосновением перенестись в запечатленный на нем прекрасный мир. И касается губ Келюса — осторожно, совсем невесомо. Почти невинная ласка, хотя мыслями Генрихуже в сегодняшней еще не наступившей ночи. Он думает о том, что даже если и беспокойство, с которым Келюс задавал свой вопрос, и чуть удивленный, но довольный вздох, с которым он отвечает на поцелуй, и уважение, и внимание, и все, что держит его рядом, помимо драгоценностей, и золота, и привилегий, — даже если все это обман, то хотя бы удовольствие в их случае не скроешь и не подделаешь, и ночью Генрих позовет Келюса в свою опочивальню и сможет прикоснуться к тому настоящему, что есть между ними, как сейчас касается усыпанной драгоценными камнями застежки плаща.Келюс чуть отстраняется и внимательно смотрит Генриху в глаза. У него на губах дрожит вопрос: ?Что-то случилось?? — Генрих почти видит, как формируются, чтобы вылететь изо рта, слова. Но потом Келюс улыбается, почти непристойно, накрывает его руку своей и его пальцами расстегивает застежку. Плащ летит на землю, а сами они летят куда-то вниз, хотя на самом деле просто делают несколько неловких шагов в сторону дуба, в его тень и к его опоре. Келюс прижимается спиной к стволу, а потом сам целует Генриха, и в этой ласке уже нет ничего невинного. Ночь наступает раньше времени, и этот подарок драгоценнее всех дорогих безделушек, что Генрих когда-либо преподносил любовнику.Они лихорадочно путаются в застежках, завязках и пуговицах, и Генрих совсем не понимает, что именно у Келюса на уме. В такие моменты тот ничего не говорит и ни о чем не просит, словно просто откликается на чужие желания — так, как их понимает. Обычно он совершенно не стесняется что-то просить у короля, будь то деньги, должность или вещь, приобретение которой осложняется не только огромной ценой. Но в постели все иначе, даже если в роли этой постели выступает поляна в лесу, лишь едва скрытая деревьями с наполовину облетевшей листвой.?Ты ведь просто считаешь, что я этого хочу?? — думает Генрих, но вопрос не звучит и не прозвучит никогда, потому что он слишком боится услышать ответ. Ответ, который может разрушить то безусловно и безоговорочно настоящее, что есть между ними.Генрих ахает от неожиданности, когда Келюс вдруг стремительно разворачивается к нему спиной и бесстыдно прогибается в пояснице. Ткань расстегнутого, но не снятого колета только делает этот изгиб соблазнительнее и откровеннее. Кожа на ягодицах Келюса — разумеется, бледная — тоже словно светится изнутри, тоже кажется золотистой и теплой — а может, уже и горячей до боли. Генрих касается губами влажного от пота затылка, слизывает пряную соль, а его руки жадно ласкают, гладят, сжимают упругую плоть, а пальцы скользят между полушарий, задавая безмолвный вопрос. Келюс кивает — и глухо выдыхает сквозь стиснутые зубы, и прогибается еще сильнее, откровенно подставляясь.Слюны вряд ли достаточно, даже если ее много, но Генрих уже не способен думать. Он просто гладит чужой живот, время от времени задевая пальцами напряженную плоть, и это — именно то доказательство, которое ему нужно. Это — и жаркая теснота, пульсирующая вокруг его собственного члена. Келюс рваным вздохом встречает каждый толчок, и Генрих, прижимаясь губами к его шее, чувствует лихорадочное биение пульса.Келюс запрокидывает голову, столь же откровенно подставляя еще и горло, — и вдруг замирает на несколько долгих мгновений, а потом сильно подается назад и так же бесстыдно и беззастенчиво, как всегда это делает, просит: — Пожалуйста.Генрих чуть не кончает от этого слова. С его губ срывается рычание, которое самому кажется удивительно громким, а рука уже сама собой скользит ниже, гладит сочащуюся смазкой головку, обхватывает ствол.Келюс дрожит — и его полуопущенные ресницы тоже дрожат, отбрасывая на щеки длинные трогательные тени. Он снова и снова шепчет торопливо: — Пожалуйста… Да… Не останавливайся… — так, будто боится, что ему откажут.Будто до сих пор не понял, что отказывать ему Генрих просто не умеет.Конец