Way to confession (Kilgrave/Jessica Jones) (1/2)
...путь к признанию Джессика Джонс никогда не следит за порядком. Она закрывает глаза на то, что простынь свою она не меняет уже около трех недель, на краю, который девушка неизменно заправляет в заношенные джинсы, старой — благо, чистой, — майки порочно зияет дыра, а рабочий стол, будто даже покосившись, стоит посреди гостиной-кабинета-столовой, захламленный исписанными бумагами и папками, на чьи обложки не раз она неосторожным взмахом трясущейся руки проливала терпкий, пахнущий разочарованием и паническими атаками виски. Джессика не следит за порядком — ее от него тошнит.
И это первое, о чем она заявляет Люку, который переступает черту — их отношений с сексом исключительно по дружбе и ее квартиры, когда Джессика на его предложение попытаться жить вместе отвечает несмелым полукивком. Впрочем, девушке отчего-то кажется, что к такой пугающе-быстрой смене декораций приложила свою холеную наманикюренную руку Триш, но Уолкер не сознается в том даже под тяжелым взглядом сводной сестры. Может, потому что искренне желает Джессике счастья, а может, потому что у Джонс обостряется нездоровая паранойя на фоне произошедшего. Нет, не то чтобы она сожалеет о том, что сворачивает Килгрейву шею одним точным движением, убеждает себя Джонс, опуская на сложенные на столе руки тяжелую голову, и уж тем более, она о нем не думает. По собственной воле, конечно, не думает, потому как подсознание ее, по ночам вырываясь из оков фальшивого рационализма и хладной расчетливости, вспыхивает неоном густого фиолетового цвета и вместо слез стекает из-под закрытых век.
Джессика плачет редко и удивляется, просыпаясь на мокрой от слез подушке: ей невдомек, что истерики ее частотны и неукротимы. Об этом знает только Кейдж, который по утрам тяжело и холодно смотрит на нее из-под воспаленных век. Джонс думает, что Люк не спит ночами, но причину бодрствования не пытается выяснить хотя бы потому, что — Джессика признается себе в этом легко и в то же время вынужденно, от крайней безысходности — ей неинтересно. Сожитель из нее ужасный, девушка — еще хуже. Ей все время кажется, что Люк ненароком сравнивает новую пассию с погибшей от ее же рук женой, и потому недосыпает — он думает. Задается вопросом, а не поспешили ли они с решением съехаться, с таким скоропалительным, какое взбрести в голову может только утопающему за секунды до гибели. Впрочем, и Люк, и Джессика будто бы одной ногой в могиле стоят всю жизнь: им не впервой ощущать себя почти что в шкуре покойника. И все же, несмотря на длительную, тягостную отстраненность, заботы и внимания в Кейдже так много, что хватило бы на десяток таких черствых, как Джессика.
Люк вечерами готовит быстрый ужин, вроде яичницы или простенького бульона, но ест, как правило, в одиночестве: Джессика по-прежнему предпочитает жидкий источник своей извращенно-мощной энергии. В маленьком стакане бурбона, говорит она с наигранной серьезностью, больше двухсот калорий, так что и небольшой порцией можно заменить полноценный ужин, продолжает девушка и выпивает всю бутылку целиком. У нее алкоголизм — Джессика Джонс знает это и пьяной до смерти смеется-смеется-смеется, словно назло улыбаясь Люку столько, сколько может, пока скулы не сводит. Пока Кейдж, тяжело вздыхая, не уходит в спальню и не засыпает чутким неглубоким сном. После этого лицо Джессики искажает гримаса не то боли, не то облегчения: губы по-прежнему в напряжении дрожат, уголки рта конвульсивно дергаются, как при повреждении мозга, а глаза режет до слез, но Джессика, конечно, не плачет, пока не заснет.
Она никому не рассказывает, что ей снится Килгрейв, и почти каждую ночь она вновь и вновь, оказываясь на пристани, убивает его. Джессика снова смотрит в его глаза в миг короткого осознания происходящего и видит страх, первородный и чистый, видит ненависть и желание подчинить ее, непокорную и властную. Но кроме того Джессика видит его искреннюю, почти детскую любовь, которая, подобно финальному аккорду какой-нибудь ?Лакримозы? Моцарта, завершает симфонию на заевшей пластинке: что бы Джессика ни сделала, какую бы боль она ему ни причинила, он все равно любит ее нездорово-сильно и преданно. Джонс мутит от этого осознания, и во сне, чувствуя холод его кожи под влажными от свежей крови пальцами, с ее сухих губ за секунду до его падения к ее трясущимся ногам срывается что-то скомканно-неопознанное. Девушка говорит нечто умопомрачительно важное, но неслышимое: будто бы ее неосторожная фраза не должна быть озвучена вовсе. Потому она и не может ее вспомнить. Зато она словно собственной ладонью чувствует, как ломается его шея, как хрустят вывернутые позвонки, и ей при виде него впервые хочется улыбаться без принуждения. Только вот отчего-то она, выпуская шею Килгрейва из цепких рук, заходится в рыданиях, и весь мир тает вокруг. Не существует свидетелей, не существует Триш, которую рвет прямо за ее спиной: только серая дымка невозвратности и тело ядовито-пурпурного монстра, под чьей кожей корчится в конвульсиях обманутый и одинокий ребенок.
Джессика сама в том, разумеется, не признается никому, даже себе, но она как будто оплакивает Килгрейва больше полугода с момента его смерти. Это ненормально и похоже на Стокгольмский синдром, но Джонс списывает происходящее на влияние алкоголя и утверждает, что на трезвую голову никогда не вспоминает о Килгрейве. Она говорит так и верит себе до тех пор, пока в час своей редкой ясности ума едва не называет Люка инородным именем ?Кевин?. И пугается она в тот миг больше, чем когда-либо: все тело коченеет, когда девушка уверенно произносит первый слог ?Ке…? и, тут же откашливаясь, торопливо заканчивает ?…йдж?. Люк хмурится, потому что Джессика давно его зовет по имени, а не фамилии, но потом, все еще настороженно поглядывая в сторону побелевшей от ужаса Джонс, отвечает на ее скомканный вопрос не то о погоде, не то о планах на вечер.
А потом затвором щелкает предсмертный выстрел в голову — во сне ее все-таки ничего не сдерживает, и Джессика, потянувшись ночью вперед за чем-то бестелесным и неизведанным, обнимая его, Люка, но зовет по имени человека, имени которого Кейдж не знает. Не знал, скорее, догадывается он, и путем несложных размышлений приходит к выводу о том, что у Килгрейва тоже есть имя. Люк не устраивает наутро скандала, но, уходя из ее дома и, возможно, жизни, просит разобраться в себе. А в следующую секунду шагает к своему будущему, оставляя за спиной Джессику в гниющем алкогольном прошлом. Джонс могла бы театрально усесться с ведром мороженого на пол и включить мелодраму, как делают это при расставании практически все женщины, но она, конечно, не изменяет своей привычке и просто напивается в темной квартире: в мусорное ведро летит сначала одна бутылка паленого алкоголя, а затем и вторая. Джессике плохо, она чувствует, что ее стошнит, но спазмы в горле проходят, а сердце бьется удивительно ровно.
До тех самых пор, пока она вдруг не слышит из мрачного дальнего угла знакомый хриплый смех, от которого у нее едва ли барабанные перепонки не лопаются и уши не заливает кровь, а потом редкие, но четкие, как удары барабанов на казни, хлопки в ладоши.
— Браво, мисс Джонс, ровно шестьдесят четыре дня крепких серьезных отношений. Я удивлен, — Килгрейв делает шаг вперед, и свет уличного фонаря, льющийся из окна, дешевит своим фантомным бликом ткань его костюма. Джессика замирает, и хочет закричать, открыв рот, послать его подальше, спросить, как он выжил, а потом, поднявшись на ноги, убить вновь. И вновь, если придется. Но Джонс сидит на полу, сжимая руками грязную куртку, что оставил Люк, и смотрит на него снизу вверх. Почти затравленно, почти жалобно. Он садится возле нее на корточки, сжимая в замок цепкие паучьи пальцы, и улыбается хищно-хищно. — Что, даже не скажешь, что скучала по мне?
— Чтоб тебе в ад провалиться, — хрипит в ответ Джессика и прижимается спиной к стене, устало закрывая глаза и откидывая назад тяжелую голову, а Килгрейв вновь смеется над ее жалким видом и издевается-издевается-издевается, даже когда ничего не говорит, а просто — смотрит.
— Знаешь, Джесси, я польщен, — вдруг говорит он и подается чуть вперед. Не касается ее: знает, что ударит даже в таком состоянии пьяной бесконтрольной фатальности. — Правда, польщен: сначала трахаться с этим переростком, а потом называть его моим именем — это красиво, не находишь?
— Нахожу, что ты сволочь, которая сломала мне жизнь. Зачем ты здесь? — выдыхает она, зная, что все равно убьет его снова. Не сегодня если, то через неделю или год. А потом опять уползет в царство вечной неозвученной скорби, потому что, кажется, живет она в замкнутом порочном круге: подчиняться Килгрейву, убивать его и чувствовать себя за то виноватой.