Глава 3 (1/2)
Роберт Андерданк Тервиллигер родился в 1930 году – рассвет Великой Депрессии в Соединенных штатах; ?тушенка гувера?, нескончаемые стачки рабочих и демонстрации безработных, очаги деятельности мафиози – все это огромный удав кризиса, поглотивший всю страну, как занавес песчаной бури. Рождение Тервиллигера будто было чем-то знаменательным, необычайно особенным в те неласковые, ветреные деньки, эдакий луч солнца из-под густого месива туч или последняя бабочка среди холодов ноябрьского месяца.В один безоблачный день, когда в небе зияла голубая бездна, а взгляд пятилетнего Роберта сосредоточенно тонул в ней, в дом вошла Джудит Тервиллигер и заявила своему мужу, что с карьерой актрисы театра покончено навеки. С тех пор, культурная атмосфера в обители семьи Тервиллигеров бесповоротно улетучилась: стране было не до культурной деятельности, а самой Джудит – не до театральных постановок.Его мать, казалось бы, зачеркнула это прошлое со всей категоричностью и строгостью. Об этом говорило ее поведение и внезапные перемены жизненных ценностей: она стала более внимательна к мужу и домашнему хозяйству, а ее отношения с маленьким Робертом стали больше походить на отношения обыкновенной матери и ее сына. Будучи малолетним, мальчик мало понимал всю серьезность душевной привязанности человека к чему-то, что являлось фальшивым для других, но подлинным для себя; будучи ослепленным ложно адресованной любовью от матушки, Роберт мало понимал, насколько та страдала от такого рокового лишения в своей жизни. Однако взрослея с каждым годом, украдкой поглядывая по вечерам на стареющую Джудит с печальными, полными воспоминаний глазами, и слушая Бетховена на старом граммофоне, некогда бывшим подарком от ее отца на ее свадьбу, Боб медленно начинал все понимать. Он не был любителем вдаваться в ретроперспективную рефлексию, а поэтому не помнил, с чего началась эта нежная, платоническая любовь к красоте "великого откровения": с матери, тихо читающей Шекспира по ночам, с оперы, на которую он тайком пробрался, испепеленный желаньем, но без гроша в кармане, или с первой скрипки, на которой он играл гаммы, пока его учитель, старый отшельник, поигрывавший Паганини время от времени, распивал какое-то пойло и довольно хрюкал себе под нос. Судьба плавно толкала Роберта Тервиллигера младшего к тому, чтобы стать великим актером сцены театра, певцом оперы, или, по крайней мере, скрипачом в каком-то ресторанчике, пусть даже и дешевом. Тервиллигер чувствовал себя особенным.Словно он ощущал и делал то, чего никто никогда не мог ощущать и делать ни в одном из уголков столетий прошлого. Искусство служило обезболивающим для молодого человека от терний его скудной и полуголодной жизни, оно было его морфием; если бы даже он и хотел чувствовать боль, отчаяться и уничтожить себя, то он все равно не смог бы этого сделать. Разве искусство – это не прекрасная причина жить дальше?***Роберт Тервиллигер внимательно глядел из окна форда на мелькающие прочь линейки нью-йоркских улиц и думал тогда, будучи тридцатипятилетним мужчиной наружного обаяния: его мечта на грани того, чтобы сбыться, а история близка к торжественной кульминации. Спустя долгий путь стремлений длиной в два десятка лет, он наконец получил заслуженное благословение судьбы на первую возможность пробраться на большую сцену – пробный период в роли второстепенного клоуна в большом театре такого же большого города. Его красные волосы были тщательно причесаны и собраны в хвост, обнажая худощавое лицо, он был важно одет, а Гершель Крастовски, сидящий рядом с ним пузатый мужчина в черном смокинге на заре средних лет, внезапно ткнул его в плечо, да так, что тот вздрогнул, прервав свои рассуждения.– Эй, послушай-ка, дружище Боб! Мы знакомы с тобой вот уже полгода, а я никак не могу привыкнуть к тому, что ты так внезапно начинаешь глазеть на все, что неправильно лежит.
Тервиллигер смущенно улыбнулся, повернувшись к своему боссу.
– Задумался. Ты что-то говорил?– Ничего, что могло бы тебя отвлечь по-достойному. – Крастовски весело зафыркал, оживленно глядя то направо, то налево, а затем сказал, будто бы невзначай: – Полгода тебе остаток, чтоб ты наконец закончил свой испытательный срок на роли клоуна, а затем я сделаю тебя актером, да еще каким актером, Боб!
Роберт учтиво кивнул, с надеждой и нетерпением окидывая взглядом проходящую толпу людей по широким тротуарам.
– Зачем мы едем в Балетную Академию?
Крастовски ехидно ухмыльнулся, щелкнув крупными зубами.
– Мы, скажем так, едем выбирать тонконогую красоточку-выпускницу для сцены моего спектакля, не внушающей никакого доверия.
– К чему здесь я? Неужто я так важен?– Важен, Бобби, важен. – Задорные искорки в маленьких, заплывших жиром глазках Гершеля Крастовски азартно замерцали. – Нужна закадровая балерина. Ты ведь знаешь, как я люблю делать все самому. Драматург говорил что-то про грацию балерины, олицетворяющую что-то… В общем, какую-то литературную абракадабру, от которой я, вульгарный и старый идиот, далек как колбаса от моркови.
Тервиллигер взглянул на директора театра со смешком, и тот встретил его с хитрой улыбкой.– А уж кто, как ни ты может помочь мне с этим, верно ведь, Боб?
Боб криво ухмыльнулся уголком губ и, воздержавшись от ответа, отвернулся к окну. Из-за угла авеню уже виднелось огромное каменное здание балетной академии и Гершель Крастовски, спустя несколько минут неловкой тишины, глухо буркнул:– Приехали.***Лиза Симпсон дернулась во сне и потому тотчас проснулась. Она насторожилась. Издалека разносился звук шипящей сковороды и бульканье воды в кастрюле. В комнате негромко играла умиротворяющая джазовая музыка. Девушка оглянулась по сторонам. Из окна лился дневной, солнечный свет, освещая стоящую рядом тумбочку, усыпанную недавно купленными лекарствами и парой невскрытых конвертов. Лиза вздохнула. Чистота сознания настолько начала расслаблять ее, что та чуть было снова не провалилась в сон. Девушка уселась на край кровати, поставила голые, узкие ступни ног на холодный паркет, а затем сделала попытку встать.
Послышался глухой грохот падения на пол. Тервиллигер, будучи в другой части разделенной перегородкой комнаты, обескураженно оторвал взгляд от плиты и, недолго думая, стремглав бросился в проем, ведущий в спальню. Симпсон лежала на полу, пытаясь приподнять туловище на руках.
– Я не чувствую своих ног.
Боб поднял ее за подмышки и, осторожно укладывая ее обратно на постель, раздражительно проговорил: – Поверь мне, после пузырька сильного снотворного и ароматерапии метаном – это еще лучше, чем должно было быть.