Обгоревшие клочья небес (1/1)

Кардинал пытался унять чуть трясущиеся руки, досадуя немного на себя за слабость. Впрочем, руки бы не тряслись, не закричи она так… Так зверски, так, так… так даже Джулия не кричала! Сумасшедшая!И вправду, сумасшедшая! Конечно, и это исключительно её вина… Нечего было слоняться без свечи и так неслышно по дому, хватит с него и одного ?волка?.

От вновь вставшей перед глазами картины сделалось неприятно. Кардинал зашагал по комнате, ища, чем бы развлечь внимание. Взгляд его упал на маленький сестрин столик, на котором белело недописанное письмо. Не из любопытства, а скорее по многолетней привычке к чтению чужих писем, кардинал уверенно взял и это. Я учусь грустить, улыбаясь, мой друг. И прекратите спрашивать причин моего прежнего молчания, Вы начинаете уже третье письмо с самых невежливых и неловких для меня вопросов. Не пытайтесь представить этот год моей жизни, выдумывая причину столь долгого отсутствия вестей, Вы не сможете. Да и печалей у Вас хватает, не берите на себя мои, их я понесу лишь на костёр. Кстати, о кострах. Мне сегодня приснился страшный сон. Представьте: я была с Фердинандом, и, как часто бывает в последнее время (и очень его беспокоит, а я не вижу в этом ничего предосудительного, мы же – почти одно), мне привиделось в зеркале напротив, что у него совсем мои волосы, такие же длинные и пышные, только растрепались, и я дотянулась до гребня, чтобы подать ему. Как же он кричал, мой друг! Конечно, это не беда, он всегда кричит на меня, когда я по привычке даю ему веер или пытаюсь надеть свои ожерелья. Но внезапно в комнату на крик ворвался наш брат. Я оледенела и слова не могла сказать. Знаю, часто такое бывает во сне. Но это совсем как наяву было. Итак, я оцепенела, а брат, словно бы и не удивлённый нам вовсе, хватает меня за волосы, стаскивает с кровати и тащит прочь из комнаты, а я и пикнуть не могу. Волосы растрепались, и не видно, куда он меня тащит. А в голове только одна мысль: конец! И даже не понятно, радоваться ли ей. Он бросает меня только в каком-то внутреннем дворике. Там каменный пол, и я ужасно боюсь разбить колени и руки, но падаю на спину на что-то, совсем не камни. Мой друг, есть глаза, они как тёмные агаты, тёмные-тёмные такие камни, с удивительно тёплой в них Жизнью, но холодным светом. Может, этот холодный свет заставляет так обманываться и бояться этих глаз? Я упала, но не разбилась, я упала на кучу хвороста. Обернулась, а там Вы и он. То есть, он, конечно, был прикручен к столбу, но мне ужасно казалось тогда, что это Вы его схватили, и я всё хотела спросить, зачем Вы его держите? И молчала. Понимаете, мой друг, Вы понимаете, что я задушила его молчанием, прежде чем вспыхнуло пламя?Он сгорел – я осталась жива.Зачем я всё ещё здесь? Кардинал почти не изменился в лице, читая. Однажды вспыхнувшая рубцом от клейма мысль о беременности тотчас пропала, больше опасений не требовалось. Как и объяснений внезапной близости, странностей, а потом и диких выходок.

Кардинал, чуть сожалея, не желая расстаться с такой добычей даже ввиду её теперь полной бесполезности и даже опасности, пустыми глазами смерил забытую в комнате свечу.

Так вот что значили эти ночные шатания... И всё-таки она безобразно кричала, он даже не представлял, что его сестра может издать вой, подобный тому, который заставил его содрогнуться тогда на лестнице. Её почти и толкать не пришлось, она сама бросилась к этой захлёбывающейся кровью ошибке природы, коей являлся, оказывается, его брат. Страшно, должно быть, умирать под бред другого умирающего. А, учитывая все обстоятельства… Нет, слишком грязно, нельзя рисковать. Пламя почти робко коснулось бумаги, но, не чувствуя никакого себе сопротивления, всё чаще и яростнее принялось целовать её, пока не уничтожило совсем, некоторое время ещё содрогаясь в порыве предпогибельного отчаянного сожаления.