Глава III (1/1)

Яков зашел в избу из бани, бодрый да от жара раскрасневшийся, на ходу цепким хозяйским взглядом окидывая помещения и примечая проделанную работу, за которую щедро уплачено было.Под ноги тут же Микитка с кувшином бросился. Видать, приметил в баньке недобрый, ревностный взгляд барина и участь свою пытался смягчить, дуралей.—?Барин, я тут водички мятной вам…Яков скривился:—?Неси взвару горячего ягодного, на улице чай не лето,?— велел он, а потом оглядел людей своих.—?В порядке ли все?—?В порядке, батюшка,?— это конечно Настасья, что в платок им перед отъездом подаренный куталась да горячий взвар прихлебывала из кружки. —?Потрапезничали уж давно, теперь почивать готовимся. Я вам там в горенке накрыла.—?Ночи всем доброй. —?проговорил Яков. —?Федор, ты дежуришь до рассвета. Буди ежели что серьезное.—?Слушаюсь, Яков Петрович.Яков кивнул и хотел уже было пройти за перегородку, да зацепился за взгляд ведьмы, которую только так про себя и называл, что у окна стояла, в первый снег с небес сыпавший вглядываясь. Вот бы кого не потащил он с собою, ежели бы не Николенька и спокойствие его… Хотя та, кажется, мешаться меж ними не собиралась.Много у Якова вопросов к ней было, но ведьма, словно мысли его услышав, глаза отвела, а потом к Настасье подсела, что-то о настойке на почках березовых поясняя, и Яков к мальчику своему поспешил.***Застыл Яков на горенки пороге, любуясь, как Николенька волосы свои влажные гребешком расчёсывает, к двери спиною сидя. Сладостное тепло по жилам разлилось. Никуда его околдованность мальчиком не ушла, росла лишь день ото дня привязанность к нему. И откуда что взялось? Нежить его хотелось, беречь, словно чудо редкое заморское, будто и не можно по-другому вовсе. А сегодня в баньке так накрыло, что захотелось выгнать всех прочь и заласкать Николеньку до полного чувств лишения. Притворил Яков дверь скрипнувшую, и тогда обернулся Николенька, глазами своими яркими полыхнув. Князь едва ругательства сдержал. В одной рубашке длинной с босыми ногами да после бани жаркой сидел мальчик его.—?Смерти моей хочешь?Николенька улыбнулся было, да тут же погасла улыбка. Испугался глупый.Яков решительно одеяло влажное, тонкое, плесенью пахнущее, с кровати стянул, чуть поморщился в изножье откинув, и, притянув Николеньку на колени, в объятия свои укутал.—?Ты ледяной весь, голубь мой,?— прошептал Яков, дыханием своим нос холодный согревая.?— Хочешь сердце мне разбить, захворав.Николенька решительно замотал головой, к груди горячей прижимаясь.—?Тогда укладывайся под одеяло не медля.Уложив мальчика, Яков к топчану подошел, на котором нехитрый ужин его дожидался. По всему судя, Николенька, что ел словно птенец, уже покушал. Яков похлебки мясной с хлебом свежим из печи только отведал, глаз не отводя от порозовевшего Николеньки, что все так же старательно волосы свои расчесывал, уголками губ улыбаясь. Робкий стук в дверь разговор их безмолвный прервал. За дверью Микитка с кувшином горячего взвара, шиповником диким пахнущего, оказался. Яков кувшин у мальчишки принял и велел отдыхать идти.—?Кто там? —?встрепенулся Николенька.—?Микитка взвара горячего принес,?— ответил Яков, к кровати подходя.?— Самое то после баньки. Ты усаживайся, свет мой, и пей глотками мелкими.Не мог Николенька сопротивляться заботе этой, голосу мягкому увещевающему, чашку глиняную принял и пить начал осторожно, пока Яков трапезу свою завершил, а потом сапоги и кафтан скинув, в одной длинной рубахе полотняной остался. Мальчик смотрел на него внимательно из-под ресниц трепетных, а потом, словно опомнившись, взгляд свой озерный в кружку опустил. Яков хмыкнул только, под одеяло тонкое ныряя и кафтан свой рядом пристраивая. Свечку, что на топчане стояла, гасить не стал, видеть хотелось голубя своего, по которому душа и тело истомились.Николенька, до самого подбородка одеялом укутанный, совсем раскраснелся, но думалось Якову, что причина была не в зваре горячем и не в печи, жарко натопленной, что поленьями, огнем пожираемыми, трещала. Прижался Яков к прохладному боку мальчишескому, замечая, как подрагивают ладони, что чашку пустую держат. Но от страха или от чего другого? И тут же ответ получил желанный. Николенька, кружку едва не выронив, сам к нему прижался, задышал волнительно. Яков одной рукою кружку перехватив, другой плечи хрупкие обнял.—?Соскучился, свет мой?—?Мочи нет как, Яшенька.—?А согрелся?ли?—?Не совсем… —?ответили ему, луково глазами блеснув.Уткнулся Яков носом в висок, где жилка голубая билась.Волос шелковистый, вереском пахнущий, по щеке скользнул, и улыбнулся Яков блаженно, желание юношеское всем существом своим почуя.—?Согрею тебя, хороший мой. Но сегодня мы с тобою тихими быть должны.Николенька кивнул только, поцелуям жадным шею белоснежную подставляя и в объятьях ласковых расслабляясь вовсе. От податливости этой обезоруживающей помутилось в глазах Якова. Руки сами под рубаху грубую забрались, бедра узкие подрагивающие оглаживая, по полукружьям шелковистым, словно девичьим, проходясь нежно. Николенька сам к рукам льнул исступленно, губами обветренными имя единственное шепча. Рубаху до лопаток хрупких подняв, задохнулся Яков от того, как верно тело юное в руках его лежало. Как самый драгоценный клинок стали дамасской в ножнах, словно для него лишь предназначенный. А когда рукою опустился Яков на крепко стоящий уд юношеский, дыхание перехватило у обоих. Николенька всхлипнул жалобно, выгнулся навстречу, а потом, спохватившись, ладошку собственную прикусил.—?Тихо, голубь мой… не спеши…Задыхаясь, словно на улице лето жаркое, а не осень поздняя, Яков рубаху с себя стянул и удом своим в ложбинку заветную уткнулся, не забывая исступленно целовать шею хрупкую, а потом ладошку тонкую своей мозолистой заменил, мягко к губам приложив. А Николенька поцеловал вдруг ладонь, носом холодным утыкаясь, от чего по всему телу Якова дрожь сладкая прошла. Николенька застонал снова, требовательно, настойчиво, и так упоительно в ласке руки крепкой, родной теряясь, и собою лаская щедро, что зашипел Яков, с восторгом на ладони своей зубки острые, хищные ощущая.—?Сладкий мой, жадный… Охолони немного…Отчетом Якову было имя его… Не знал он до времени сего, что звучать оно может так нежно да исступленно, последние мысли здравые и осторожность притупляя. Хотелось распять под собою это тело хрупкое, белоснежное, и до самой зорьки целовать непрестанно, про себя забыв. Никогда мыслей таких не было у князя Гурьевского, только похоти греховное удовлетворение. А теперь поди ж ты, даже лицом в подушку затхлую уткнуть золото это ласковое кощунством кажется, что уж о большем говорить. Потому прошептал князь в макушку темную, даже малую боль причинить боясь:—?Покажи мне яхонтовый, как самому тебе любо?Николенька задрожал еще шибче, на руку, в усладу влекущую, свою ладошку уложив и назад подался в том же четком, с ума сводящем ритме. И осталось Якову только укусы нежные терпеть и навстречу стремиться… А потом потерялись они вместе, заблудились в мареве жарком, словно в тумане утреннем. И не было больше избы, в лесах затерянной, ни людей, за стенкою тонкой дремлющих, ни ветра, в трубе завывающего. Были только они двое как одно навечно единое. Рассыпался мир старый на осколки хрустальные, чтобы когда глаза черные в глаза голубые заглянули, счастливо снова собраться в новый да дивный.Завернулся Николенька во взгляд любимый, как в шубу теплую горностаевую, и сам поцеловал губы тонкие, медом и шиповником пахнущие, а потом и ладонь искусанную.Яков глаз не мог отвести от мальчика своего, осторожно в порядок его приводя и рубаху ненавистную наконец с него снимая и отбрасывая подальше.—?Хорошо тебе со мною, сердце мое?—?Да как же может быть иначе, Яшенька? ?— Николенька, горячий и разомлевший, еще сильнее прижимался к такому же обнаженному Якову, осторожно прикасаясь ладошками к мускулистому зрелому телу воина и восторженно слушая сбивающееся дыхание. —?Ведь люб ты мне.—?И ты мне люб, голубь мой.Улыбнулся Николенька так, словно в горенке, в темноте тонувшей, солнце яркое взошло, и понял Яков, что ежели сейчас не остановит восторг любимого и руки его осмелевшие, то не поднимутся они с рассветом.—?А сейчас лучше уснуть нам, душа моя, завтра с утра выезжаем…—?Хорошо. —?Николенька с досадой легкой уткнулся носом в щетинистую щеку, свернулся калачиком под боком теплым, а потом вдруг спросил:?— Яшенька, а может статься, что сон тот мой… странный… Вдруг это наше… мое будущее?—?Что за глупости, сердце мое,?— прошептал Яков укоризненно. —?Все хорошо будет, али не веришь мне?—?Верю, Яшенька.—?То-то же, а теперь спи.Николенька еще что-то прошептал, засыпая?— Яков не расслышал,?— а потом задышал ровно и спокойно. Князь вздохнул тяжело, припоминая не к месту помянутый сон, и нахмурился: ?Не дай Господь нам с тобою такого будущего, Николенька?.Сон как рукою сняло, захотелось вдруг вдохнуть терпкой крепости и успокоится… странное, словно чужое желание. Поняв, что не уснет, Яков осторожно из кровати выбрался, накрыл свое улыбающееся во сне сокровище поверх одеяла еще и теплым кафтаном и вышел из горницы.По ногам потянуло холодом. Яков нахмурился, резонно полагая, что виною тому не затворенная входная дверь… и прав оказался. На крыльце, кутаясь в тулуп, стояла ведьма. Неосознанно, словно завороженный, Яков сделал к ней шаг и вдруг спросил:—?Ты, что ль, морок тот наслала в палатах кремлевских, ведьма?—?Я, сокол мой. —?Она повернулась. —?Потому как знала, куда приведет нас всех пылкая любовь Николеньки… И решила сделать все, чтобы не пошли мы по пути неизбежному…—?Так сон то был… —?Яков тряхнул головой. —?Или явь, ведьма?—?Сон, соколик, сон…Ушел Яков, так и не услышав, как смеется Марфа на снег, на землю сырую ложащийся:?— Или правда было… Но не узнать уж тебе этого, соколик.***Вернулся Яков в горенку и устроился рядом с тут же обвившимся вокруг него Николенькой. На душе наконец тепло было да ясно, и даже смутное будущее в землице подрайской больше не страшило. Бесценное сокровище его лежало рядом совсем. Уснул Яков легко, с улыбкою на губах, Николеньку к себе крепко прижимая.С неба валил мягкий пушистый снег, белоснежный до того, что глазам больно. Его крупные хлопья кружились в воздухе, медленно на землю опадая. Осмотрелся Николенька и понял, что стоит он на дорожке широкой заснеженной, по обоим сторонам которой дубы высокие и клены в шапках белых, а рядом с ними?— фонари на бревнах высоких большие, да формы чудной. Вдруг на дорожке пацаненок появился, малой совсем, лет пяти-шести, в одежке странной цветастой и шапке смешной, уши прикрывающей, с кругляшом меховым на макушке, а следом за ним… Николенька отпрянул и рот приоткрыл?— собака цвета дуба мореного на ногах высоких и словно в кафтане меховом, а за ней поменьше, рыжая, коротколапая, с ушами, словно у ночного кровопийцы и тоже в кафтанчике. Николенька уж было подумал, что мальчонку от собак бесовских спасать придется, но иначе оказалось?— собаки его охраняли, а он бежал все быстрее и улыбался. Миновал застывшего Николеньку и устремился к странной коробке из досок сколоченной, блестящими огоньками изукрашенной. Хотел Николенька было за ним последовать, а потом увидел, что не один малыш, идут за ним следом мужчина в кафтане длинном черном, от знакомых черт которого сладко забилось сердце, и молодуха рыжая, простоволосая, на руку его опирающаяся, в узких портках мужских, сапожках низких и тулупчике блестящем, с чем-то вроде платка к нему прицепленном. Подивился Николенька, глаза боясь отвести, а они словно и не заметили его, с улыбками за пацаненком наблюдая. Добежав до льда под открытым небом, чудесным образом посреди леса застывшим, малыш обернулся к идущим следом за ним мужчине, так лицом и повадками Николеньке князя его пресветлого напоминающего, и к молодке миловидной, и вдруг закричал:—?Мамочка, папа, скорее! Вас даже Сонг обогнал. —?И уверенно направился к лавке, прямо в снегу стоящей.Николенька подошел поближе, чтобы увидеть, как женщина помогает пацаненку нацепить на маленькие ботиночки тонкие, как клинки, стальные лезвия.Подивился Николенька чудесам таким, а потом и вовсе дар речи утратил, увидев, как уверенно заскользил по льду малыш, старательно удерживая равновесие. Рядом с ним легко скользила его рыжеволосая матушка, ненавязчиво оберегая от слишком резких и шустрых, на таких же чудных лезвиях, которых в этой коробке было немало. И все они молодые и постарше, детишки и взрослые, одеты были дивно, смеялись громко, держались за руки, падали и поднимались. И это все под мелодию веселую, что без гусляров и дудочек все вокруг собою заполняла.—?Маша, Ники, сейчас вылетит птичка! —?услышал Николенька странную фразу, сказанную знакомым мужским голосом, и увидел, как матушка с сыном, взявшись за руки, повернулись к бортику, улыбаясь. Коробочка в руках мужчины в темном кафтане блеснула таким ярким светом, что Николенька отпрянул, тут же оказавшись в окружении тех самых собак в странных одежках. Они обнюхивали его ладони, ластясь и, видимо, в отличии от людей, отлично его видели. Позволив Николеньке погладить шелковистый лоб и мягкие уши, собаки ушли к своим людям, а он присел на лавку и наблюдать принялся.—?Папа, иди уже к нам! —?закричал голубоглазый малыш со странным именем Ники и улыбнулся щербатым ртом.—?Иду, мои дорогие, как же я без вас! —?ответил ему мужчина, удивительно похожий на его Яшеньку.Улыбнулся Николенька, словно паря над коробкой ледяною и лесом заснеженным, что, оказывается, уместились посреди города огромного, шумного, которого и на свете быть не может, умиротворенный счастьем людей этих странных, но душою незлобливых, теплых и словно бы родных.Утром, едва взошло солнце, растопившее в водицу мутную снег вчерашний, проснулся Николенька и прошептал князю своему пресветлому на ухо, не пряча улыбки теплой, ласковой:—?Яшенька, я снова сон видел. Не страшный вовсе… Радостный!КОНЕЦ