Снег (1/1)
В Москве снег выпадает в ноябре. Хотя чёрт знает, какой сейчас месяц, но, очевидно, как раз ноябрь. Был когда-то. Месяцев теперь не существует, остались лишь условные ориентиры для утра, вечера и времён года. И то такая роскошь доступна лишь сталкерам. В метро время измеряется примитивно и по-разному: кто как захочет, столько времени для него и будет. Метро в пределах одного лишь города разделилось так, словно оно тянется через все временные пояса России. Единого времени для всех не было. У кого-то не было даже часов, потом они потерялись в однообразном временном отрезке, поддаваясь только своим внутренним часам. Как так можно вообще жить?.. Но, видимо, как-то можно. Штауффенберг опытный сталкер. И для своих станций он определял время по солнцу. Сам он родом из Германии, но часовой пояс Москвы прекрасно знал, однажды случайно оставшись в ней навсегда. Из-за сгустившихся серых кислотных туч ровного бледного солнечного шара не было видно, но по самому яркому пятну за облаками он мог его найти. И так из года в год. Он служил для своих трёх станций помимо всего и хранителем времени. Сталкеры знают точное время лучше всех в метро. Из года в год Клаус наблюдает, как белые снежные хлопья непроницаемой стеной сыплются с неба, а северный ветер он чувствует даже через свою свинцовую броню, которая задерживает высокий радиационный фон, который не любит гостей в месте своего обитания и готов прикончить их, превратив внутренние органы в вязкую серую кашу за считанные часы. Первые несколько лет Штауффенберг наблюдал, как сильно фонят, казалось бы, безобидные белоснежные сугробы, но они были такими же кислотными, как тучи над головой, и заражёнными, как земля под ногами. Прошло уже около десятка лет. И Клаус решается. Спустя двенадцать лет с рокового дня снег перестал фонить. Снег. Такая мелочь была раньше. А теперь, когда кислотность облаков постепенно снижалась, а радиационный фон начинал спадать, снег впервые за столько лет перестал нести в себе вражду, снова становясь той зимней детской отрадой. Взрослые не предают снегу такого большого значения, ведь они мыслят по-другому, для них и праздники порой становятся скучными, никак не влияющими на них. Не то, что дети, для которых это всё ещё имеет большое значение. Но когда живёшь под землёй, хочешь-не хочешь, даже взрослый на несколько минут вернётся в детство, испытает щемящее чувство от зимней сказки и порадуется, как ребёнок. То же самое почувствовал и Штауффенберг. Он решается. Решается на минуту снять противогаз и подставить лицо большим высыпающимся из густых пуховых подушек-облаков снежным хлопьям. Он это не ощущал с тех самых пор, как ему пришлось покинуть Родину ради военного долга, оставить жену и полуторагодовалого сына, и не по своей воле засесть на долгие годы здесь, в России, как пленный каторжник радиации, запертый под землёй и иногда высовывающийся под строгим фонящим конвоем на поверхность.
Холодный снег падал на жёсткую тёмную щетину на щеках полковника и тут же таял, но тот успевал чувствовать леденящую прохладу от его мимолётных ласковых касаний, и оттого невольно улыбался, слабо, грустно, забывая о любых опасностях поверхности, ведь он был так спокоен и безмятежен в этот момент, что не хотелось это прерывать. Он закрывал глаз и невольно переносился домой, в Германию, в холодный зимний вечер со снегопадом, когда в канун Рождества познакомился с будущей женой, вспоминая, что он чувствовал тогда, и по-новой переживая это мысленно. И понимая, что давно пережил эти чувства. Его сын родился за неделю до Нового года, кажется, двадцать пятого декабря. Штауффенберг впервые праздновал наступающий новый год со всей своей семьёй, в том числе и с первым и единственным ребёнком. А живы ли они сейчас? Вряд ли. Да даже если и живы, для полковника это ничего не меняет. Он их никогда и не увидит уже.
Долго так задерживаться без противогаза всё равно было нельзя, и Штауффенбергу приходится прервать свой поток воспоминаний и возвращаться в метро, домой. Тем, кому больше двадцати сейчас, ещё могут вспомнить праздничную атмосферу, снег, украшенные улицы, которые сейчас в пустынном городе Штауффенбергу рисовало воображение, но вот дети подземелья, увы, уже вряд ли смогут узнать, почувствовать всё это. У них не то счастливое детство, которое довелось пережить старшим. И полковник на секунду подумал, что сделает большое опущение, если не покажет хотя бы малую частицу всего этого тому единственному сейчас, кто ему дорог. Маленький плотный комок снега оказывается в руках под плотными перчатками, Штауффенберг ещё раз проверяет то, что снег действительно безопасен теперь. И он может это пронести под землю без опаски. — Я дома! — громко оповещает полковник, зайдя внутрь своей каморки и свалив всё сталкерское оборудование в угол у двери. Вначале он не слышит никакого ответа, но позже из соседней комнаты раздаётся шорох, и в рабочий кабинет с прихожей по совместительству выскакивает растрёпанный юноша с огромными карими глазами, которыми он изумлённо вылупился на Штауффенберга. — Привет, Вернер. Я принёс кое-что. Полковник тепло улыбнулся, снял с себя кожаную куртку, приобнял парня за плечо и положил ему в ладони уже поттаявший комок снега. На лице юноши промелькнула несдержанная улыбка, снежок в его шершавых руках начал таять, а он всё улыбался. — Снег выпал? — спросил он.
— И не просто выпал, а ещё и фонить перестал, — довольно похвастался ему полковник.
— Значит есть шанс, что мы всё-таки сможем подняться на поверхность на постоянно? — глаза Вернера радостно блеснули, он поднял взгляд на полковника, но тот лишь опустил голову и вздохнул. — Ты возможно сможешь. Я — нет. — Но как же... — Это лишь вопрос времени, — Штауффенберг улыбнулся вновь, качнув головой и взглянув на юношу. Он по-отцовски оставляет поцелуй у него на виске, как раз близ шрама, что тянулся от ушка аж до самой губы по щеке, и отпустил его, уходя в другую комнату и устало опускаясь на старую заржавевшую и жутко скрипучую раскладушку. Вернер ещё на несколько секунд потупил взгляд на постепенно тающий и уменьшающийся комок снега у себя в руках, а потом, опомнившись, шмыгнул в комнатку следом за полковником, где он переодевался, опустился на соседнюю раскладушку в другом углу и положил на колени открытую книгу, которую бросил, убежав встречать Штауффенберга. — Пересядь на другую сторону, светлее читать будет, — с лёгкой строгостью, сочетаемой с тёплой заботой в голосе, говорит полковник, кивая на самодельную тумбочку из ящика, на которой стояла масляная лампа. Вернер его безотказно слушается и устраивается в другом углу, хоть это было не так удобно, как до этого. — Интересная книга? — интересуется Штауффенберг, слегка улыбнувшись. — Да, только в ней нет картинок, — юноша вздохнул, раскатывая снежный шарик меж своих ладоней.
— На следующей неделе поищу в библиотеке с картинками, — Штауффенберг кивнул, улыбнувшись отчётливей, параллельно с этим влазя в свою старую грязноватую матроску. Вернер ничего не ответил, видимо, задумавшись, пока наблюдал, как тает в руках комочек снега. — Помню мама на Новый год заворачивала подарки и прятала их у себя под кроватью, а старшие брат и сестра брали меня с собой их искать тайком, пока её не было дома, — вдруг говорит он, будто озвучивает мысли вслух, продолжая таращиться на остаток снежного комка в водной лужице у себя на ладони. Штауффенберг пересел на раскладушку рядом с ним. — Ты всё-таки помнишь что-то? — Смутно, но что-то помню. Я очень любил новогодние праздники. — На некоторых станциях всё ещё празднуют Новый год. У нас, конечно, с этим не очень. На другие станции нас, рейховцев, вряд ли пустят просто так. Но, думаю, я и дома смогу организовать небольшое новогоднее настроение, когда придёт время, — Штауффенберг улыбнулся, глядя в лицо юноше сбоку. — Правда? — тот улыбнулся, повернув к полковнику голову. Штауффенберг медленно кивнул, не убирая с лица улыбки. — Это было бы отлично. — И у меня, думаю, найдётся для тебя подарок к новому году. Я спрячу его у себя под кроватью, так что можешь потом поискать. Вернер неловко, умильно и несколько радостно улыбнулся, что-то по-родному защемило в сердце. Полковник по-прежнему так добр к нему, и пусть даже Вернер был обречён на одинокие скитания, но теперь знал, что пока самый близкий человек подарит ему хоть каплю отголосков прекрасного прошлого довоенного мира, он не останется несчастен даже под землёй после всего.