Глава 1,5. Парижская кошка. (1/2)
Дождь кончился минут пять назад, и теперь, наверное, только редкие капли падают на плечи и лица прохожих, срываясь с тонких веток уже почти совсем облетевших деревьев. Осень смотрится в стекло балконной двери пасмурным свинцово-тяжелым небом, больно проткнутым огромной и нелепой стальной конструкцией, которую почему-то зовут башней...
Во влажном гнезде из смятого постельного белья затаилась до тошноты сладкая нега. И, кажется, что подушка, по которой рассыпаны твои черно-белые волосы до сих пор испуганно хранит все драгоценно-непристойные звуки, что я заставлял тебя издавать несколько минут назад. Намеренно вдавливая в бледную кожу ногти, разворачиваю к себе твое лицо. Капризные губы тут же кривятся, и остатки пошлого оранжевого блеска на них напоминают еще не высохший сок слишком спелого, возможно даже начавшего гнить фрукта. Сейчас бы такой съесть и непременно с сыром… Отпускаю тебя и, улыбаясь, медленно провожу раскрытыми ладонями по животу. Какие у нас сегодня извращенные желания. Извращенные и необходимые, как башня и как тяжелое покрывало с длинной бахромой, которое так сильно и приятно согревает, как я сам, жмурящийся на изгибы твоего тела и не понимающий, чего я больше хочу: поесть или тебя. Мне слишком хорошо, и пряное ощущение неудовлетворенной удовлетворенности разливается по телу, особенным пульсом отдаваясь ниже сердца, где бьется еще одно, не мое.Мысли, вяло налезая одна на другую, все норовят совсем остановиться и усыпить меня. И здесь, в этой комнате слишком душно, с приятным ароматом нашей ровно наполовину искренней страсти, но все равно это – духота… Лениво поднимаюсь с постели, утаскивая с собой покрывало, и, потягиваясь, словно кошачье животное, иду к балкону. Кошачье животное? Как-то это немного по-другому называется. Но все равно – кошка. Да-а-а, кошка. Большая такая. Парижская. Нашедшая все, что ей было нужно в этой жизни и окончательно обнаглевшая и разленившаяся в ожидании еще большего счастья. И все же душно.- Ты с ума сошел, на балкон идти в таком виде, - хрипло, как со сна, говоришь ты. Сам даже пошевелиться не хочешь – спугнешь все, что я заставил тебя чувствовать, что оставил у тебя внутри.
- Здесь слишком жарко, - вожу по стеклу пальцами. Прохладное.
- Билл, второй этаж всего…Да, я и забыл об этом. На улицу мне нельзя. Узнают – потом вся пресса передавится самодовольством от того, что ухватили такую сенсацию. Легче дышать, может, станет, таким как я, но все равно же повыползут и новые служители информации…- Не понимаю, о чем ты думаешь, когда так смотришь, - раздраженно бросаешь ты мне, загораживая свет и балконную дверь. Оденься хоть…
- Не о тебе, Киро, - хватаюсь за черные, самые длинные пряди в твоих волосах и тяну на себя. Пока не останавливаешься, уперевшись мне ладонями в плечи и запрокинув голову. Как будто не хочешь касаться меня. Нет, не меня. Только моего живота.
- У меня есть нормальное имя, - зло и обиженно сверкаешь светлыми глазами, на которых совсем размазалась подводка, в полумраке они зеленые.
Улыбаюсь. У тебя ничего нет, когда ты со мной. Пока ты со мной. Пока я с тобой играю.
- Отойди, - отталкиваю, заворачиваюсь в покрывало так, что пол лица только и видно.
- Простудишься и сам, и…- Иди к черту.Выхожу на балкон, жадно глотая сырой, холодный воздух. Впитывая, кажется, каждую деталь улицы, каждый миллиметр пока недоступного мне пространства, вглядываюсь во все лица, которые могу рассмотреть с такой высоты. Но не вижу того, которое мне всегда нужнее всех…Гипнотизировать чашку кофе в полупустом кафе – это то еще занятие… Зато так у меня почти получается ни о чем не думать. Почти. Потому что гладкая темная поверхность со светло-коричневыми разводами напоминает мне твои глаза. Это пугает, но согревает куда вернее тепла, проходящего к ладоням через фарфоровые стенки чашки. И так нельзя продолжать. Нужно заказать что-то покрепче и перестать думать, запретить себе вспоминать.
Но я подношу чашку к губам и делаю глоток чуть приправленной корицей горечи. Совсем как полгода назад, когда ты теплым французским утром стер в моем сознании все границы, принципы и запреты. А после исчез. Оставив меня наедине с музыкой, которая всегда казалась мне только дополнением к твоему голосу…- Зачем, Билл? – спросил я, выслушав твою совершенно бредовую просьбу.- Потому что ты меня любишь.- Билл, я - твой брат, - мое и до этого бесполезно-слабое сопротивление было окончательно сломлено, когда я увидел, как твои босые ступни шагают по гладкому, нагретому солнцем паркету. Не мог оторвать глаз от разноцветных ногтей на твоих ногах – красный, черный, золотой, синий, оранжевый – и полупрозрачная ткань брюк, каких-то странных, восточного фасона. Невозможно было и дальше искать отговорки… И я не стал. Я покорно принял все, что ты так отчаянно хотел мне отдать. Покорился непонятно откуда взявшемуся желанию обладать твоим телом. Настолько сильному желанию, как будто я испытывал его всю жизнь, с рождения, как бы противоестественно это не звучало.
Подошедший к моему столику официант что-то спрашивает, я воспринимаю его слова, только когда он повторяет их раз в третий, и прошу повторить заказ. Он неспешно уходит, и я замечаю, что на левом рукаве его старомодной рубашки не хватает одной пуговицы. Одной из трех. Вместо нее – лишь сиротливо свисающая сероватая нитка.