2 (1/1)

Кузен возвращается из своих ?дипломатических визитов? спустя четыре дня. (Константин тосковал по нему. мама всегда говорила, что это прерогатива чувствительных барышень, томных аристократок, которые потом станут хорошими женами, но никак не наследника торговой империи).Тот без стука заходит в кабинет (шаги громкие, уверенные), бесцеремонно падает на стул для посетителей. Улыбка Константина неловкая; на самом деле, он никого не ждал, час уже поздний, да и стража должна была предупредить (почему она не?). Ему стыдно: он снял перчатки и закатал рукава; руки обнажены и все шрамы, грязно-красные пятна и кислотно-зеленые ростки на виду.— Моя счастливая звезда, — слабо (но искренне) улыбается он, откладывая перо. — Как прошла твоя поездка?Тот откидывается на спинку кресла. Усталость во всей позе, и Константину хочется отвести его в постель (просто чтобы уложить спать, не более. но он благодарен за визит).— Бессмысленно, — отзывается кузен, разминая ладонью шею. — Где бы я не оказывался, с кем бы не общался, везде слышал одно и то же, — неожиданно острый, неуютный взгляд. Константин помнит такие наперечет. — Что говорить об этом мне надо с тобой.— Какое уважение к частной жизни, — желание натянуть рукава на костяшки становится невыносимым. — Налить тебе вина?— Константин, — обрывает. — Нам нужно поговорить. Я имею право знать, что происходит, — и неожиданная злость во взгляде (не на него; на обстоятельства, благословение, что угодно, кроме него). — Это и мое дело тоже.И от этого до болезненного горячо внутри. Кузену неприятно не знать, что происходит; не быть причастными. Для него это тоже потребность, хоть и иная.— Хорошо, — неровно улыбается он. — Ладно.Разводит ладони, пытаясь подобрать слова, как-то объединить все в одно. Очень нервно говорить об этом с кузеном; почти тревожно. Он знает, что тот не отмахнется, не назовет глупостью, не отречется, только потому, что разум Константина не совсем в равновесии. Но менее больно рассказывать про такое не становится.— Мев сказала, что проблема во мне.Кузен ободряюще кивает — ?я здесь, я слушаю. все мое внимание твое?.— В моей голове, — Константин нервозно постукивает пальцами по столу. — Этот дар не должен быть таким, мои эмоции извратили его.Кузен ловко снимает перчатки (безобразно, как сказал бы их учитель по этикету). Протягивает раскрытую ладонь — и Константин, помешкав, вкладывает свою. Сразу становится легче. Его пальцы сжимают крепко и бережно, не позволяя расцарапывать, нервно перебирать и вздрагивать. Знакомое тепло и ласковые поглаживания расслабляют.— Все хорошо, — одними губами шепчет кузен, и Константин благодарно кивает. Когда они вместе, в это гораздо легче верить.— Она сказала, что мои чувства сосредоточены здесь, — касается другой рукой воздуха рядом со с ветвями. — А должны быть здесь, — он неловко повторяет ее жест с касанием груди и раскрытой ладонью. — Я не понимаю, что это значит, — признается честно.Кузен задумчиво кивает, продолжая бездумно поглаживать его костяшки.— On ol menawí большое значение придают честности. Ты заметил, что они не сдерживают своих эмоций и почти всегда говорят, что думают? — Константин в ответ неопределенно ведет плечами. — Есть исключения, но по большей степени это так.Ласковые касания делают невозможное — почти уводят тревожность, что мучила все дни разлуки. Константин в ответ благодарно поглаживает основание ладони.— Здесь считают, — продолжает тот, — что невыраженные эмоции бродят внутри, словно скисшее вино, и отравляют жизнь.— К чему ты ведешь, мой дорогой? — мягко подталкивает Константин.Их ладони так странно выглядят вместе. Больное на здоровом; на фоне чистой кожи тошнотворные отметины смотрятся еще более отталкивающе (почему ему не противно?)— Я знаю, что ты многое хранишь внутри.— Как и все там, откуда мы родом, — неправильно улыбается он. — Ты ведь помнишь уроки этикета, риторики и прочей чепухи, — не удерживается, дразнит. — Если я скажу какой-нибудь высокородной даме, что на самом деле думаю о ее наряде, будет дипломатический скандал.— Да, это чересчур, — посмеивается кузен, неуловимо меняя положение ладони и сплетая их пальцы, подобно возлюбленным. — Но можно начать с малого.— Хм?— Что ты хочешь сейчас?Константин чуть наклоняет голову к плечу. Это сложный вопрос; на него слишком много ответов (опасных, непозволительных. от его честности потеряют они оба).— Трудный вопрос, дорогой кузен, — улыбается он (теплота хорошо прячет грусть).— Что-нибудь простое. Ты хочешь этого, но не говоришь из-за правил, этикета и прочей подобной чепухи.Константин задумчиво потирает мокнущую отметину на подбородке. Гладит взглядом лицо напротив: теплый взгляд, темные синяки под глазами, тонкие усталые линии вокруг.— Я хочу, — кузен поощряюще сжимает его пальцы, — отправить тебя спать, моя звезда.— Настолько устал от моего общества? — безо всякой обиды приподнимает тот уголки губ.— Боюсь, это вовсе невозможно, — улыбается Константин, ласково перебирая пальцами. — Просто ты выглядишь измотанным. Очень.— Твое самочувствие для меня всегда было важнее собственного. Хочешь, чтобы я остался здесь или ушел к себе?Уголок губ вздрагивает. Константин теряется.— Мы ведь уже не дети, — неуверенно отвечает, даже не успев обдумать. — Это будет…— Ты хочешь, — с нажимом, выделяя слова, — чтобы я остался сегодня с тобой?Нет. Конечно нет — это единственно верный ответ. Они правда не дети. Это вызовет слухи. Константин не вправе просить такого для себя.— Да, — шепотом.Кузен легко тянет его ладонь к себе, чтобы привычно поцеловать сплетенные пальцы.(они правда ложатся спать вместе. Константин негромко рассказывает ему всякую придворную чепуху и гладит по волосам (как в детстве, пока отец не пристыдил перед всеми домашними и не приказал следить, чтобы они оставались в разных спальнях). и откатывается к краю, когда тот впадает в дрему, он не хочет мешаться, кровать большая, можно вовсе и не наткнуться друг на друга ночью. но кузен все равно оказывается рядом, и у него не хватает выдержки отодвинуться снова.в ту ночь Константин просыпается всего дважды).***Его упрямый (восхитительный) кузен не останавливается на этом. Настойчиво продолжает спрашивать:— Чего ты хочешь?И Константин (зачем-то) отвечает ему.— На самом деле, я устал. У меня болит голова, — трудно говорить все это. Показывать свою слабость (никчемность) даже перед самым близким человеком. — Я хотел бы отдохнуть, немного, хотя бы минут десять. Но все в порядке, — идеальная притворная улыбка. — Это просто, — слово, которое всегда использовал отец, режет язык, — каприз.И кузен устало выдыхает, заставляя съежиться что-то внутри. А потом громко объявляет ?лекарь настаивает на перерывах в течении дня, недолгих, не более половины часа, не беспокойтесь? и утаскивает его в кабинет. Галантно подвигает кресло (?мой прекрасный принц? — смеется Константин), наводит настойку от мигрени (женская болезнь, говорил отец. Константин умудрился позабыть, что кузен всегда держал при себе еще один флакон лекарства, просто на всякий случай. и это по-прежнему трогает).— От перерыва ничего страшного не произойдет. Ты чуть не умер. Тебе нужно поберечь себя, — в глазах такое упрямство, что сразу ясно, не переспорить. — Если сам не можешь это делать, значит, придется мне.И как Константин может не чувствовать себя влюбленным?или— У меня болят глаза от всех этих бесконечным отчетов, забитых невыносимыми канцеляризмами, а осталось еще два. Было бы проще, если бы мне читали. Но, — предупреждающе вскидывает ладонь. — Я не хочу тратить твое время. У тебя не меньше обязанностей, чем у меня, и даже не смей спорить.Конечно, кузен спорит. Читает отчеты, беззлобно высмеивает особенно заковыристые конструкции и заставляет Константина улыбаться.или— Я хочу яблок, кислых, зеленых, с тех деревьев, что у северных ворот, и это чистейшая блажь, не смей мне потакать!— Прости, услышал только про яблоки. Ты говорил что-то еще? — дразнит тот через полчаса, разворачивая прямо на бумаги на столе сверток.— Ты невыносим, — жалуется Константин, оглаживая кончиками пальцев одно из них. — И слишком меня балуешь. А если я в следующий раз попрошу перья из одеяния какого-нибудь местного верховного жреца или четки предстоятельницы?— Хм. Пойду договариваться? — кузен подбирает одно из яблок. — Да и ты ведь не попросишь.— Я взбалмошный, так и не повзрослевший ребенок, — Константин тоже берет яблоко. Совершенно не аристократическим жестом протирает о край рубашки (видела бы мать). — Я могу попросить что угодно.— Дай угадаю, слова твоего отца? — Кузен следует его примеру. Откусывает от яблока и тут же кривится. — Как ты вообще ешь эту кислятину, уму непостижимо.Константин посмеивается и с удовольствием откусывает от своего. Действительно кисло, как он любит.— Тебе надо перестать вести себя так, словно для меня это тяжкая ноша и никак иначе, — кузен откладывает надкушенное яблоко в сторону, и сцепляет руки перед собой. — Я забочусь о тебе, потому что мне самому нравится, — проницательный взгляд, еще до того, как Константин успевает возразить. — И нет, просьба твоего отца никакого отношения не имеет. Если помнишь, еще он просил меня не потакать тебе, оказать подобающее внимание девице Ленартс и не лазить тайком через окно к тебе в спальню.Что-то внутри болезненно сводит.— Я не хочу быть обузой.— Ты самый близкий мне человек, а не обуза, — сжимает губы кузен. — И я хочу, чтобы ты говорил со мной о своих желаниях. Договорились?И просто невозможно спорить. Не с этим взглядом напротив, упрямым до невозможности; с кислым, яблочным привкусом на языке (хорошие, крупные, не паданцы; он что, из-за него по деревьям лазил?). И Константин отвечает:— Договорились.Потом, через дни, оставшись наедине с собой, он зачем-то снова пытается прикоснуться к ветвям. Ему ведь лучше. Кузен говорит, что в дипломатических визитах пока нет нужды, и остается рядом. Рассказывает о своих поездках; спрашивает, чего Константин хочет, и потакает его капризам. Делает так много.Оказывается, что от зуда можно отвлечься. Что желудок не болит, если он высыпается, а мигрени можно избежать, заранее приняв зелье. Что когда ему повторяют ?не обуза?, ?все равно красивый?, ?мы справимся?, он чувствует себя намного лучше. Меньше тревожится. Меньше ненавидит (других и себя).Однажды вечером, когда кузен еще не вышел из купален, и Константин в спальной один, он снова трогает ветви (стали крепче, судя по тяжести). Вздрагивает всем телом. Задыхается, жмурится, отдергивает руку.И тянется снова.Это все еще чувствуется слишком сильным. Все еще оглушает, слепит, царапает изнутри, но — больше не отдает болью. Не кажется невыносимым.Константин может провести по ветви и даже слегка коснуться листьев (нужно будет спросить кузена, как они сейчас выглядят; на ощупь кажутся более плотными и темными). Может даже коснуться цветка самыми кончиками пальцев. А потом сидит, прижав ко рту ладонь, слушая заходящееся сердце и дрожь в коленях.Возможно, та женщина, Мев, была права. Возможно, это правда дар, самым крепким из связей. Если сейчас собственное прикосновение кажется пусть и мучительной, но лаской, то каким будет восприниматься чужое? (Константин прикусывает ладонь, воображая пальцы кузена в ветвях, осторожные, чуткие, неописуемо нежные, только его, ничьи больше, от одной мысли дрожь). В конце концов, малихор может быть связан с болью земли и человеческой жадностью; почему чувствительность этой живой короны не может зависеть от всего того бардака у него внутри?Он не бросается к кузену с просьбой прикоснуться ни в тот же вечер, ни в следующий, ни через один. Мысль об этом отзывается неприятной, зудящей тревогой (это не между членами семьи; даже не между любовниками; только между minundhanem, какими их описывала милая Сиора). Кузен и так делает слишком много. Константин не может брать у него еще больше (боится, почти так же, как смерти, что тот согласится из-за чувства долга или обязательств, желания сделать лучше любой ценой. это просто сломает его).Константин неуклюже пытается идти дальше. Говорит:— Хочу, чтобы ты вернулся целым и невредимым, как можно скорее. Я буду скучать. Очень сильно.Это трудно. Они на глазах у всех; чуть поодаль, за спиной кузена стоят Курт и Васко (он боится их взглядов, их мыслей). Если бы такое случилось в Серене, мать сказала бы, что он позорит благородную кровь д`Орсе. Это слова нежной аристократки, чье приданое сослужило бы им хорошую службу; когда-нибудь одна из них станет его женой, хочет Константин того или нет, и подарит наследников. Отец бы просто дал пощечину вдали от чьих-либо глаз и предупредил, что еще одна такая выходка, и он отошлет их друг от друга так далеко, как только позволит положение.Константину кажется, что все смотрят. Шепчутся о его странностях (вы слышали, младший сын д`Орсе, да, тот самый. какое горе для родителей. какой позор). А потом кузен (безумец, он что, тоже разум потерял) берет его ладонь в свою и прижимается губами к тыльной стороне, дольше и плотнее, чем положено этикетом, на глазах у всех. (как в тех романах, что в юношестве любил Константин. никому не признается, но любит до сих пор).— Я вернусь так быстро, как только смогу, моя светлость.И только десятилетия дрессировки позволяют ему сохранить лицо, а не задохнуться от этого невозможного обращения. Хорошо, что за шрамами не разобрать цвета скул.Еще он просит:— Я хочу, чтобы ты держал меня за руку, — во время их вечерних посиделок в кабинете за вином, и кузен охотно переплетает их пальцы.— Я хочу, чтобы ты поцеловал меня на ночь, как в детстве, — делая вид, что его это нисколько не волнует, и кузен осторожно, чтобы даже случайно не задеть ветвей, прижимается губами ко лбу.— Я хочу, чтобы ты сказал миледи Госсенс, что не заинтересован в ее внимании, — и ненавидит, ненавидит себя так сильно, как только может.— Все в порядке, — проницательно замечает кузен. — Мне ничего не нужно от нее, — успокаивающий, становящийся уже привычным поцелуй в лоб. — И не смей корить себя за это желание.— Я хочу, чтобы ты отвел меня за город, — просит в один момент. В глазах его кузена беспокойство, и он добавляет. — Пожалуйста. Знаю, что это опасно, но я могу постоять за себя, и ты будешь рядом, — сомнения в глазах едва становится меньше. — Мне действительно это нужно.Так они оказываются в лесу. Недалеко от города — сквозь деревья видно стену и крыши; стремление кузена его защищать иногда отдает нездоровым. Константину плевать. Он опускается на землю, не щадя одежды, и дышит, наконец-то, по-настоящему, впервые за долгое время (с момента ритуала).— Ты не представляешь, насколько же хорошо, — бормочет он, пропуская молодую траву сквозь пальцы.Поднимает голову — во взгляде кузена тепло, ласковее, чем солнечное, и от этого хочется улыбаться.— Иди ко мне, — он импульсивно протягивает руку. Сейчас ему нужно, чтобы тот был рядом, совсем близко. Нетерпеливо дергает за край камзола. — Не упрямься, ну.— Не смею заставлять ждать мою светлость, — смешливо отзывается тот.Опускается рядом, но этого тоже мало, и Константин подвигается ближе, пока не соприкасается с ним бедром. Доверчиво прижимается лбом к плечу, и кузен замирает под его прикосновением. Кажется, даже дышит через раз, и он догадывается — ветви; чтобы даже случайно не коснуться. И неожиданно, что самому на это плевать. Пусть они не пара, но их связь так глубока, что Константин… не против. Готов дозволить то, что островитяне называют ?прикоснуться к душе?,— Не бойся, — негромко, слепо нашаривая его руку. — Мне лучше. Дотронуться до ветвей, — заминка; непросто говорить об этом, — не так страшно, как раньше.Мгновение, следующее, и плечо, к которому он прижимается, расслабляется (до чего же они друг другу верят).— Здесь ты выглядишь по-другому, — замечает кузен, и его дыхание невесомо гладит цветы и листья в волосах.По спине приятная волна. Константин неосознанно прогибается в пояснице.— Я задыхаюсь в городе, — признается. — Когда Катасах провел ритуал, я стал ощущать иначе. Как doneigad.Он чувствует: трава тянется к солнцу; древесный сок бежит внутри стволов, словно кровь по руслам сосудов; корни под ними, глубоко в толще земли, льнут к подземным водам. Вся эта жизнь кружит голову. Неожиданно заставляет ощутить себя почти здоровым (в мыслях покой; в теле почти нет боли).По виску восхищенный выдох, но Константин не хочет поднимать голову. Ему хорошо. Он дышит запахом леса и ткани камзола, и оружейной смазки, и (едва уловимо) кожи — и чувствует себя почти счастливым. Вопросительно сжимает пальцы поверх чужих — что?— Твои листья. Они поворачиваются к свету, — в голосе столько благоговения. — Ни разу не видел такого раньше, в городе.— В городе все чувствуется по-другому, — отзывается он в расслабленное плечо.— Как? — мягко подталкивает его кузен.Константин кусает ранки на губах, подбирая слова.— Больным, — нерешительно пробует он. — Мертвым. Как будто это сухая оболочка, выпитая гигантским насекомым.— А люди?Константин кривится.— Дрянь, — выплевывает. — Они настолько грязные изнутри, потерявшие связь со всей этой жизнью вокруг, что их неприятно чувствовать.Замолкает. Но потом все-таки признается:— Меня иногда тошнит. Во время всех этих приемов, — по спине прокатывается дрожь от воспоминаний. Кузен чутко гладит его пальцы. — Я улыбаюсь, слушаю, обещаю уделить внимание их проблемам, и меня мутит словно от несвежего. А потом подходит кто-нибудь, в ком связь с миром уже сгнила, и этот мерещащийся запах, это липкое ощущение настолько невыносимы, что я с трудом сдерживаю тошноту, — трава сминается под его пальцами; сам не заметил, как сжал слишком сильно. Кузену наверняка больно от хватки, но он не пытается высвободиться. — После визита посла Хикмета меня стошнило, — признается уничижительно. — И мне было жаль, что это случилось после, а не ему на сапоги.— Я не знал, что такое происходит с тобой, — выдыхает кузен на ухо, так неровно, словно ему больно вместе с ним.— Не хотел тебя тревожить, — он извиняющееся трется лбом о плечо, чуть было не задев ветвью. Всегда чувствовал вину, когда заставлял его волноваться. — Погладишь меня по спине?Поясницы касается ладонь. Вычерчивает приятные круги, и мурашки бегут по коже; Константин жмурится от удовольствия.— Мне плохо спалось, — продолжает признания. Доверчиво прибавляет. — Без тебя было невыносимо. Я считал везением, если удавалось проспать хотя бы пару часов без пробуждений и кошмаров, — воспоминания горькие, болезненные, но сейчас они рвутся с языка (отрава, от которой хочет очиститься тело). — Не чувствовал жизнь вокруг себя, все было мертвое. Или чувствовал, но далеко, и она испытывала такую сильную боль, — с трудом заставляет себя замолкнуть, ощущая, что впадает в бессвязность.— Как часто ты, — паузы между словами долгие, неестественные, будто его кузен не знает, как об этом говорить. Но пытается, — вот так чувствуешь?— Всегда?Говорить правду оказывается приятно. Как отдирать корочку с уже подживающей болячки; неописуемое облегчение.

— Я знаю, что это звучит невозможно, — спохватывается он. Частит против воли, почти захлебывается. — Так не чувствуют, это больше похоже на слишком живое воображение или даже болезнь разума, но я не выдумываю, правда.Ладонь, которая на спине, давит между лопаток. Прижимает ближе, до неприличного. Кузен выдыхает ему на ухо (все еще чутко не касаясь ветвей):— Все в порядке, я верю тебе, я знаю, что ты говоришь правду.Эти слова рвут Константина изнутри. Оказывается так невозможно хорошо снять эту ношу с себя. Разделить на двоих. Слышать ?я верю тебе? и не чувствоваться себя сумасшедшим (испорченным глупым мальчишкой, выдумывающим себе болезнь, только чтобы привлечь внимание).— Не представляю, как ты с этим справляешься в одиночку, — кузен успокаивающе жмется губами к его виску. — Мой бедный Константин.Он сдавленно выдыхает в плечо.— Не хочу возвращаться, — импульсивно давится словами. — Я задыхаюсь там, гнию заживо вместе со всеми, пожалуйста, не заставляй меня.Эта бездарная, почти женская истерика. Смешная, жалкая, тихая (даже мать не вела себя так, когда потеряла его брата). Константина рвет словами, недозволительными эмоциями, сухими спазмами.Кузен по-прежнему гладит его между лопаток и все так же прижимается губами к виску, и переживает эту недопустимую слабость вместе с ним.— Мы придумаем, что с этим делать, — негромко говорит, задевая губами кожу, дыханием листья. — Я не оставлю тебя с этим одного.— Мне все больше хочется согласиться с тем, что renaigse это болезнь, — признается он, будто в постыдном. — Они портят все, к чему прикасаются. Они заслуживают малихора.Ладонь меж лопаток замирает.— Я тоже?Константин вздрагивает, как от пощечины.— Нет! — он трется щекой о плечо. — Нет, ты принадлежишь Тир-Фради, как и я теперь.— А Курт? Васко? Альфра?Константин жмурится, словно темнота может спасти его от ответа. Он знает, что должен сказать ?да?, иначе его слова растеряют логику; станут звучать не большим, чем бред потерявшего разум. Но он не хочет смерти этих людей, и кузен это понимает. Курт учил их обращаться с оружием и покрывал выходки; никогда не был жесток. Васко в долгом плавании рассказывал ему о море, и узлах, и кораблях с непередаваемой нежностью (и даже позволил забраться в воронье гнездо). Альфра изучала островитян, но никогда не предавала в исследованиях свою человечность.— Я верю, что все можно исправить мирно. Без тысяч трупов и кровавых рек, — в голосе кузена нет раздражения, и Константин чуть расслабляется. — Ради этого я провожу недели и месяцы в дороге, вдали от тебя.Он чуть отстраняется, привлекая его внимание, и Константин нехотя поднимает голову.— Я обещаю тебе, что найду решение.И как он может ему не верить.***После этого становится легче. Кузен регулярно вытягивает его на природу, недалеко от Новой Серены, но Константину хватает. Он упивается ощущением не-загнивающей жизни; дышит так глубоко, что кружится голова.Иногда пробует свои новые силы: делится энергией с поломанным деревцем, и то дает новые ветви; случайно, не рассчитав, проращивает целую поляну одуванчиков — а потом смеется над этим вместе с кузеном. Ластится к нему клонящимися цветами и оборачивающимися вслед листьями, совершенно неосознанно, пока тот не поддразнивает.Константин начинает думать, что ему не нужно большего. Он доволен тем, что имеет.А потом Телема заявляет, что святой Матеус поклонялся богу островитян. И — одновременно с ними — Мостовой Альянс признает, что истинная причина малихора — это истощение земли.— Ну и как тебе это удалось, моя прекрасная звезда? — с восхищением спрашивает Константин, изучая отчеты перед собой.— С огромный трудом, — кузен, сидящий напротив, потягивается. Под его глазами снова темные пятна, но взгляд исключительно довольный. — Пришлось задействовать все свое влияние, политический вес, дружбу с местными чинами, обаяние и немного шантажа.— Немного? — иронично приподнимает бровь Константин.— Может быть, чуть больше, чем я готов признать, — смеется тот, расслабленно укладывая руки на подлокотники. Наклоняет голову. — Я ведь обещал тебе, что найду выход.— И это больше, чем кто-либо другой делал для меня за всю жизнь. — Константин бережно откладывает бумаги. Признается, — Не знаю, как выразить то, что я чувствую.Во взгляде напротив — нежность:— Тебе и не нужно. Я понимаю, — он устало щиплет переносицу. — Впереди еще много работы. Данкас, новый верховный король, согласен прислать сюда doneigad, чтобы оживить землю.Константин задумчиво прикусывает ранку на нижней губе.— Хочешь сделать Новую Серену иллюстрацией тезиса Мостового Альянса?— Хочу, чтобы тебе больше не приходилось терпеть боль, но да, и это тоже.Под ребрами больно от безумной смеси любви и благодарности, и какой-то дикой нежности, и совсем немного уничижительного ?я этого не заслуживаю?.

Этим вечером, когда они уже оба в постели, Константин просит:— Я хочу, чтобы ты прикоснулся к моим ветвям.Кузен неестественно замирает:— Ты уверен? — в голосе остро чувствуется напряжение. — Что бы ты не думал, я не жду благодарности. Особенно такой.— Я предлагаю это не из благодарности, — слишком нервозно обрывает Константин. — И не из чувства долга и остальной такой же чепухи. Потому что сам этого хочу, — спохватывается и добавляет уже мягче. — Хотя я благодарен, правда. За все, что ты для меня делаешь.Кузен фыркает, а потом вновь становится серьезным.— Хорошо. Хорошо, если ты уверен.Константин без слов наклоняет голову.Сначала тот касается волос. Пропускает пряди между пальцами, приятно, щекотная волна по спине. Осторожно касается основания ветви, и Константин слишком громко выдыхает.— Больно? — ладонь замирает.— Нет, — он сглатывает. Сердце бьется где-то в горле. — Продолжай.Кузен, помешкав, ведет дальше. Одним медленным, неразрывным движением, от основания до кончика ветви. Мозолистыми подушечками по неровности дерева, впадинкам-щербинкам-изломам. Константин зажимает себе ладонью рот. Дышит коротко, рвано, дрожат колени, дрожат пальцы, хочется прогнуться в пояснице; податься навстречу, чтобы ощущениями затопило совсем, с головой.Ему никогда не было так хорошо, ни в постели, ни вне ее. Прикосновение к душе, называют это ol menawí, и ни с чем другим не получается сравнить.Кузен словно гладит не тонкую ветвь, а что-то у него внутри. Он слепо наклоняется ближе и утыкается в плечо; чуть задевает листьями щеку и чуть было не вскрикивает. Шепчет, глухо, сбито:— Еще, — и податливо трется лицом о шею. Кузен вздрагивает.Мысли путаются. Пальцы осторожно поглаживают листья, от основания до самого кончика, по жилке и краю; невозможно бережно, чтобы даже случайно не навредить. Константин негромко стонет ему в плечо — чтобы тот видел, как ему хорошо; чтобы не останавливался. Хочется подставиться еще больше.— Хватит? — спрашивает тот непривычно низким, сбитым голосом.Константин раздраженно дергает плечом — нет, не хватит, еще. А потом бездумно извиняющееся целует в ключицу — пожалуйста, дальше.Неожиданный толчок; Константин по инерции отстраняется. Смотрит растерянно — почему, что не так, что я сделал неправильно.Взгляд напротив — такой же сумасшедший. Цвета радужки не разобрать, сплошная темнота зрачка. Странно осознавать, что так — с жаждой, какой-то невозможной потребностью — кузен смотрит именно на него.— Ты же совсем пьяный, — сорвано говорит тот, и слышно, как частит его дыхание.Константин зацепляется взглядом за ладонь, которая была в его ветвях. Замечает — она тоже подрагивает. Совершенно бессознательно берет в свою, и ведет ближе, и целует в синеватую жилку на запястье. И неожиданно осознает:— Ты ведь тоже.И льнет ближе; лицом к лицу, чтобы разглядеть — правда, не показалось ли.— Тебе нравится то, что между нами сейчас? — спрашивает, будто в лихорадке; шарится взглядом по лицу (пожалуйста. он столько времени этого хотел).Кузен отводит глаза. И Константин улыбается.— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.И знает, впервые за всю свою жизнь имеет абсолютную уверенность, что тот делает это не из-за безграничной заботы или положения, или неумения сказать ?нет?. Потому, что сам тоже хочет.Константин сам того не осознавая нетерпеливо царапает его запястье. И кузен, вздрогнув, тянется ближе.Касается губами щеки, прямо той самой ранки, которую Константин постоянно расчесывает. И от этого щемит внутри, почти до боли, но он все-таки находит силы вытолкнуть из себя:— Не так, — охрипло и сбито (будто только недавно вышел из боя), совсем сорвано.Кузен щекотно вздыхает. Слегка сдвигается и касается теперь скулы, одного из побегов, что вьются по лицу. Гладит раскрытыми губами, и это лишь немногим уступается прикосновению к ветвям.— Не так, — задыхается Константин.И кузен прижимается к губам. Спекшимся, израненным, покрытым ранками и корочками, и пятнами от малихора (если плевать ему, то плевать и Константину). Ласковое, почти целомудренное прикосновение (так прикладываются телемцы к своим святыням). Он хочет снова возразить — не так, мне нужно больше, я уверен, ничего в жизни не хотел столь же сильно. Приоткрывает губы — и тот, наконец, целует правильно.По-прежнему мягко и невыносимо бережно, и от всей этой нежности разъезжаются колени. Константин невольно царапается, и кузен успокаивающе укладывает ладонь ему на шею. Плотно, надежно. Оглаживает покрытый рубцами кадык большим пальцем (и невыносимо хочется, чтобы это были его губы).Во рту становится солоно — видимо, ранки на губах все же расходятся; немного больно, но по-хорошему. (он согласен чувствовать это каждый день, один за другим, всегда).Они отстраняются (едва, не отодвигаясь, не размыкая рук), и Константин задыхается не столько от поцелуя, сколько от того, что видит. Всматривается жадно, вбирая в себя, запечатывает в памяти: влажные раскрытые губы, лихорадочный блеск глаз, расцарапанное им самим запястье в неприличных розоватых полосах. Во рту пересыхает; невыносимо хочется, чтобы кузен носил на себе отметины их связи всегда. Спрятанные под рубашкой и штанами, выглядывающие из-под ворота и манжет — как Константин свою цветочную корону. Чтобы любому заинтересованному было ясно — он уже принадлежит.Утром цветов в его волосах становится вдвое больше. Кузен разглядывает его с таким восхищением, словно Константин не меньше, чем одно из чудес этого острова (будто он по-прежнему красив, а не изувечен малихором и обрядом Катасаха), и он думает, что это ?божественное благословение? действительно может быть даром.Он с возмутительной настойчивостью подставляется под ласку, и кузен смеется с той самой прекрасной утренней хрипотцой, от которой так теплеет внутри. А потом гладит губами лепестки (которые поворачиваются к его касаниям), очерчивает пальцами жилки, щекочет дыханием. А после выцеловывает шрамы и малихоровые пятна, и нервные расчесы, и тонкие зеленоватые стебли.Константин срывает голос. На кузене появляются именно те отметины, что он и хотел.Слуги до неприличного явно шепчутся по углам.(верховный король сдерживает обещание и присылает в Новую Серену doneigad. Константин практически не понимает их языка, но ощущает ветвящееся в разнообразных голосах восхищение.— Fradí en on míl frichtimen, — говорит кузен, целуя его не по этикету обнаженную ладонь. — Ваш бог дал благословение нашей связи.будто гордится этими узами, которые в старом мире назовут ересью (преступлением против Озаренного и благопристойного общества, вопиющим развратом аристократии). будто не хочет — и не намерен ни при каких обстоятельствах, ни перед кем — скрывать).(местные высокие чины предсказуемо воспринимают союз с ol menawi как ущемление собственных интересов. Константина заваливает бумагами и бессмысленными аудиенциями; кузен мечется по городу с визитами словно в первые дни после прибытия. усталость валит с ног, их нежность оказывается скованной пределами спальни и редкими встречами в течении дня, но (несмотря на все опасения) не теряется.земля под Новой Сереной возвращается к жизни. Константин начинает забывать о боли.постепенно наступает мир).