Пятница, 27 марта (1/1)

— И даже сейчас Большая Медведица по-прежнему кружится вокруг полюса, раз в сутки приближаясь к северной части горизонта, чтобы утолить жажду, коснувшись морского простора, — Сынхун пробежался пальцами по выпуклому изображению звёздного неба, опускаясь в самый низ страницы и задерживаясь на скоплении звёзд. — Затем она вновь поднимается высоко в небо, привлекая взоры людей и богов своей удивительной красотой.Дети, собравшиеся вокруг, затаили дыхание — в переносном смысле, разумеется. Многие из них и так едва дышали, расходуя кислород из тяжеленных баллонов, которые приходилось всюду таскать за собой. Сынхун же вместо кислородного баллона таскал за собой атлас звёздного неба, некоторые страницы которого можно было развернуть и получить огромную карту созвездий.— Ким Сынхун, — из приоткрытой двери в коридор просочился запах антисептика и латекса, а миловидная медсестра, которая практически всегда улыбалась, сейчас почему-то хмурилась, — твои родители ещё не приехали?Сынхун оглянулся по сторонам, словно действительно мог пропустить приезд своих родителей. Будь мама тут, она наверняка заобнимала бы и зацеловала его, а папа непременно вручил бы ему целый ящик персиков. Они без умолку болтали бы о том, как соскучились по нему его друзья и соседи, как часто звонят преподаватели и сколько всего он пропускает, валяясь на больничной койке. В общем, они бы ни за что не позволили ему закончить рассказ о Большой медведице, и ни за что не упустили бы возможности поговорить с доктором Хваном.— Я могу зайти сам.Когда мерцающие огоньки на чёрных страницах исчезают, а атлас с хлопком закрывается, заинтересованные дети расходятся, вспоминая о том, что не помешало бы держать дистанцию и что совсем скоро придёт их черёд посещать кабинет доктора Хвана.— Хорошо, — губы медсестры выгибаются в лёгкой улыбке, отнюдь не тёплой или подбадривающей, скорее сочувствующей. Она не задерживается в дверях, исчезая в кабинете, и когда Сынхун снова видит её, она сидит за письменным столом, склонившись над бумагами. Больше она не улыбается.У доктора Хвана такое серьёзное и задумчивое выражение лица, что становится не по себе. Он вообще-то всегда серьёзный, но сейчас выглядит ещё и мрачным.— Присаживайся, Сынхун, — он жестом указывает на кушетку, потому что стульев в кабинете нет. — Как твоё самочувствие? Я заметил, что ты больше не используешь кислородную трубку.— Всё отлично, — парень делает несколько глубоких вдохов и выдыхает со свистом, — всё супер.После очередной пневмонии, вызванной Pneumocystic jirovecii, Сынхуну потребовалось несколько недель, чтобы прийти в себя. Он находился в тяжёлом состоянии, когда был доставлен в больницу, так что толком ничего не помнит о том дне. Зато последующие дни он помнит отлично, потому что все они были одинаковыми — мама плакала, папа сетовал, что чуть не поседел, медсёстры и врачи носились вокруг, а Сынхун просто лежал, со стороны наблюдая за всем этим.Иногда он ловил себя на мысли, что не должен был рождаться таким, что вообще не должен был рождаться. Разве мир не жесток? Разве люди не жестоки? Они позволяют рождаться больным детям, хотя знают, что рано или поздно те умрут. И они тяжело вздыхают, как сейчас доктор Хван, когда смотрит на бледное лицо Сынхуна.— Пневмония и правда отступила, — это хорошие новости, так почему же он не улыбается? — Но последние тесты… — он медлит, оттягивая неизбежное. — Думаю, нам всё же стоит дождаться твоих родителей.Медсестра быстро и шумно выдыхает, подтверждая мысли Сынхуна о том, что всё далеко не супер. Поглотившая кабинет тишина раздражает даже больше яркого света из не зашторенного окна, а атлас в руках кажется чересчур тяжёлым, весит не меньше тонны, и тянет вниз. Должно быть, небо весит куда больше, и оно обрушивается на плечи Сынхуна, практически прижимая его к земле.— Доктор Хван, — его голос низкий и хриплый, будто прокуренный, — в чём дело?Атлас с хлопком приземляется на пол, когда Сынхун вскакивает на ноги. Дрожь пробирает до костей, а пот градом катится по спине, впитываясь в больничную рубашку и заставляя её липнуть к коже. Сейчас он бы не отказался от кислородного баллона или приемлемой дозы успокоительного. Его сердце начинает биться в разы быстрее, а он всего лишь поднялся с кушетки.— Доктор Хван?— Сынхун, — этот обвинительный тон, словно он в чём-то провинился, словно в том, что с ним происходит, виноват именно он, — это был только вопрос времени. Ты знаешь, что при появлении клинических признаков на первом году жизни ребёнок обычно не переживает первый год. Латентный период у детей короче, 10-20% имеют быструю прогрессию болезни с развитием СПИДа в пределах первых четырёх лет от инфицирования…— Причём здесь это?!Рука медсестры соскальзывает, подпись затягивается, перебиваясь на другой листок. Она тихо ойкает, но замолкает, как только её взгляд упирается в спину Сынхуна. У него всегда были широкие плечи, узкие бёдра и талия, даже в больничной одежде он выглядел потрясающе, а когда улыбался, заявляя всем, что собирается стать космонавтом, у людей внутри всё словно переворачивалось. Он был болен, но все почему-то верили, что он сможет, что АРТ сдержит инфекцию, что пневмонии со временем прекратятся, что кто-нибудь уже, чёрт возьми, найдёт лекарство от худшего, что произошло с людьми в двадцатом веке, после Гитлера.— Вы говорили, что я могу дожить до восьмидесяти, если буду придерживаться здорового образа жизни, следить за своей гигиеной, принимать антиретровисрусные препараты и…Сынхун замолкает, когда дверь в кабинет открывается. Его родители заглядывают внутрь, и пусть на мамином лице играет лёгкая улыбка, Сынхун замечает, как наворачиваются слёзы на глаза, когда она смотрит на него. Она ещё ничего не знает, но уже готова расплакаться.— Простите, сегодня сумасшедшие пробки, — отец извиняется, низко кланяясь, а затем подмигивает сыну, игнорируя гримасу боли и отчаяния, перекосившую его лицо. — По телефону вы сказали, что у вас есть новости. Мы сможем забрать Сынхуна домой?Пользуясь приоткрытой дверью и возможностью, медсестра выбегает в коридор, захватив с собой стопку бумаг. Она не хочет этого слышать и может убежать, а Сынхун обязан оставаться в кабинете.— Да, думаю, дома ему будет гораздо лучше, — Сынхун клацает челюстями, плотно сжимая зубы, чтобы не фыркнуть. С каждым мгновением небо от него отдаляется, а земля становится ближе.— А что насчёт анализов? Вирус иммунодефицита… — мамин голос высокий и тихий, обычно ей приходится прилагать немало усилий, чтобы быть услышанной, но в этот раз она звучит чересчур громко.— Мне жаль об этом говорить, но Сынхун уже несколько лет пребывал на стадии вторичных заболеваний, его иммунитет постоянно был под ударом и постоянно падал…Сынхун отворачивается к стене, закрывая лицо руками. Он отчаянно борется со слезами, уговаривая себя потерпеть до палаты или хотя бы до коридора, но уже через несколько секунд сдаётся, чувствуя влажные дорожки под слегка шероховатыми пальцами. Он задерживает дыхание, но когда лёгкие начинают гореть, всё же делает вдох. После выдох. И снова вдох. Он использует свои лёгкие, которые всего пару дней назад были во власти Pneumocystic jirovecii, чтобы выжить, как он делал это последние двадцать лет. С самого рождения.Сынхун никогда не жил до этого, он выживал, откладывая жизнь на потом. Ему казалось, что впереди ещё много времени, что он всё успеет, если ещё немного подождёт, но больше нет смысла ждать. Как и времени.***В каждую ясную и безлунную ночь небесный свод усеян мириадами звёзд. Одни блестят, словно бриллианты, другие едва заметны. Мерцая, они словно перешёптываются между собой, обсуждая то, что видят свысока: океаны, земли, людей, что снуют даже в тёмное время суток, задирая головы кверху, и любуются на первый взгляд тихими звёздами. Они смотрят прямо на людей, пока те смотрят на них, и наверняка думают о том, как здорово было бы спуститься с неба, прогуляться по парку, вдыхая свежий воздух вперемешку с ароматом цветущих вишен, коснуться зеркальной воды, а после затеряться где-нибудь в роще, блуждая между деревьями до самого рассвета…— Сынхун, прекрати убегать!Джихён испуганно дёрнулась, нечаянно поставив лишнюю, четвёртую, точку. Абсолютная тишина, которой она наслаждалась с тех пор, как отужинала с родителями, была нарушена соседями через дорогу, а вдохновение и подходящие мысли куда-то улетучились, оставив после себя лишь приятное тепло в груди.— Дорогой, не кричи, — высокая худощавая женщина, которая по выходным помогала маме Джихён разносить свежие газеты по району, облокотилась на белый ?Мерседес? и шумно выдохнула. Она выглядела замученной и уставшей, казалось, за один день она постарела больше, чем за последние пять лет.— Мы не должны позволять ему избегать этой темы, нам нужно поговорить…Джихён напряглась, расправляя плечи и прислушиваясь к неразборчивому бормотанию господина Кима. Вообще-то, она практически ничего не знала о семье, что жила напротив. Они переехали лет пять назад, были неприлично богаты, — об этом говорили не только белый ?Мерседес? и отстроенный практически с нуля двухэтажный дом с террасой и бассейном на заднем дворе, но и многое другое, — и их сын учился в том же университете, что и Джихён. Она видела его пару раз на футбольном матче и в столовой, но не более.— Дай ему немного времени, — женщина с трудом держалась на ногах, и когда её колени подогнулись, мужчина поймал её. Джихён приподнялась со своего места, чтобы убедиться в том, что у них всё в порядке, хотя это было далеко от правды.— Мы не знаем, сколько осталось этого самого времени. Что, если после очередной пневмонии…Голоса постепенно стихали. Фары ?Мерседеса? на мгновение осветили ночной переулок, а затем свет включился в доме напротив. Джихён присматривалась к тёмным силуэтам в окнах, различала худощавую женщину, которая опиралась на подоконник, и мужчину, что рьяно жестикулировал, расхаживая по гостиной. Внимательно наблюдая за ними, она не сразу заметила луч фонарика, скользнувший по стене дома и перебравшийся на крышу, как и парня, что взобрался на самую верхушку дома, балансируя на краю.Джихён замерла, скованная ужасом, и молчаливо наблюдала за тем, как сосед миновал дымоход, а затем уселся на крыше, вытянув ноги и запрокинув голову назад. Он долго смотрел на небо, а Джихён всё это время смотрела на него, боясь, что вот-вот он соскользнёт, что оступится, когда встанет, что выйдут его родители и снова начнут кричать, но ничего из этого не произошло. Парень просидел на крыше минут десять, выдыхая пар и потирая замёрзшие руки, а когда надоело, легко вскочил на ноги и исчез на площадке между первым и вторым этажами. После этого в доме погас свет, и улица снова погрузилась во мрак и тишину.