Пролог (1/1)

Проснись, мой друг, проснись скорее, пускай откроются пред нами большого мира двери… Голос его, жуткий и вкрадчивый, разрывает голову изнутри. И сложно осознать, игра воображения это или всё же нет? Реальность ли, что зовёт и зовёт безустанно, на части крошит, раздразнивая? Веки словно засыпало песком, но упрямство и интерес заставляют приоткрыть глаза со стоном и скрипом старого дерева. Он морщится, чувствуя боль в дряблом, истощённом древней магией теле. Шевелит пальцами сперва, плечами, закостеневшим тазом. Колени отдаются неприятным хрустом, позвонки неторопливо встают на места, ноги разъезжаются от одолевающей слабости, чуть дрожат, елозя по жёсткому гравию. Он вертит головой, осматриваясь. Усмешку не в силах сдержать, так и рвётся из груди усохшее ехидство, когда понимает, где же очутился. Вокруг него паутины пуховое одеяло и корни дерева, что, словно острые когти чудовища, цепляются и сдерживают, не дают с трона своего сойти. Цепи?— пыль и воздух затхлой пещеры, среди которой крупицы света пробиваются едва-едва. Проснись, проснись, сколько веков прошло, пора нести в мир наше ремесло… Он щурится, глаза его скользят по стенам, испещрённым каракулями детскими, что на самом деле руны магические. Но кто догадается, кто поймёт истинный смысл, когда ему, такому немощному и отчасти напуганному, с таким трудом понятно стало, что это за место и что он сам делает здесь? Память возвращается медленно, по кусочкам, предательски заливаясь в уши серной кислотой. А вместе с ней, с памятью, и звуки, и картинки яркие?— много-много чего, и он стонет от боли, голова его к спинке каменного трона прикладывается со всего духу. Шорох, рябь перед глазами. Он ухмыляется. Ему больно, но он ухмыляется. Привстаёт, барахтаясь. Паутина ноги и руки оплетает. Сколько времени прошло, подумать страшно. Он не видит себя, он не помнит себя. Но голос, голос всё ещё в его голове. Зовёт и манит. Смеётся хрипло. И смех этот отголосками, болью жгучей сжимает виски, будто раскалённым обручем. Устал я ждать тебя один?— вернись ко мне, мой господин… Зубы клацают, клыки острые в губу впиваются, не давая рту возможности полностью закрыться. Он чувствует боль, чувствует привкус крови, песка хруст на языке. Морщится, челюсть вправляя. Мышцы лица стягивает, ему хочется эту фантомную плёнку вместе с кожей содрать?— так ветерок, что гуляет по затхлой пещерке, ласково погладит мягкой ладошкой. Но руки до сих пор к трону прикованы, и сам он словно к нему приклеился. Рывок. Один для начала, на большее и сил не хватит. Треск костей слышится, во тьме не разглядеть себя и повреждённого тела своего?— лишь очертания, тени бесплотные. Одна из них, маленькая и невзрачная с виду, у подножия трона сидит, склонив голову в мнимом почтении. Мы в один миг забыты были?— смогли потерять, что так отчаянно любили… Глаза распахивает, а в них?— лицо, злобой наполненное, отчаянием и завистью, отражается. Ярко-жёлтая неестественная кромка радужки, с вывернутым зрачком. А на самом дне океана бескрайнего, тьма пульсирует, и он тонет в ней букашкой глупой и беспомощной, воли не имеющей. И силы в нём как не было, так и нет, и, возможно, никогда не будет. Он ругается, злится, вырваться хочет, но древнее заклятие держит его крепко. Спустя века ничего не меняется, и глупо верить, что именно сейчас особый день,?— созвездия где-то там, над сводами пещеры, не могут мерцать иначе, по-дружески. Он всё ещё заперт, всё ещё обессилен и не имеет шанса уйти, покинуть место это безликое. Тень смеётся, радуется и руки свои костлявые к нему тянет. Я столько сил потратил зря, мне одному никак нельзя… Он и не надеется, знает, помнит, возможно, что чревато со злыднями этими бесстыжими договариваться, веры им нет. Тщетные попытки отделиться, грязь и кровь от себя отделить, вспомнить и по кругу всё, с самого начала. Драгоценные секунды перед тем, как он вновь себя потеряет. И оттого злости ещё больше, чем раньше было. Он рычит, а тень в унисон с ним хихикает мерзко, за ноги его хватает, боль причиняя. И видятся ему образы, воспоминания видятся. Они от стен отслаиваются, едва различаются в темноте?— контурами всего лишь. Вся его жизнь?— она на ладони. И страшно это, и жутко, и не хочет он ничего знать, не хочет ничего помнить. Ему бы вырваться из сумятицы этой, заснуть вновь. Обратно во тьму вернуться. Там свет отсутствует, его бликам не проникнуть сквозь стену нерукотворную, самой Матерью-Природой возведённую, и тишина, и покой, и кошмары не мерещатся больше. А раз они не беспокоят, то с предначертанного пути не собьют. Темнота ему больше по душе, он этого и не отрицает. Да только кто его спросит, кто к его мнению прислушается сейчас, когда он пленник лишь, раб безмолвный? Тень вокруг него змеёй серой в кольца сворачивается. Клыки у неё длинные, острые, капли яда с них скатываются, оставляя следы, дыры на каменном полу. Иллюзия ли это, а может обман?— он не знает, едва ли спустя несколько мгновений он вообще посчитает подобное важным. Змея смеётся иначе, но также громко, так же мерзко, и он морщится, стонет болезненно, вжимается в спинку каменного трона, лишь бы дальше, лишь бы прикосновения раздвоенного языка на своём лице не ощутить. Тень на колени к нему перебирается, кончиком хвоста щекоча кожу, и он бесится от бессилия, рычит озлобленно, но это всё, что он может из себя выдавить. Неужто ты забыл о том, кем был рождён, кем был рождён… Голова змеи начинает раскачиваться из стороны в сторону, словно загипнотизировать пытается. И даже сквозь плотно сомкнутые веки ему образы видятся. Девушка темноволосая, взъерошенная, раскрасневшаяся от долгого бега, с щеками, испачканными в весенней грязи. Улыбается, руки к нему тянет, смотрит доверчиво и открыто. Он не помнит её и знать кто она не желает, потому что осколки болезненно в душу впиваются, разжигая давно потухший костёр. Вспомнить имя?— значит вновь слабым оказаться, вновь околдованным и сломленным. Этого тень и добивается, врываясь в его сознание с раздражающим свистом. Изламывая, выкручивая, издеваясь, словно по кусочкам собирая то, чего, он уверен, никогда в нём и не было. Голос в его голове, женский и мелодичный теперь, шепчет не переставая, зовёт по имени, но оно смазывается, перекликается с потоком речи, и слов не разобрать. Он жмурится ещё усерднее, в надежде от наваждения сбежать, наивный. Змея, казалось, в самое естество его проникает, отравляя ядом. Воле подчиняет своей, притупляя недоверие, животную злобу. И оттого картинки ярче, иллюзия, создавшая их, крепче. Чужие глаза, чужие руки, голос тоже чужой, несомненно. И спрятаться бы, заползти в свою раковину, как делал много раз уже, много столетий назад, кажется (как же это было давно), но тело предательски судорогой сводит. Он в западне. Только смотрит. Только слушает. Пытается правду от лжи отделить, не замечая, что дна ногами не ощутить, захлебнётся вот-вот. Воздуха не хватает. Больно. И радостно. Он смеётся скрипуче, тени под стать. И слёзы текут из его глаз, обжигая щёки, дорожки солёные оставляя. Змея слизывает их старательно, ухмыляясь вместе с ним, впитывая его боль и равнодушием делясь щедро. Корни дерева, те самые, что, словно когти чудовища, со всех сторон его оплетают. И в самом центре, прямо у него на груди, подобно маленькой ладошке детской, цветок распускается. Нежно-розовые лепестки кожи голой касаются едва-едва. Он и не почувствовал бы, не заметил, да только змеиный хвост прямо в сердцевину тычется. Прольётся на нашу тайну свет, замешан в ней был первоцвет… Дрожащими пальцами, медленно, насколько хватит сил, он цветка касается. И смех, другой, не тот, что раньше тоску нагонял, а женский, колокольчиком, мягким перезвоном слышится ему. И лицо с высокими скулами, маленьким носом и глазами янтарными, не такими, как у тени, нет. Смотрят с любовью и нежностью, позабытой давно, припрятанной. Единственное, что ему в себе сохранить осталось, от чего отречься нельзя. Уголки губ поднимаются вверх, он радуется воспоминанию этому искренне. Ему бы теперь уснуть ещё на несколько веков, а лучше бы и не просыпаться вовсе, но тень шипит недовольно, плюётся слюной отравленной. Капли яда на лепестки попадают, и цветок чернеет, засыхает стремительно. А вместе с ним и весь он сам стирается, теряя последние кусочки себя. Было ли это истинной целью?— не знает он, не слышит, не чувствует ничего и не понимает. Но страшно ему становится, когда пальцы тени, холодные и мерзкие по ощущениям, лица его касаются. И вот, начало положив, цикл грядущий запускает. И видит он не змею, а мужчину высокого и худого, одетого в балахон чёрный. И не сразу, постепенно, со временем, спустя столетие очередное, он начинает понимать, что это всего-навсего его отражение. Вернись, вернись, ты нужен мне, мы хаос будем сеять на земле…