Ретроспектива. Морти (1/1)

Одиноких видно по глазамС отблесками позднего заката,Обращенным прямо к небесам,Забывающим уменье плакать.По охрипшей голой немоте,Сжатой побледневшими губами,По упавшей в душу темноте,По осколкам боли под ногами.Я смотрю в их лица сквозь слова,Я смотрю и что-то отвечаю,Я пишу им, что любовь жива,Что совсем легко?— пешком до рая.Я пишу, порой не веря сам,Чувствуя, что сквозь седую стужу,Одиноких видно по глазам,Устремленным прямо в твою душу.? Биполярное расстройство. о н ***I don't know if I could ever go withoutЯ не знаю, смогу ли дальше жить без…Watermelon sugar highКайфа от арбузного сахараЧерез лет эдак, десять, шрамы рвутся для новых, а кожа затягивается после.И рождается мальчик, имени которому так никто из Смитов не даст.То что он появляется?— странно уже само по себе. Он предохраняется, (они оба следят за приемом её лекарств) она пьет противозачаточные. И все равно история повторяется. Вначале она искренне надеется, что это просто отравление. Потом обращается в аптеку с просьбой выдать ей тест на беременность, потому что это дерьмо?— рвота по утрам?— не заканчивается.Она не верит. Честно не верит. Смотрит на долбанные две полоски и ловит дичайшее дежавю, закрываясь в туалете с лезвием в руках. Только теперь к ней не стучаться так громко как в прошлый раз. И это не Джерри, который причитает об аборте. Это Саммер и она хочет писать.Третий тест летит в мусорку, четвертый из окна, а пятый Бет хочет сунуть мужу в зад.Она смеется дико, заливается слезами и выходит из туалета с улыбкой и кровавым порезом на ладони, так сильно она сжимала лезвие. Саммер спрашивает у неё: ?мам, ты в порядке??, но не получает ответа, пожимает плечами и идет в туалет, спеша поскорее к своей близкой подруге, которая однажды станет её женой.Вечером того же дня она обнаруживает свою маму с бокалом вина. Мама лежит на столе, разведя ноги в стороны, а папа задумчиво жует мюсли между ними, осторожно поглаживая бедра жены. Саммер спрашивает опять: ?мам, ты в порядке??. Наверное, думает Бет, её почти-одиннадцатилетняя дочь никак не ожидает, что мама скажет ей, что у неё будет брат. Женщина глупо хихикает.Джерри держит её волосы, когда она выташнивает остатки завтрака в унитаз, в раковину, на полу и вообще где и когда придется. Токсикоз дело совершенно не забавное, так что обычно она опустошена (в обоих смыслах) после этого, а он приносит ей подносы с едой.Это кажется смешным и пиздец романтичным, так что Бет готова избавиться от ребенка в этот раз. Саммер плачет, потому что случайно подслушала разговор родителей. Но мама ласково говорит, что не хочет этого ребенка, не сможет выносить его, потому что это опасно для них обоих. Она говорит, что может навредить ему, может в процессе навредить и себе. Может и другим. Саммер умная девочка. Она уже давно знает, что мама больна. И соглашается что да, им нужно избавиться от этого ребенка.Бет собирает семейный совет следующим же вечером по неясной для неё причине, ведь всё итак уже решено. Отец приползает из гаража пьяный, но счастливый. Он целует Бет в живот, жмется к ней, обнимает Саммер и жмет Джерри руку. Когда узнает о грядущем аборте, ломает нос Джерри который, с огромным трудом, но выгоняет тестя из дома. Больше они его не видят до момента, пока им однажды не звонят с заявлением о том, что его обнаружили голым в мусорном баке.Итог семейного совета: Джерри кивает, Бет кивает, Саммер кивает.Мать Бет кивает, вероятно, из гроба. Отец Бет не кивает, но его мнение не учитывается.Отец и мать Джерри, вместе с их общим любовником, не уведомлены.Три с одним против трёх с одним?— побеждает аборт.Но ситуацию, как это обычно бывает, усугубляют именно врачи.Она приходит с намерением взять направление на аборт, но не успевает сказать ни слова. Ей чуть ли не в рот заглядывают, говорят с ней как с чудаковатым животным. Усаживают на стул, говорят строго и без какого-либо намека на деликатность.Женщина чувствует себя провинившимся ребенком. И это тревожный звоночек, потому что она никогда себя так не чувствовала. Даже когда её надоедливый одноклассник, Догерти, влетел головой в окно и она вернулась домой человеком, которого опять исключили из школы. По правде сказать, Бет чувствовала тогда свою вину только за то, что сломала любимое окно в школе, ведь оттуда был прекрасный вид.?Вам не стоит рожать детей. У вас маниакально-депрессивное расстройство*??— звучит как то, над чем Бет гогочет, передумывая.Бет неслась по грязному, промокшему от ливня асфальту прочь из дома. В её волосах запутались ветки деревьев и сухие листья. Влажные глаза словно проткнули насквозь горячей кочергой?— так долго она рыдала, и так они горели от этого. За пеленой боли и звоном разбитого стекла, что все ещё стоял в голове, не было слышно ни стона сирен полицейской машины, что мчалась следом, ни шума ветра и собственного крика. Тот был звонким, с силой проникающим под кожу и застревающим в костях.Женщина бежала прочь из города по запутанным лабиринтам улиц, не зная, что делать и куда поворачивать. Без понятия зачем, без понятия куда. Но дальше, чем видят глаза, дальше, чем её бы смогли унести ноги, дальше, чем она могла бы представить, дальше, дальше, дальше…Машина резко затормозила, когда Бет вскочила на мусорный бак и, зацепившись за проволоку больничной рубашкой, рухнула на землю. Ногу жгло огнем. Рука под гипсом, кажется, заживет ещё не скоро, потому что послышался хруст. Это был отвратительный звук ломающейся кости, который не хочется слышать второй раз за год. Но вот он затмевает звон стекла и Бет кричит ещё громче. Она испуганно отползает дальше, когда фигура мужчины начинает приближаться к ней, её ребенку и, хуже всего, её телу.Загнанно дыша, она не могла произнести ни слова. Попытавшись встать, она вновь рухнула лицом в землю. По подбородку потекла кровь. Она с безразличием вытерла её тыльной стороной руки, что была не настолько грязной. Боль не чувствовалась. Во всяком случае, на этой части тела. Что такое содранная кожа перед сломанной конечностью?Сверток в руках молчал. На долгую минуту женщина подумала, что вот-вот готова бросить младенца и умчать умирать в другом месте, но ребенок вновь истошно закричал и это сработало отрезвляющие. Лучше пощечины во время истерики. Она перевела взгляд на копошащегося, изнывающего от голода и страха краснеющего ребенка. Прежде чем человек успел перепрыгнуть через забор, она поднялась на ноги и побежала дальше.У неё из носа хлестала кровь, который она сломала при падении, наверное. Боже, сколько же всего в ней было сломано теперь? Бет попыталась подсчитать, но это не казалось сейчас важным. Все что важно у неё находилось сейчас, буквально, в руках. А все остальное осталось за той чертой города, за теми домами, за той дверью и под той статуэткой, брошенной в голову мужу. И пусть и этот ребенок (ровно, как и его старшая сестра) были ошибкой, это нельзя было просто бросить начатое. Этот бег не был чем-то бессмысленным.С этими мыслями они?— она и её уставший плакать сын?— набрели на брошенную хижину в лесу. Здесь не было места спокойствию, но легкая передышка имела место быть. И как-то так удачно вышло, что в тумбочке около просевшей и поросшей травой кровати обнаружились старые бинты. Выбирать не приходилось, так что Бет просто перевязала кровоточащие ступни, без возможности их нормально обработать. В шкафу обнаружилась чья-то одежда, которая была явно не женской и была больше неё на два размера, но это было лучше, чем мотаться туда-сюда почти голой.Они покинули хижину спустя два дня. Оставаться за дубовыми стенами, отрезающими их от внешнего мира было бы бессмысленно. Молока, что Бет могла предоставить, едва ли хватало её сыну, стресс забирал у неё возможность кормить его, как полагалось. К тому же, ребенок был грязным, потому что смена подгузников не могла происходить, когда их не было. К счастью, в лесах существуют реки и это помогало, но не вечно же.Замотав мальчика в более-менее чистое тряпьё, найденное на чердаке рядом с армейскими ботинками, Бет молча уставилась на сына. Тот копошился из стороны в сторону, точно выброшенная на поверхность воды рыба. Сейчас они расположились в импровизированной палатке из веток, что ну вообще никак не помогало. Но вот её сын выглядел вполне довольным, даже улыбнулся разок, обслюнявив протянутую в попытке погладить мягкий пушок на голове, руку.Его беззубая улыбка и тёмные глаза, и руки, протянутые вверх, и запах молока, будто пропитавший нежнейшую кожу насквозь… Бет чувствовала, глядя на сына, которого прижимала к груди как нечто ценнейшее в её жизни, что нужно что-то делать. Это был материнский инстинкт или что-то такое, что может почувствовать только человек, держащий в руках младенца. И вот она прижала к себе ребенка, целовала его мягкий лоб, чувствовала легкую пульсацию в том месте, где череп ещё не до конца окостенел и думала, что любит это существо как никогда не способна была полюбить саму себя.Если бы Бет была способна чувствовать после той ночи хоть что-то кроме преданности этому ребенку и всепоглощающей дыры в желании жить, она разрыдалась бы. Сейчас был идеальный, подходящий для этого момент. Её бы никто не осудил, никто бы не пристыдил, не заставил бы ненавидеть эту слабость. Так было в далеком детстве, когда приходилось забывать о слезах и тащить на плечах отца из ближайшего бара, где он напивался до потери сознания и, однажды, пульса. Так было и потом, когда она не способна была проронить ни слова, не способна была подняться с кровати. Когда мир был серым и пустым, точно яичная скорлупа внутри.И сейчас она не плакала тоже.Вместо этого она молчала, взглядом-кинжалом вонзившись в безоблачное небо, усыпанное звездами. Их бледный, молчаливый блеск заставлял Бет чувствовать что-то странное, сумбурное. Оно застряло в глотке, застряло так глубоко, что невозможно было бы достать, даже будь у неё необходимые медицинские инструменты.Именно всё это, разом, натолкнуло на ужасающую мысль: необходимо вернуться в город.Это было лето. Жаркое, отвратительное лето августа, который набирал обороты в градусах вверх, точно не его скоро сменит холод промозглой осени. Даже сквозь подошву старых поношенных ботинок чувствовался жар исходящий из-под земли, словно плавящая все магма. Дожди прекратились неделю назад, а вместе с ними?— любой намек на чистый воздух. Женщине казалось, что пыль осела в её легких ровно так же, как кожа покрылась липким потом. Казалось, будто она сама уже состояла то ли из пыли, то ли из песка.Они брели под палящим солнцем по дороге, где их (к огромному счастью, ведь никогда не хочется быть изнасилованной и выброшенной в лес) игнорировали проезжающие машины. В воспоминаниях копошиться было попросту некогда, но то что лезло в голову казалось ей… неприятным. С легкостью можно было игнорировать все произошедшее, словно не она убила человека и не она украла собственного ребенка в день свадьбы её дочери. Это дела давно меркнувших в тени дней, когда был не август. И уж точно не такая отвратительная погода.Бет хохотнула сама себе под нос, откусывая кусок от взятого из мусорного бака около парковки батончика. Тот на вкус был хуже поцелуя со смертью, но женщина не состояла с ней в настолько близких отношениях, так что верить её оценке было бы сложновато.Она весело пинала камешек перед собой и раз за разом, чтобы хоть как-то убить время этого нескончаемого похода.На её руках сын беспокойно ковырялся, поигрывая с её грязными волосами. Некогда светлые локоны сейчас ощущались на голове как нечто инородное; прикасаться к ним не было ни малейшего желания. Они уродливо свешивались с неё вниз, радуя ребенка приятным щекочущим чувством. Бет то и дело нервно поглядывала на сына, когда тот заходил в своих играх слишком далеко и или давился её волосами, или дергал слишком сильно. Оба варианта ей, в любом случае, удовольствия не приносили.Они прошли в почти молчании несколько миль, прежде чем сын вспомнил об отсутствующем молоке и истошно закричал. Его лицо побагровело от усилия докричаться до матери, которая как могла игнорировала сына.У неё не было ни одной идеи касательно того что делать дальше, но пересекая границу города и проходясь по знакомым улицам, в груди засело что-то резко-щемящее, похожее на вину. От этого на сердце становилось тоскливо.На неё оглядывались прохожие, а она оглядывалась на них. Женщина не винила людей за любопытство и отвращение, тесно переплетающееся в их взглядах. В конце концов, в их районе не так часто можно увидеть бомжеватого вида дамочку с орущим ребенком на руках. Бет только смеялась на это.Её исхудавшее тело застыло напротив её, некогда, дома. Плющ обнимал его стены с такой силой, словно хотел проникнуть в сам фасад и оставить свой след глубоко-глубоко внутри. Бет коснулась дрожащей ладонью ручки двери и уверенно проникла внутри опечатанного дома. Он выглядел ровно таким же, каким она оставила его. ***Before I run out of air there's more make-up to applyПрежде чем у меня закончится воздух, остается нанести еще макияжа.Doll eyes stare into vailium colored skiesКукольные глазки уставились в раскрашенные от ?Валиума? небеса.На настенных часах без пяти минут полночь.За окном поют звезды. Стекло трещит под натиском жара. Пламя пожирает здание, вместе с её ненавистью к нему, вместе с дурными воспоминаниями, вместе с кучей ненужных вещей и разнообразных клише неудавшегося брака. Единственное, что по-настоящему жалко терять?— громадное дерево на заднем дворе, посаженное прошлыми хозяевами этого земельного участка.Возможно, её бы даже полезли спасать, да только зачем? Таинственность и скрытность всегда были её коньком по жизни, так что никто не догадывается, что она ещё в здании. Люди не хотят знать и не знают?— убийца там, закрылась в своей комнате, выкуривает последнюю в этом доме сигарету, что она припрятала под слоем милой аппликации, прикрепленной к стене. И ждет окончание последнего акта.С придыханием.Она хмурится, ледянисто смеется. И за треском стен, пропитанных бензином, это совершенно не слышно. Она закрыла все окна и двери, а свою комнату так и вовсе запечатала со всех щелей, заваливая любое достаточно большое для спасателя отверстие предметом громоздкой мебели. Найденной быть не в её стиле. А если её и найдут, то обгоревший труп явно никто не захочет драть себе как сувенир.Одежда на ней воняет, одежда впитала в себя ненависть и злость, одежда смакует бензин.Она с ч и в скрипучий в миг умолк и Бет готова была выскочить в окно, но предусмотрительно решила отбросить эти действия, ровно как и окурок, брошенный в мусор около кровати, покрытый пылью и полыхнувший в мгновение ока. Ах, да, ещё были сирены, как в те заветные Серьезно, там было ещё столько звуков, что они не помещались в голове и она так хотела рассказать кому-то о них, чтобы не слышать… Но молчала. Впервые, на самом-то деле, за огромное количество времени. Раньше ей приходилось молчать чтобы выжить, теперь же, ей чертовски нравилось времяпровождение в молчании и предвкушении скорейшей капитуляции.Идиотизм? Слабость? ***{Его трясло. Весна?— тревожное время.Весна не была затишьем перед бурей, весна была штормом перед наводнением.Эти три месяца были для него пыткой?— как и последующие три тоже?— его бросало на эмоциональных горках от ненависти до ярости, от злобы до всепоглощающего ничего.Он боялся собственного отражения и ломал зеркала в сиротском приюте, куда его определили после того как обнаружили младенцем через дорогу от сгорающего здания. Детям не объясняют подобное. Да и зачем мальчику, которому мать даже имя не потрудилась дать, знать о тех вещах, что он пережил, находясь в её компании целую неделю спустя только два месяца после рождения?Ему в приюте дают имя, которое кажется ему глупым. Мартин?— не он. Но у него нет права выбора, хотя тут-то, кажется, выбор должен был быть. Могли бы звать его 11 или любым другим числом, как это делают с детьми в кинематографе различного покроя. Но кто у кого спрашивает?Он чувствует себя брошенным, ненужным и его имя?— клеймо тому в доказательство.?Мартин, почему ты не играешь с другими детьми???Мартин, ешь морковку.??Мартин, не бросай в детей кубики!??Мартин, ты наказан!?Имя ему не подходит, оно чужое и инородное, он в немых диалогах называет себя совершенно по другому, а от того раздражает воспитателей ещё сильнее. На свое имя?— а ещё ему не нравиться как Мартин звучит со ?Смитом??— он никогда не отзывается. Это бесит окружающих и подтверждает их некомпетентность по отношению к мальчику, который просто хочет, чтобы его звали красиво и приемлемо.—?Я?— ???}If we're honest, it will all be fineЕсли мы честны друг с другом, все будет хорошо.Летом Морти всегда становилось хуже всего. Любая тень?— чужая, страшная, смотрящая вглубь души. Любое слово, прикосновение?— опасность. Страх проявлялся в агрессии. Доставалось всем: и мальчикам, и девочкам, и воспитателям, и один раз надоедливым усыновителям. Во всех схватках он оставался победителем, хоть и лишался после своих побед сладкого на ужин. Признательности за такое поведение и от сверстников не получал, те сторонились его, как чумного.Один человек его ценил и любил всем сердцем?— он сам. Этого было достаточно.Однажды он бросается на мальчика, решившего подойти к нему слишком близко. И, с одной стороны, он прекрасно понимает, что творит полнейший беспредел?— откусывать кому-то ухо явно не входит в список обычных занятий по утру у трехлетних детей,?— а с другой не понимает. Он сам к нему подошёл, а значит знал, что его ждет от Мартина Мортимера. Стал в угрожающую позу, насколько только способен это сделать пятилетний сопливый (буквально) мальчишка и пялился за спину, вгрызаясь взглядом в девочку позади Смита. Та ковырялась в песке, так что даже в начале не заметила метаний.Мартина Мортимера отстраняют от других детей на месяц, закрывают в комнате, которая рассчитана на случай карантина* и выдыхают со спокойствием.{Осенью, как по часам, он закрывался. Не говорил. Ни с кем и никогда.Из него пытались вытащить хоть звук, подозревали, что что-то здесь не так. Один раз спрятали календарь, висевший около стола воспитателя, потому что мало ли, вдруг в сентябре, октябре и ноябре, самих словах, мальчика что-то пугало? И или пытались плохо, или в его голове был выставлен собственный таймер?— это не помогло. Водили к различным докторам, но ближе к холодным месяцам прекращали. На то было две причины, которые шли неприкосновенными к друг другу линиями по всем его годам жизни здесь.Во-первых: в приюте, одному на крошечных городок, едва ли хватало денежных средств, чтобы уделить время ?проблемному? ребенку.Во-вторых: зимой он ???}The hardest thing is getting it out of youНо сложнее всего?— добиться твоего мнения.Это не было для него чем-то неестественным. Он, на самом-то деле, привык выбиваться из толпы. Просто зимой было намного проще. Холод окутывал его тело с нежностью, которая не способна была пробраться под кожу в любые другие месяца года, кроме зимних. Бегая за снежинками по улице на игровой площадке вместе с другими детьми, мальчик чувствовал себя как можно более живым, чем в любое другое время.Наверное, именно поэтому его и решили предложить в качестве варианта на усыновление именно зимой, когда счастье так и сочилось из него, словно он не странноватый ребенок с наклонностями в дичайшие припадки агрессии, а переполненная губка с водой. Сейчас он был более покладистым, чаще слушал и меньше бил отражающие поверхности. Улыбался даже. Становился чуть ли не ангелом божьим.—?Как тебя зовут, малыш?У этой женщины был неприятный, слащавый голос. Красные ногти и крест, висевший на шее. Это самое первое, что он замечает, заходя в комнату о которой мечтает каждый ребенок потерявший родителей?— комната для игр со старшими которые, если повезет, заберут на выходные. И, может даже, принесут сладкого. Самое невероятное?— заберут с собой и больше не вернут в приют.Мальчика не интересовал ни один из вариантов. Сладкое он не любил, наружу не хотел, боясь всего на свете, а зная себя был уверен?— такой ребенок как он, никому не нужен. Так что когда его позвали в эту комнату, он был зол сам на себя. Ожидал, что его опять будут звать каким-то ?Мартином?, играть с ним в неинтересные игрушки, а если он будет молчать?— скажут, что он странный мальчик. А затем просто выберут кого-то другого.Но этого не было. Эта женщина спросила у него его имя. И когда он не ответил, просто улыбнулась своими красными губами. Она не ругала его, не пыталась расспрашивать. Она просто предложила пособирать пазл,?— который выберет он, не она,?— на полу.Они играли ещё долго-долго, а она терпеливо выносила его заикания. Пообещала, что принесет ему интересные книжки с картинками, когда придет в следующий раз. И нежно поцеловала в лоб на прощание, оставляя после себя запах лаванды и красный отпечаток губной помады на коже. Иногда ребенку достаточно и этого, что почувствовать себя нужным, любимым и счастливым. Он испытал все это разом.Стоит ли говорить, что он назвался ?Морти? для неё, в первый же день знакомства?{Быть за приделами приюта?— странно. Ещё это очень-очень страшно, даже несмотря на то, что это не первый раз. Мортимера?— по документам он больше не Мартин?и это заставляет мальчика улыбаться?— та женщина забирает на выходные и праздники довольно часто, но не так как сейчас. Раньше его возвращали, а вот именно в этот день, (когда погода солнечней, чем должна быть в начале весны, его голова болит, его подташнивает от волнения и желание вырваться из объятий его новой мамы чувствуется необходимым) именно сейчас его не вернут.Это последний его выход в свет из парадной двери приюта. Больше сюда он не вернется. Мысль об этом радует и ужасает. Хотя старая идея спрятаться под раковиной звучит все ещё привлекательно.Но он послушный мальчик, который любит эту женщину, даже несмотря на то, что её появление в его тихой жизни привнесло в неё новые краски ненависти со стороны детей, так и не нашедших родителей. Зависть. Зависть была залогом обиды. Возвращаться в лапы этих детей не хотелось из-за страха быть под наблюдением. Поэтому он молча следует за ней. Идет по пятам, один раз даже действительно наступая на её ногу, от чего та забавно вскрикивает, роняя:?Морти, осторожней, дорогой?.И затем следует:?Морти, дорогой, с тобой все в порядке??И после:?Морти, дорогой, вот твоя комната?И потом:?Морти, дорогой, кушай не спеша, никто не заберет у тебя еду?И в один холодный день:?Морти, дорогой, тебя ждут подарки под елкой?Он плачет в подушку каждый раз, когда в жизни происходит ?Морти, дорогой? (а это происходит каждый божий день), потому что это слишком неправильно по отношению к нему. Приторно. Слишком странно. Он не заслужил всего этого, ведь внутренне он все ещё остался без перемен. Он все ещё ненавидит лето, все ещё говорит?— но говорит! —?довольно редко осенью. Продолжает бить зеркала и бить некоторых людей, когда те покушаются на его личное пространство.И он не понимает, искренне не понимает, зачем женщине?— новой маме, поправляет он себя?— называть его ?дорогим?, когда единственное, что он привносит в её жизнь это вечные проблемы и извинения за его поведение перед людьми.{В следующем году ему исполнится пять и мама внезапно говорит, что в их доме появится ещё один ребенок. Эта новость выбивает Морти из колеи приятной жизни, где у него есть много игрушек и куча мелких поручений, за хорошее выполнение которых он получает дополнительное время перед телевизором.Мама говорит, что это тоже мальчик?— парень, поправляет Морти себя?— и ему будет десять, когда Смиту будет четыре. Разница в возрасте его не особенно волнует как вопросы на тему ?а что если…?. И этот список огромен.…а что если он, его брат, будет лучше? …а что если он будет бить его и обидное ?грязный Мо-Морти? вернется? … а что если она отдаст его обратно в приют? …а что если его игрушки заберут и выбросят на помойку, вместе с ним? …а что если мама будет любить этого мальчика парня сильнее его, заикающегося агрессивного Морти? …а что если он будет послушнее него? …а что если брат все узнает и будет называть его ?Мартином?? …а что если его перестанут звать этим, незаслуженным, ?милым??…а что если ему придется донашивать за ним одежду? …а что если у него заберут его комнату? …а что если, если он старше, его придется слушаться? …а что если у него не будет игрушек и придется отдать свои? …а что если,?— у него ведь никогда не было братьев или сестер,?— что если он будет плохим братом?…а что если… Он постоянно задавал эти вопросы как ненавистному отражению в неразбитом (удивительно) зеркале, так и маме, около которой кружился в немом предвкушении и с опаской, словно её могут украсть. Страх последнего был с ним постоянно.Мама всегда отвечала, что во-первых нет, она не станет любить его меньше и (смеясь) во-вторых нет, игрушки ему отдавать не придется, как и комнату. Вообще ничего. У его брата будет все свое, разве что они будут жить в одной комнате. Но на первое время, пока они только привыкают друг к другу, мальчик парень будет жить отдельно.Она по-прежнему называла его ?милым Морти? и целовала в щеку, а когда он приходил ночью в её кровать, не прогоняла. Копошилась в его волосах, приносила интересные книги и может немного подсадила на сладкое. Они смотрели мультфильмы про некоего Иисуса и она рассказывала ему своим приторным голосом, что он, Морти, незаменим.Это успокаивало, но совсем-совсем чуть-чуть.А когда мама смогла убедить его окончательно, в их жизнь внезапно?— хоть и предсказуемо?— влез мальчик парень, который ненавидит, когда его называют ?Ричард?. Которого зовут ?РИК! ТОЛЬКО РИК, ЗАПОМНИ ЭТО РАЗ И НАВСЕГДА!? и у которого в их первую встречу была какая-то дикая усмешка, будто он бродячий кот.Который разговаривал с зеркалами (и не бил их! Ух ты!) и умел готовить, и ненавидел жару, и никогда не звал его Мартином. И говорил, что дети бьющие его в садике?— тупые ублюдки. Он смеялся с его заиканий не высмеивая, а совсем по-доброму, помогая выговаривать ?Р?, чтобы то не было похоже на ?Гхрррх?. А ещё у него в кармане был складной крисывый нож-бабочка, татуировка на спине, а на руках?— целая куча шрамов.И он говорил. Много: и ночью, и днем, и счастливым, и злым, и шепотом, и криком……с кем-то, кого он называл ?Плесенью?.