СоНП.4 (1/1)

—?Прекрасную юную деву интересуют лошади? Вообще-то Атенаис куда больше интересовало изящное дамское седло превосходной выделки, которое нерадивый конюх не удосужился снять со спины невысокой кобылы после возвращения той в стойло. Или же наоборот?— заседлал слишком рано, поскольку кобылка с седлом наличествовала, а вот никакой собирающейся на верховую прогулку дамы поблизости от конюшни не наблюдалось. Это седло?— тонкой и явно не местной работы, украшенное тисненым серебром и зелененькими камушками по ребру высокой луки?— волновало воображение старшей королевской дочери куда больше наличествующей под ним кобылы. Но возражать тому, кто называет тебя прекрасной девой, как-то не очень хочется. —?Очень интересуют! Атенаис обернулась с улыбкой милой, в меру очаровательной и немножко смущенной, как и подобает приличной королевской дочери в подобных обстоятельствах. Баронесса закудахтала что-то восторженно-бессвязное в том смысле, что ?ах-как-это-приятно, Атенаис-детка-познакомься, это-господин-Закарис, старший-брат-его-величества-Зиллаха?. Атенаис слушала ее вполуха и сквозь скромно приопущенные ресницы разглядывала королевского брата. Стоящий рядом с приседающей от излишней почтительности баронессой мужчина особо приятного впечатления на Атенаис не произвел. Был он огромен, уродлив, стар и кривоног. Ну, конечно, не настолько огромен и вовсе не так стар, как отец, но крупнее отца вообще людей не бывает, да и связать с отцом понятие о старости попросту невозможно. Этому же Закарису на первый взгляд было не менее сорока зим, а может, и больше?— кто их, стариков, разберет? К тому же обладал он бочкообразным телом, красным топорно вырубленным лицом, мощной шеей и крупными руками. Голова?— словно второпях высечена топором из красно-черного гранита. Причем высечена не только наспех, но еще и не очень умелым каменотесом?— глазницы слишком глубокие и расположены ассиметрично, подбородок оставлен чересчур большим, челюсть выпирает чуть ли не на три пальца, а нос так и вообще свернут на сторону. Короче, тот еще красавчик. Но Атенаис не была бы самою собой, если бы позволила хотя бы тени какой-нибудь из подобных мыслей проскользнуть на поверхность своего прелестного и мило улыбающегося личика. Улыбка ее оставалась по-прежнему безмятежной и очаровательной. —?Эти лошади?— мои,?— сказал старик гордо. —?Я рад, что они нравятся столь прекрасной юной деве. Атенаис с неудовольствием подумала о том, что слово ?юная? применительно к ней он мог бы употреблять и немного пореже. Право слово, некоторым из здесь присутствующих так было бы куда приятнее. —?А у меня тоже есть лошадь. Рыжая. Мне ее подарили. Ну, почти. —?Наверное, какой-нибудь молодой герцог или король, очарованный несравненной красотой юной девы? Уроки баронессы Ользе не прошли даром?— Атенаис удалось не поморщиться. Только ее милая улыбочка стала чуточку более холодноватой. —?Король, да, вы правы. Но не слишком молодой. Мне ее подарил мой отец. Она отвернулась, продолжая рассматривать седло и ожидая, когда же Закарису надоест разглядывать ее невежливый затылок и он, наконец, уйдет. Но тонкая выделка кожи и драгоценные украшения внезапно потеряли половину своей привлекательности. Что за невежа?— третий раз подряд впрямую намекнуть женщине о ее возрасте! Старый грубиян. То ли дело тот утонченный и привлекательный юноша, что вчера вечером так галантно угостил ее сладкими орешками, а потом читал смешные вирши на грани приличия, от которых баронесса только возмущенно ахала. Если бы юной девой назвал ее он?— она и не подумала бы обижаться. Потому что отлично видела, какими глазами смотрел на нее тот милый юноша. Так не смотрят на маленьких девочек?— так на женщин смотрят. Да и то?— не на всех, а лишь на самых привлекательных из них… —?Ты будешь впрягать ее в свою… э-э-э… карету? Закарис топтался за спиной и, похоже, уходить не собирался. Атенаис пришлось вновь повернуться к нему лицом?— невежливо стоять спиной к тому, кто с тобой разговаривает. Хоть и старик, и урод, и грубиян, но… ладно. Уговорил! Она расширила глаза, похлопала ресницами и в преувеличенном удивлении округлила пухлые губки:? — Как можно?! Рыжая?— верховая лошадь, впрягать ее в повозку было бы варварством! —?Ты умеешь ездить верхом? Атенаис расширила глаза еще больше, хотя векам уже было больно. Ничего, можно немножко и потерпеть, зато впечатление очаровательной наивности обеспечено. На стариков обычно действует безотказно. —?Конечно, господин! Кататься верхом?— это же так прекрасно! А какие охоты у нас бывают осенью!.. Дома я каждый день катаюсь, мы даже скачки устраиваем. Я постоянно сбегаю на конюшню, меня даже порицают за это… Хорошо, что эта мелкая сучка, младшая сестрица, осталась у себя в комнате?— то-то бы сейчас обхихикалась. Но что поделать, если этому мужлану, похоже, не интересно ничего, кроме лошадей? С мужчинами ведь что главное? Главное?— проявлять интерес только к тому и говорить с ними только о том, что нравится им самим. Секрет несложный, зато какой действенный?— вот и этот сразу приосанился и воспрянул всем своим упавшим было духом. —?В таком случае?— не окажет ли юная прекрасная дева мне честь совместной прогулки? —?произнес он с пафосом. И тут же добавил бесхитростно. —?Я вон и лошадок уже оседлать велел. Ясненько. Вот, значит, для кого это седло изначально предназначено. Приятно, однако, и даже лестно в какой-то мере. Она явно понравилась этому мужлану, раз уж он так расстарался. А что может быть привлекательнее прогулки в обществе человека, которому ты понравилась? Пусть даже он грубиян, урод и старик, это не важно. Похоже, этот день может оказаться вовсе и не настолько противным, как виделось ей с утра…*** Лайне сидела на широком каменном подоконнике своей комнаты. Сидела боком, упершись спиной в одну стенку оконного проема, а босыми ногами?— в другую. Мешающую юбку она задрала чуть ли не до колен и подвернула под себя, — потому что подоконник был холодным, — а сапожки просто сбросила на пол. Она смотрела вниз, на внутренний дворик замка и центральные ворота в город, в которые как раз сейчас выезжала группа всадников. Вот они появились с другой стороны стены и начали неторопливый спуск по центральной городской улице. Лошади шли шагом, но все равно дома скрыли всадников очень быстро. Лайне продолжала смотреть им вслед. Сама виновата. Нечего было притворяться больной?— ехала бы сейчас вместе с ними. И уж, разумеется, не шагом! Но так не хотелось идти вместе с Атенаис в конюшню и смотреть, как она с хозяйским видом будет трепать Рыжую по шее и угощать яблоком?— на правах почти что законной владелицы. И распинаться в своей неизбывной любви к ?этим прекрасным созданиям?. Это она-то, которая всегда твердила, что от лошадей плохо пахнет и остается слишком много навоза! Лайне себя знала очень хорошо, а потому всерьез опасалась, что может такого и не выдержать. А выдержать было необходимо?— она обещала отцу вести себя прилично. Еще больше двух седьмиц?— до самого конца первой осенней луны. Носить эти неудобные и душные бархатные балахоны вместо привычных кожаных штанов, не сквернословить, улыбаться даже самым противным рожам, закатывать глазки, глупо моргать, складывать губки куриной гузкой (Атенаис называла это бутончиком) и всеми прочими доступными средствами корчить из себя полную дуру?— короче, во всем брать пример со старшей сестрицы, дюжину ежей ей под одеяло! Тоска, короче. Но?— арбалет… Лайне мечтательно вздохнула. Отцовский арбалет действительно был хорош. Тот, что висел не на стене гостевого холла, а лежал в оружейной комнате, на особой полочке, лишь для него предназначенной. Темный и гладкий, из полированного вишневого дерева, с уголками и скобами из темной чуть шероховатой бронзы. Он не был особо наряден или там изукрашен драгоценностями, как более позднее отцовское оружие, зато обладал целым рядом преимуществ. Во-первых, был он достаточно легок, и на вес, и в обращении,?— Лайне это проверила еще весной, хотя и схлопотала тогда седьмицу без верховых прогулок, когда ее в оружейной застукали. Хорошо хоть не поняли, на что она покушалась, решили, что ее привлекли усыпанные драгоценными каменьями кинжалы. А то бы Кони, нагло считающий все отцовское оружие своей личной собственностью, наверняка бы к себе утащил и этот прекрасный арбалет. Словно ему других игрушек мало! Второе преимущество заключалось в размерах?— арбалет был удивительно мал, его можно было легко спрятать под безрукавкой. Действительно?— почти игрушка. Но игрушка очень даже серьезная и смертоносная?— не случайно же начальник Чёрных Драконов Палантид именно его расхваливал за удивительную точность стрельбы. Третье же преимущество заключалось в том, что этот арбалет был обещан именно ей, Лайне. И только ей. И не надо будет больше клянчить у высокомерного Кони или просить ?на разок стрельнуть? у более снисходительных гвардейцев?— это оружие будет ее, личное. И никто не посмеет его у нее отобрать, как отобрали прошлой зимой кинжал, честно добытый ею у раззявы-пажа прямо из-за пояса.

Кинжал был так себе, плохо центрован и заточен отвратительно, но все равно было немного обидно, когда его отобрали. Честно добытое оружие, пусть и не в бою! Хотя и не слишком сильно обидно, надо признаться. В конце концов, этих балбесов-пажей по отцовскому замку немало бегает, и почти у каждого один, а то и целых два кинжала имеются. Если вдруг понадобится?— разжиться подходящим оружием можно быстрее, чем поднаторевший в своем деле жрец-славослов успеет три раза сказать ?Славься, Митра!? Вишневый арбалет?— совсем другое дело. Он стоил любых мучений, и потерять его по собственной глупости было бы очень обидно. И он будет ее?— надо только продержаться до первого дня второй осенней луны. Не так уж и долго. Если подумать.*** В дверь постучали. Толстая рябая девка, которую баронесса оставила вместе с Лайне, засадив за вышивание, бросилась открывать. Обрадовалась, дуреха, возможности хотя бы на время оторваться от постылого и нудного занятия. Лайне ее понимала?— свою подушечку с иголками она отбросила сразу же, как только шаги баронессы затихли в гулком коридоре. Слегка повернув голову, глянула?— кто там пришел? Не то чтобы ей действительно было интересно, просто какое-никакое, но развлечение. Развлечение вышло так себе?— явился молодой противный хлыщ, который вчера весь вечер на пиру увивался вокруг старшей сестрицы. Не пустой приперся?— с подарками. Двое слуг заволокли в комнату поднос со сластями и увесистый сундучок с чем-то более ценным. Вышли, а хлыщ остался. Заговорил о чем-то с толстой вышивальщицей?— та разахалась, расхихикалась, раскраснелась, схватилась за вышивку, словно пыталась ею огородиться от хлыщевых речей. Понятненько. Опять свои паскудные вирши читать взялся. Так себе вирши, кстати. Стекс, когда начальство не видит, те же истории куда забавнее излагает. И рифмы у него острее?— уж как загнет, так загнет, даже матерые стражники крякают! Жаль только, что до конца дослушать стексовские побасенки почти что никогда не удается?— обязательно кто-нибудь обнаруживает присутствие лишней слушательницы, делает страшные глаза и кричит громким шепотом: ?Лайне?! Ты что тут делаешь?!? Ну ничего, когда-нибудь ей удастся спрятаться понадежнее и дослушать все-все-все, вирши-то интересные. Те, конечно, что Стекс сочиняет, а не этот хлыщ. Лайне потеряла интерес к происходящему в комнате, снова уставилась за окно. Правда, ускакавших всадников больше не было видно за домами. Но там, дальше, минуя городскую стену, дорога уходила в поля и хорошо просматривалась. Хотя таким аллюром они до городских ворот полдня добираться будут.*** Глядя поверх пухлого плеча красной и вконец сомлевшей рабыни на сидящего в окошке ребенка, Селиг с трудом удерживался от того, чтобы не выругаться. Если уж не везет?— так не везет полной крынкой да с горочкой. Вроде бы сестры, и совсем небольшая разница в возрасте, а вот поди ж ты!.. Одна?— вполне сформировавшаяся женщина, хотя и миниатюрная, со всеми необходимыми выпуклостями во всех нужных местах. И, главное?— уже все о себе отлично понимающая. Тут тебе и кокетливые улыбочки, и намекающее дрожание пушистых ресниц, и множество других еле заметных, но очень важных в этом деле мелочей. Вторая же?— сущий младенец. Сидит себе на подоконнике, ноги задрав чуть ли не до головы, в позе?— ни малейшего кокетства или попыток очаровать случайного гостя. Да и вообще?— некрасивая поза! Ноги вывернуты, спина ссутулена, юбка дорогого шитья вся помята и словно изжевана, из-под нее торчат грязные пятки и тощие исцарапанные лодыжки чуть ли не до колен. А она и ухом не ведет?— словно ей совершенно плевать, как она выглядит со стороны. Ни одна настоящая женщина не позволит себе так сидеть в присутствии мужчины! Да вот только в том-то и дело, что не женщина это. Пока еще не женщина. А детям?— им действительно наплевать на свой внешний вид, они вообще нагишом ходить могут?— и ничего! Если, конечно, не вмешаются взрослые. Умные взрослые?— Селиг с сожалением покосился на вконец смущенную и разгоряченную его полупрозрачными стихотворными намёками пухлую дуреху. Девица явно была глупа и нерасторопна, старая баронесса на ее месте давно бы уже стряхнула свою воспитанницу с подоконника и заставила принять более приличествующую девочке знатного происхождения позу. А заодно?— и на пришедшего кавалера внимание обратить заставила бы. Баронесса была стара и умна, пухлая служанка?— молода и глупа. Но при этом?— аппетитна, зараза, просто до невозможности! Это всегда почему-то так бывает?— чем девица глупее, тем аппетитнее! Селиг обязательно бы ею занялся?— как-нибудь потом, на досуге. Потому что на сегодня у него было запланировано куда более важное дело. Было… Селиг с трудом удержался от того, чтобы не топнуть ногой. Он так серьезно готовился, так долго выбирал наиболее завлекательные побрякушки и изысканные сласти, так тщательно доводил перед зеркалом до полного совершенства свой наряд, что умудрился опоздать. Кто же мог предположить, что старый хряк вдруг ни с того ни с сего проявит невиданную резвость, а эта маленькая кокетливая вертихвостка умотает с ним и полудюжиной стражников пес его знает куда с утра пораньше, оставив вместо себя сестру-дитя?!. Детей Селиг не любил. Особенно?— девочек. Он просто не знал, что с ними делать, и как-то терялся. С мальчишками еще понятно?— дать пинка или отвесить хорошую затрещину, чтоб под ногами не путался, и вся недолга. Но так грубо обращаться с девочкой, которая, вполне возможно, в скором времени превратится в прекрасную и вполне понятную женщину, Селиг просто не мог себя заставить. С женщинами тоже все было просто?— их следовало любить, баловать и радовать подарками. Но кто его знает, чем можно порадовать этого вот ребенка, которому, похоже, не интересно ничего, кроме того, что происходит за окном? Впрочем?— все дети любят игрушки… Селиг хищно улыбнулся в холеные усики, поощрительно щипнул рябую служанку за пухлое плечико, слегка разворачивая ее в сторону окна: —?Позови сюда свою маленькую госпожу. Служанка полуобморочно на глубоких вдохах качнула вверх-вниз грудью преизрядной пышности и перевела осоловевший взгляд на подопечную. Если до этого ее лицо было цвета хорошо проваренного речного клешнястого панцирника, то сейчас и вообще налилось густым свекольным соком, а распирающие декольте груди стали напоминать два зачем-то сунутых ею под платье огромных корнеплода. Она заверещала, замахала руками и бросилась всячески поправлять на доверенной ее попечению младшей королевской дочери одежду и сдирать саму королевскую дочь с подоконника. При этом была она настолько усердна и бестолкова, что только благодаря невероятному чуду ей удалось не вышибить несчастную девочку наружу, не переломать ей руки и ноги и не оторвать напрочь какую-нибудь не слишком прочно пришитую деталь туалета.

Младшая королевская дочь?— как же её звали? Ламиния? Аларния? Вчера её представили, но он как-то не запомнил, сразу поняв, что Атенаис окажется не только куда более доступным, но еще и намного более приятным вариантом. И сосредоточился на ней, поскольку всегда был сторонником совмещения приятного с полезным. Короче, как бы там ее ни звали, но перенесла она подобную экзекуцию безропотно. Стояла безвольной куклой, позволяя себя всячески трепать, ругать и дергать, сохраняя на заторможенном лице отрешенно-скучающее выражение. Голова ее моталась на тонкой шее, как у мертвого ощипанного цыпленка, глаза были такими же тусклыми и бессмысленными, словно затянутыми пленкой. И Селиг внезапно с кристальной ясностью понял, что только что узнал, пожалуй, самый важный и тщательно охраняемый секрет двора Тарантии?— младшая и любимая дочь короля Аквилонии была, похоже, из тех, кого вежливо именуют ?богами обиженными?. Она калекой родилась?— но не физически, а умственно. Теперь становилось понятным, почему они с сестрой такие разные, и со временем эта разница будет только усиливаться?— просто старшая росла и развивалась нормально, а эта так на всю жизнь и останется глупым безвольным младенцем. Она сама даже одеться толком не в состоянии, что уж говорить о чем-то более серьезном! Все важные решения за нее всегда будут принимать окружающие. Например?— муж… Сильный, молодой, заботливый и любящий муж?— в конце концов, это безмозглое и совсем еще пока детское тело довольно скоро станет телом хотя и безмозглым, но уже вполне себе женским. При должном уходе со временем обязательно станет! А уж сделать эту безмозглую куклу счастливой и довольной опытный муж сумеет, для счастья и довольства мозгов не надо, лишние мозги в таких делах только мешают, это знает любой мужчина. Ну, может, и не любой, но мужчина умный знает точно. Итак?— что мы тут имеем? Вернее?— можем иметь… Сильный, умный, заботливый муж при послушной и довольной кукле. Муж, которому будет безмерно признателен любящий и постепенно отходящий от дел своей огромной империи старик-отец… Селиг посмотрел на туповатую и словно бы засыпающую на ходу девочку уже совсем другими глазами. Да?— некрасивая. Да?— совсем ещё ребенок. Но в этом ребенке скрывались невероятные возможности для того, кто сумеет приложить немного усилий. В конце концов, сласти любят не только маленькие женщины, в этом дети от них нисколько не отличаются. А еще дети любят игрушки. Конечно, никаких куколок или там свистулек он захватить с собой не догадался, но если хорошенько покопаться в ларце… —?Смотри, что у меня есть! —?сказал Селиг заговорщицким тоном равнодушно сидящей на скамейке девочке и вывалил перед ней прямо на лавку содержимое ларчика.*** Он был даже еще противнее, чем вчера. Те же масленые глазки, те же слишком красные и вечно мокрые губы под реденькой щеточкой усиков, та же напомаженная и завитая бороденка, тот же противный кидарис на обритой налысо голове. Тот же нарочито бархатный голосочек, превращающий самые простые слова в то, о чем взрослые мужчины при женщинах обычно не говорят, а при детях?— тем более. Но вчера все это хотя бы было направлено не на нее, а на Атенаис. Лайне сидела на лавке, там, куда ее посадила охающая служанка, и смотрела на разложенные по темному дереву украшения. —?Смотри, какие они красивые. Они очень дорогие! Любая девочка будет рада носить такое. Нравятся? Смотри, как блестят! Ты меня понимаешь? Хочешь, я тебе что-нибудь подарю? Лайне молчала, продолжая глядеть прямо перед собой. Сперва она молчала в надежде, что, если не будет разговаривать с этим противным донельзя шемитом?— да и вообще не будет его замечать?— он обидится и уйдет. Но теперь она молчала по другой причине. Она думала. Вспоминала, анализировала, просчитывала возможные варианты. Это ужасно напоминало разбор одной из партий ?королевской забавы?, которые так любил устраивать отец длинными зимними вечерами, когда в насквозь продуваемых залах огромного замка нет более уютного местечка, чем кресла перед камином в его кабинете. И уж, во всяком случае, было это занятие намного более интересным, чем просто сидеть на подоконнике и тупо смотреть в окно. Этот рыхловатый ухоженный шемит, весь увешанный драгоценностями, словно витрина ювелирной лавки, ей не нравился. Но это было бы еще полбеды, хотя и не случалось такого, чтобы вдруг, ни с того ни с сего, ей начинали бы так вот сильно не нравиться люди хорошие. Гораздо важнее было то, что и она ему тоже не нравилась. Не просто не нравилась?— она была ему противна. Его просто перекашивало от омерзения, когда он вчера был вынужден рядом с нею провести недолгое время, потребовавшееся Атенаис для того, чтобы выйти из душного пиршественного зала проветриться. Его и сегодня корежило. Может быть, чуть послабее, но корежило точно. Может, притерпелся за ночь или же просто чуть лучше держал себя в руках. Она не обиделась вчера. И не пыталась отыскать причину подобной неприязни?— как не пыталась ранее понять, почему баронесса Ользе терпеть не может лягушек. Просто приняла как данность, что вот этот человек относится к ней самой приблизительно так же, как тетя Ингрис?— к маленьким и голосистым болотным певуньям, с их очаровательными выпуклыми глазками, с их прекрасными тонкими пальчиками, с их обворожительно гладкой зелененькой шкуркой в меленькую черную крапинку, которую так и хочется погладить. Она не была уверена, что этот тип даже имя ее запомнил. Вчера, во всяком случае, с ней он так и не заговорил ни разу, все вокруг Атенаис выплясывал. Да и сегодня разговаривал так, как разговаривают взрослые с совсем маленькими и ничего еще не соображающими младенцами. Разве что не сюсюкал и не предлагал сосу, сверченную из мягкой тряпочки со сладким мякишем внутри. Хотя он?— не нянька, он, наверное, и не знает, что это такое. Да и вообще, детей он, похоже, не очень-то любит, а ее саму считает как раз таки глупым и ни на что не способным ребенком. Было бы куда более естественным, если бы он, не обнаружив в комнате вожделенной Атенаис, просто бы ушел. Так нет же. Сидит. Смотрит на Лайне, растягивая влажные губы в фальшивой улыбочке. Разговаривать даже пытается. А во взгляде его при этом такая муторная тоска?— противно, мол, а что делать?! надо… —?что просто пожалеть хочется бедолагу. Интересненько… И зачем это ему так жизненно необходимо втереться к Лайне в доверие? Чтобы замолвила словечко перед старшей сестрицей? Чушь собачья. Любой из слуг с удовольствием насплетничает о том, насколько недружно живут между собой дочери великого Конана. А этот высокородный шемитский хлыщ совсем не похож на человека, который готов предпринять решительное наступление без тщательной предварительной разведки или хотя бы самого поверхностного разговора с чужими слугами… Стоп. Дочери. Великого. Конана… Вот именно! Ему не Лайне нужна. И даже, похоже, что и не Атенаис. Бедняжечка. А она-то, дурочка, вчера просто таки таяла под его взглядами, то-то будет ей огорчение! Ничего, не помрет. Зато будет наука на будущее. Научится разбираться в людях, а не просто глазками хлопать. А то ведь сейчас ни о чем не думает, одни реверансики да ужимочки в голове. И уверенность, что все так и будут выплясывать вокруг, стоит лишь ей улыбнуться. Она и этого, хитровыделанного, наверняка тоже считает очаровательным?— и очарованным. А ведь ему между тем она совсем не нужна. Ему нужен король-отец. Вернее?— ненавязчивый и естественный подход к неприступному и великому правителю всей Аквилонии. А что может быть естественнее, чем дочка, представляющая и рекомендующая любящему папе своего нового взрослого друга?.. Ах ты срань какая! Маленькую девочку всякий обидеть да обмануть норовит, и ведь вполне могло бы сработать! Атенаис бы так ничего и не поняла, у нее мозги иначе устроены. Все и всегда ее обожают, стоит ей разок-другой хлопнуть ресницами?— и весь замок валится к ее ногам без единого выстрела. И она крепко уверена в том, что все именно так и должно всегда быть. Ей бы в голову не пришло спросить себя?— а чего это вокруг нее увивается типчик, которому она неприятна? Более того?— и в самом страшном сне ей бы никогда не примерещилось, что она может быть кому-то неприятна! Ну, кроме разве что своей младшей сестрицы. Не повезло тебе, дяденька, что не на ту из сестер ты сегодня нарвался…*** Лайне медленно улыбнулась, опуская глаза на раскиданные по лавке украшения и пряча тем самым разгоревшийся в них нехороший блеск. Что же ты, дяденька,?— такой большой, а правил взрослых игр совсем-совсем не знаешь? Зря. Потому что одно из этих правил гласит, что во взрослые игры, дяденька, куда сподручнее играть вдвоем! Во всяком случае?— интереснее. —?Вот и умница! —?Хлыщ с видимым облегчением перевёл дух. —?Правда, красивые штучки? Такие блескучие… это колечко, его на пальчик надевают, но тебе оно велико будет. Это?— гребень, им волосики расчесывают. Смотри, какой гладенький… потрогай пальчиком, не бойся. А вот это?— брошка, ее прикалывают… Если и было что-то, что нравилось Лайне меньше общества жеманной старшей сестрицы, то вот это оно самое и было?— когда с ней разговаривали так, словно она несмышленый ребенок, еще даже и речи-то человеческой толком не понимающий. ?Сюси-пуси, в поле гуси, а я гУсей не боюси…? Вечная трагедия младшеньких и любимых, им предстоит до самых Серых Равнин оставаться младшенькими. Да только вот Лайне была не из тех, кто будет безропотно молчать и терпеть подобное обращение. И способ борьбы был у нее давно уже выработан. Очень действенный способ. —?Ням! —?сказала Лайне плотоядно, схватила самую крупную брошку и быстро сунула ее в рот, моментально обслюнявив руки чуть ли не до локтей. Хотели младенца? Ну так получайте!*** На два-три удара сердца хлыщ растерялся самым постыдным образом, и Лайне имела полное удовольствие лицезреть его отвешенную челюсть и выпученные глаза. Ему просто некогда было привыкнуть к подобным ее выходкам?— он видел Лайне всего второй раз в жизни, да к тому же?— сейчас, когда впереди у нее маячила великая цель полированного вишневого дерева, а потому количество доступных уловок было резко ограничено. Бедняжечка. —?Ты что творишь?! —?заверещал он, срываясь в гнусный и совершенно ему не подходящий фальцетик,?— Ты представляешь, сколько это стоит?! Плюнь каку!!! Он забылся настолько, что даже попытался выковырнуть брошку из лайниного рта собственными ухоженными пальчиками, несмотря на визгливые возражения пытавшейся защитить свою подопечную служанки. Второй рукой он удерживал Лайне за голову, чтобы не вертелась, при этом пыхтел и наваливался на нее всем телом. Ну, это он, допустим, зря… Для начала Лайне до крови цапнула один из наиболее ретивых пальчиков, а когда растерявший большую часть своей ухоженной элегантности хлыщ с ругательствами отшатнулся, пытаясь выдрать из ее рта теперь уже хотя бы собственную руку, она вдохнула в грудь побольше воздуха и, не разжимая плотно стиснутых зубов, заорала. Нет, не так. Она ЗАОРАЛА… Уж чего-чего, а орать она умела очень даже неплохо. Пришлось научиться. Когда над тобой нависает громада что-то там себе по твоему поводу орущего отца, пытаться говорить с ним обычным голосом бесполезно. Единственный шанс донести хоть что-то до его оглушенных собственным криком ушей?— это переорать, сделав свой голос еще более громким. Ну, или молча дождаться, пока он устанет вопить и замолчит?— и говорить уже тогда. Атенаис, например, всегда поступала именно так, стены тарантийского замка еще ни разу не видели такого чуда?— повысившей голос Атенаис. Отец был неутомим, но Атенаис?— терпелива просто до невероятности. Она могла ждать часами, молчаливая и невозмутимая, и только морщиться слегка при наиболее громких угрозах. Сама же Лайне подобным терпением не обладала никогда. Вот и пришлось научиться орать погромче.***