25 (1/1)

Когда толпа начала расступаться, Конан вдруг отчетливо понял, что молился не тому богу. Понял, еще даже не увидев крытые носилки, только опущенные головы несущих их послушников. По этим самым опущенным и втянутым в плечи головам и понял. По тому, как шарахнулась от вошедших толпа, словно на каждой из них незримый чумной капюшон. По тому, как слабо охнул стоящий рядом Эрезарх, вспоминая Иштар милосердную. Ему, стоящему, видно куда лучше… Иштар надо было молиться. Иштар… Она?— женщина, женщина и мать, хоть и богиня. Она бы поняла. А Митра?— что? Он, конечно, хороший бог. Добрый. Справедливый. Но он очень не любит вранья. Любого, чем бы оно ни было вызвано. И жесток с обманщиками, признавая это одним из самых тяжелых грехов. Он слишком суров и серьезен, и не делает различий между детской шалостью и полноценным клятвопреступлением. Атенаис, прямо скажем, не была самым честным ребенком в этом мире… Иштар надо было молиться! Иштар бы поняла… В полной тишине носилки вынесли на середину зала и осторожно опустили на пол в шаге от ступенчатого постамента. Не полноценный паланкин, а коротенькие такие носилки с высокими бортиками и длинными загнутыми вниз ручками. На эти ручки их и поставили, превратив в некое подобие то ли скамейки, то ли детской люльки.

Схожесть с люлькой усиливалась тем, что омертвелая тишина в зале все-таки не была полной. Её нарушал тихий плач, доносившийся из-под покрывала, накинутого поверх лежащего на носилках маленького тела?— еле слышимый, поскуливающий и монотонный. То ли действие сонной травы было не слишком эффективным, то ли боль оказалась чересчур сильна и пробивала сонную одурь. Но не этот плач заставил сердце ухнуть в пропасть и пропустить пару ударов. И даже не то обстоятельство, что светлый шелк покрывала во многих местах уже пропитался свежей кровью. Просто тело под покрывалом было слишком маленьким, даже для ребенка всего десяти зим отроду. Слишком коротким. Конан чуть повернул голову в сторону Эрезарха. Оторвать взгляд от укороченного тела под шелковым покрывалом оказалось делом решительно невозможным: —?Лекарь… где? Ему показалось, что он сказал это одними губами?— никто и не услышит за оглушающее тихим непрерывным плачем. Но мимо просеменил невысокий шемит в расшитом алхимическими символами плаще и со знаками целительства на покрывающих потрепанный кидарис серебряных пластинах. Двое рабов тащили за ним объемистые дорожные сундучки?— тоже с подобными знаками на крышках. Поставили их на пол по бокам от носилок, быстро откинули крышки и сноровисто начали выкладывать лекарские инструменты и снадобья прямо на откинутые крышки, превращенные в подобия столиков.

Сам же врачеватель склонился над носилками, полностью перекрыв обзор королю Аквилонии, и осторожно снял пропитанное кровью покрывало. —?Зандра знает что! —?воскликнул он мигом позже. —?Клянусь перекипевшим тиглем, Иштар лишила вас разума! Вы уверены, что тут нужны именно мои услуги?! Стоящий за спиной Конана Квентий охнул и задышал как-то странно, быстро-быстро, словно после долгого бега. А Эрезарх… Эрезарх расхохотался. На какой-то жуткий миг Конану показалось, что мир сошел с ума?— обернувшись, он увидел, что Квентий тоже смеется. Быстро, беззвучно, с короткими всхлипами, вытирая текущие по красному лицу слезы. —?Ты посмотри! Ты только посмотри! —?отсмеявшись, воскликнул Эрезарх, и толкнул короля Аквилонии в сторону носилок.

Конан и сам не понял, как оказался на ногах. Понял только, что и его лицо расплывается в счастливой безудержной улыбке, а рвущийся наружу смех щекочет горло. Теперь, когда он стоял, а ткань с носилок была убрана, стало отчетливо видно, что лежащее на них окровавленное тело не принадлежит Атенаис. Оно вообще не принадлежало человеку, это черное мускулистое и покрытое когда-то бархатистой короткой шерстью сильное тело. На носилках лежал пустынный камелеопард, полуденный родич более привычного для обитателей крайней полуночи снежного барса. Совсем еще маленький детёныш, не старше двух-трех лун отроду. —?Во имя Иштар, меня что, вызвали, чтобы я лечил животное?! Лекарь смотрел на носилки с негодованием и отвращением золотых дел мастера, которому предложили поработать золотарем. —?Да,?— сказал Конан веско. —?Именно для этого тебя и вызвали. Гранитную неподвижность и суровость лица сохранять было не так трудно, как он опасался. Митра свидетель?— совсем нетрудно!

Вместе с облегчением навалилась неподъемная усталость, гулким перезвоном в пустой голове напомнил о себе каждый колокол каждой бессонной ночи. Очень хотелось послать всех к Зандре, завалиться с Квентием и Эрезархом во вчерашнюю таверну на площади и как следует упиться той скверной кислятиной, что выдают там за вино. И плевать, что расположена таверна неудачно, а от подавальщицы воняет, как из выгребной ямы. Но Эрезарх напоминал дорвавшегося до хозяйского птичника хорька, а его люди уже деловито заносили на восковые дощечки имена столпившихся в зале последователей запретного культа. Переписанных отпускали, напутствовав просьбой не покидать город ?до выяснения всех обстоятельств?. Тех же, чью личность не могли подтвердить четверо уважаемых горожан, под конвоем препровождали на первый ярус и дальше, в подвал,?— опять же, ?до выяснения?. Фактический правитель Сабатеи расхаживал между съежившихся жрецов и простых павлинопоклонников с донельзя довольным видом. Было ясно, что никуда он отсюда не уйдет, пока со всеми не разберется. И теперь следовало довести до логического конца этот фарс, которым так неожиданно обернулась трагедия. Да и камелеопарда, если уж начистоту говорить, было жалко… Бедная тварь доживает последний свой день, к друидам не ходить. Прошедшей ночью птичка над ним постаралась на славу, что бы там не утверждал обладатель синей хламиды. Вместо левой передней лапы торчала короткая опухшая культя. Из многочисленных порезов (?поклевок??— поправил себя Конан мысленно и сузил глаза) сочилась кровь, делая липкой короткую черную шерсть, сквозь огромную рану на правом бедре наружу торчали сломанные кости. Еще одна такая же страшная рана была на морде, на месте правого глаза. Повстречав настолько израненное животное в любой другой ситуации, Конан, недолго думая, перерезал бы ему горло. Просто из сострадания, чтобы не мучился зверь. Но сейчас при мысли о подобном мутило. Почему-то привычный акт милосердия сегодня казался намного хуже самого подлого убийства. —?Говорят, ты лучший. Сможешь вылечить? Лекарь самодовольно погладил длинную напомаженную бороду, завитую колечками книзу. Пожал плечами: —?Все в руках Иштар милосердной… Но взгляд его уже сделался цепким и деловитым?— таким взглядом опытный мастер-кузнец смотрит на подпорченную нерадивым учеником заготовку, прикидывая, как, где и что нужно подправить, чтобы из этого вконец запоротого убожества вышло нечто толковое. Вот так и лекарь, наклонившись над носилками, сначала долго всматривался в искалеченного зверя, хмурясь и шевеля губами. И, столь же внезапно преисполнившись деятельного энтузиазма, распрямился, замахал руками, отдавая одновременно десятки распоряжений: —?Отойдите от света, во имя Иштар, и не мешайте работать! Принесите жаровню, а лучше две! И котел кипятка! Хуз, выложи наборы снадобий за номерами три, семь и восемь… Три, тупица, а не пять! Мы же не роды принимать собираемся! Зац, будешь его держать… да осторожнее же, криворукий, задушишь! Конан отошел к заваленному мехами помосту, тяжело опустился на ступеньку. Он не очень-то верил в возможности исцеления таких ран. Разве что только какому-либо богу станет скучно и он явит очередное чудо?— на радость людишкам и себе на развлечение. То-то жрец в синем испугался до обморока?— можно прожить без руки, ноги и глаза, но ведь Конан-то обещал воздать мучителям вдвое, если не втрое! Причем Митрой клялся. А слепому без рук и ног жить затруднительно… Впрочем, одноглазому зверю на двух ногах тоже не выжить. Даже если хваленый лекарь и справится. А что? Чем Сет не шутит, пока солнцеликий спит? Во всяком случае, выглядит этот врачеватель достаточно уверенным. С заваленного шкурами возвышения король Аквилонии некоторое время с интересом наблюдал, как лихо гоняет лекарь своих рабов и новообретенных помощников из местных слуг. Котел крутого кипятка и две жаровни ему доставили буквально в один миг, и на раскаленных углях уже побулькивал, распространяя по залу острые запахи трав, маленький котелок с носиком, а на расстеленные тряпицы осторожно выкладывалось не менее пахучее содержимое многочисленных лекарских склянок. Глядя на всю эту малопонятную суету, киммериец почему-то преисполнился уверенности, что местный лекарь со своим делом справится. Пусть даже и вовсе он не военный костоправ. А вот что будет с увечным зверем потом… Конан вспомнил облезлых бродячих собак, их висящую клочками шерсть, отчаянные драки за каждую упавшую корку. Вздохнул, мрачнея. Жестом подозвал Квентия. —?Раздобудь повозку. Лучше?— крытую. Постели там помягче. Вот. Забери,?— махнул рукой в сторону груды мехов. Добавил, подумав: —?И найди козу. Дойную … —?Козу лучше брать у Ицхака Малорослого, его меняльная лавка на площади, с полуденной стороны, каждый покажет. У него хорошие козы. Хоть с виду и неказистые, но выносливые и раздоенные. Самых лучших он наверняка забрал с пастбища?— в связи со вчерашней паникой. И вряд ли успел отослать обратно. Конан обернулся на тихий голос, напоминающий шелест осенней листвы под ногами. Заранее раздражаясь?— он был недоволен тем, что почти на четверть оборота клепсидры выпустил из виду раненого охранителя. Вызывающих уважение врагов нельзя упускать из виду на столь долгий срок. Если, конечно, сам хочешь жить долго и счастливо. Охранитель сидел в двух шагах от Конана, на другом краю ступенчатого возвышения. Скособочась и стараясь не шевелить пристроенной на колене правой рукой и время от времени морщась?— похоже, рана его донимала всерьез. Губы налились предательской синевой, а смуглое лицо стало почти серым от потери крови. Того и гляди, тоже сползет на пол бесформенной кучей тряпья, по примеру своего собрата в синем балахоне. Но пока что жрец держался. Сидел себе, открыто и спокойно глядя киммерийцу прямо в глаза, а левой рукой… Левой рукой этот недоуспокоенный жрец почесывал облезлое розовое пузико Золотому Павлину Сабатеи. О котором Конан тоже благополучно забыл?— о твари, конечно, а не о его мерзком розовом пузе, похожем на дряблый мешочек для его же не менее мерзких внутренностей! Даже и не заметил, когда из рук выпустил. Твари ласка нравилась. Павлин млел, затянув мутной блаженной пленкой маленькие глазки и нежно прильнув ощипанной шейкой к здоровому плечу своего прислужника. И даже глаза на хвосте его были томно полузакрыты, словно тоже жмурились от удовольствия. При виде этой сцены раздражение Конана улеглось. Осталось только гадливость. Не отводя от раненого неприязненного взгляда, он кивнул Квентию: —?Все слышал? Распорядись,?— и спросил, не скрывая омерзения: —?Не противно служить такому богу? Жрец опустил глаза. Но ответил с тихой твердостью и непонятной печалью: —?Он вовсе не плохой бог… —?Рука его продолжала нежно и ласково поглаживать теперь уже спинку твари. Та прогибалась, подставляя под ласку то один облезлый бочок, то другой. —?Просто очень старый. Может быть, даже старше этого мира. И он справедлив… по-своему. Никогда не требовал глупых ритуалов и ограничений, как многие другие. И давал своим верным почитателям удачу в делах и богатство. Это ведь именно благодаря ему Сабатея когда-то была центром Шема. Куда там нынешнему Асгалуну… Теперь об этом забыли. Слишком мало почитателей, чтобы удачи хватило на весь город. Сначала люди забыли о Золотом Павлине Сабатеи, а потом?— и о самой Сабатее. А ведь ему нужна такая мелочь… —?Ничего себе мелочь! —?Конан фыркнул. Злиться на этого богами обиженного жреца он все равно больше не мог. —?Человеческие жертвоприношения?— это, по-твоему, мелочь?! Жрец упрямо качнул головой. Смотрел он по-прежнему в пол: —?Четверо-пятеро за год?— действительно мелочь. В пьяных драках ежелунно гибнет столько же. Если не больше. Да и не так уж это обязательно. —?Вот как? —?Конан сощурился. —?Что-то непохожа ваша птичка на травоядную. Жрец почесал облезшую птичью головку там, где у всех нормальных тварей находятся уши. Вздохнул. —?Не травоядная, да. Она питается страхом. Почитать ее вовсе не сложно?— достаточно просто бояться. И все. А плоть и кровь… они просто лучшие переносчики страха. Лучшие накопители. Страх?— это словно купеческий караван, который нужно доставить до цели. А жертва?— проводник, знающий короткую дорогу. Караван вполне может обойтись и без проводника?— только путь будет дольше и труднее, а часть товара окажется расхищена, испорчена или утеряна. Вот и все. Лучшие проводники, конечно же, получаются из людей, но это тоже вовсе не обязательно. Как и для настоящих караванов. Я слышал, что в хорайских поселениях разводят специальных горных собак-проводников. Они самостоятельно сопровождают караваны, знают все перевалы и колодцы… Человек, конечно, надежней, но не слишком богатым купцам выбирать не приходится… Вот и нам… не приходится выбирать. Человеческих жертв не было с прошлой зимы?— люди теперь в окрестностях Сабатеи не ходят поодиночке. Даже днем. Вот и надо как-то выкручиваться… Конан вспомнил слова одетого в синюю хламиду жреца о том, что жертвы в последнее время измельчали. Вспомнил и его возмущение по поводу того, что некие высокопоставленные собратья по вере занимаются не своими делами. И посмотрел на жреца-охранителя уже по-новому. —?И часто тебе приходится самому ловить пустынных камелеопардов? Жрец пожал плечами, явно не понимая, что так заинтересовало киммерийца: —?Почти всегда. Дикий зверь?— это не полудохлый от голода и болезней городской бродяга. За ним младших послушников посылать?— дело бесполезное и жестокое. Уж лучше сразу самого такого горе-охотника?— на жертвенный камень. Хоть толку больше будет… Впрочем,?— он пожал плечами, улыбнулся и снова поднял на Конана полный печального спокойствия взгляд. —?Это уже неважно. Потому что Золотой Павлин Сабатеи скоро умрет. В его голосе было столько обреченного достоинства, а в улыбке?— горечи, что Конан не усомнился ни на миг. Подошел. Присел рядом на корточки. Склонил голову набок, по-новому разглядывая уже не только жреца-охранителя, но и облезлого заморыша у него на коленях. Спросил, хмурясь: —?Почему? —?Нет страха. Нет пищи. Нет Золотого Павлина Сабатеи… Конан обвел непонимающим взглядом зал. Нахмурился сильнее: —?Как это?— нет страха?! Да все эти людишки просто таки трясутся от страха, словно овечий курдюк на неровной дороге! Жрец продолжал улыбаться и гладить своего умирающего бога. На бледном заострившемся лице ярче проступили морщины, и теперь было видно, что он очень стар. Гораздо старше, чем казалось раньше, когда обманывали глаз подтянутость худощавой фигуры и юношеская порывистость движений. Глаза его закрылись, голос сделался еле слышен: —?Они не Павлина боятся, а Эрезарха и его слуг… или тебя… страх поменял направление дороги. Караван больше не придет… Они никогда и не вспомнят более о Золотом Павлине, который столько лет дарил им достаток и удачу в делах. Люди не ценят того, что им дарят. А я… смешно. Я готов для него на все. На все, что угодно. Я с радостью сам лег бы на жертвенный камень, если бы это помогло… хоть чуть-чуть. Только не поможет. Я его не боюсь, понимаешь, король-варвар? Не боюсь. Совсем. И никогда не боялся. И, даже умирая, не смогу испугаться… Нельзя бояться того, кого столько лет… Смешно. Я, единственный, которому не наплевать, жив он или умер, как раз таки и не могу дать то, что ему нужно. Я не могу его испугаться… Голос его стал совсем неслышен, словно листва под ногами слежалась, промокла, схватилась первым зимним ледком и окончательно перестала шелестеть. Конан вскинул голову: —?Эй, лекарь! Ты там закончил? Тогда иди сюда, тут для тебя есть еще работенка!***