2 (2/2)

Но всё-таки выпутывается из объятий, садится, поджимает ноги и впивается в них ногтями, обнимая себя. Говорит чужим голосом:— Врага нужно знать в лицо. Женщина Рейха должна быть образованной.Цитирует, ухмыляясь:— Это тебе самой нужно. Может, ты хоть на этом языке будешь со мной почаще разговаривать?

Хантер хочет остановить её, вырвать из пучины воспоминаний, но вместо этого просто слушает. Пусть говорит.

Она продолжает бросаться лозунгами, вбитыми в сознание:

— Истинно русская женщина должна быть совершенна во всём. И в уме, и в делах. Её первостепенная задача — подчиняться Рейху и своему мужу. Родить здоровых детей, отдать свою жизнь на служение правому делу. Ты должна быть умной, Ванда. Ты должна стать добрее. Сегодня навести раненных и угости дозорных едой, как обычно...

Она издаёт звук, похожий на всхлип, и начинает смеяться. Хантер понимает, о чём она и тоже усмехается.

Эта шутка ему понятна.

Но за смехом он всё же слышит сожаление и ужас. Говорит не ей, а самому себе :— Я тоже до сих пор помню лица охранников станции, которых убивал, пока шёл на Тульскую.

Ванда поворачивается к нему, садится рядом.

— И ты всё правильно сделал. У Гомера было написано, что ты пришёл в последний момент. Чумные рвались на Серпуховскую. Тебе бы пришлось и её зачистить, если бы не поспешил.

— Я знаю, — его голос ровный, как и всегда. — И ты всё правильно сделала. И с этим давно уже всё кончено.

Ванда запоминает каждое слово. Соглашается:— Да, всё кончено.

И начинает верить в это сама.

Ещё немного подумав, она придвигается ближе. Шуршит тканью рубашки, расстегиваясь. И с какой - то доверчивой наивностью вдруг просит:— Прикоснись ко мне. Пожалуйста.***Утром он бесшумно собирается в дозор, стараясь не смотреть на неё — его взгляд она чувствует даже сквозь сон, и он не хочет её будить.

Уже надевая перчатки, он вспоминает о чём-то, берёт со стола лист бумаги и пишет на нём короткие слова. Прячет его под чайник - чтобы она обнаружила по возвращению.

***Сквозь фильтры противогаза невозможно определить, чем пахнет это утро на самом деле —должно быть, снегом и опавшей листвой.

Так ей кажется,когда она крадётся среди остовов зданий — в хвосте группы, и на коротком привале ворошит пальцами снежное крошево, укрывшее землю. Снежинки падают на её ладони, и она запоминает узоры, чтобы позже нарисовать их.

Ничто уже не может стереть этой красоты из её памяти: ни звуки выстрелов, ни прошедшая так близко смерть малознакомого сталкера.

Она слишком привыкла к таким смертям. Но к красоте привыкнуть никак не может - красота ранит её, каждый раз как в первый.

К середине дня Ванда возвращается и, закрыв за собой дверь, собирается согреть чаю. Находит записку.

Всего несколько слов — аккуратным подчерком, ровные, будто на линованной бумаге вычерченные, тёмные буквы на пожелтевшем от времени альбомном листе.

"Я рад, что ты вернулась".Ванда садится за стол, ставит чайник. И замирает, пытаясь понять.

Это то чувство или не то?В Рейхе дом был данностью, за него не приходилось сражаться, а потому он не вызывал в ней ничего особенного.В бегах, на станциях красных и на Севастопольской она считала домом любое место, где было безопасно спать, потому что без этого допущения можно было сойти с ума.Но сейчас с ней случилось что-то совсем иное. Ей кажется, что она действительно вернулась домой.

Её дыхание звучит, как порывы ветра перед грозой. На листе появляются первые крупные капли.Она совсем не ощущает горя.

Слёзы рвутся из неё от раздирающего грудь тепла.От понимания, что ничто из случившегося её не сломало и оттого, что всё страшноепозади — теперь оно блёкнет, становясь лишь далёкой, бессловесной и бесправной памятью прошлого, не способной повлиять на настоящее.Она плачет от зарождающейся в ней веры, что всё исправимо и с прошлым действительно покончено.

От знания, что две судьбы — её, и Хантера, надломившись, не оборвались, а срослись в одну прямую линию.

Как такое могло случиться?

Может быть, им просто повезло?