Воронов человек (1/1)

Серидзава никогда особенно не задумывался о том, кем был он сам, или знал ли об этом кто-то, или о прочей подобной ерунде. Думать всегда было лень, недосуг, да и бессмысленно. Тамао просто жил, просто радовался своему месту под солнцем и изредка отвечал на звонки матери, повторял из раза в раз односложные ответы, кивал, и жизнь продолжалась.Просто потом появился парень, поступил в ту же старшую школу, ворвался в жизнь белоснежным порывом ветра, насыщенного снегом, улыбнулся, протянул руку:—?Привет, меня зовут Татсукава Токио, а тебя?И Серидзава закончился в тот самый гребаный момент.Мама говорила ему когда-то, еще маленькому, что у воронят все почти как у людей. Почти, да не как. Серидзава всегда чувствовал это глубинном уровне, и те, с кем он пытался общаться, тоже это чувствовали и всегда держались подальше. У Токио, кажется, был иммунитет, потому что на него не действовало даже максимально недружелюбное лицо Серидзавы, и как-то вслед за ним народ потянулся.Ну как потянулся.Юдзи был тем самым парнем, которого Тамао поначалу едва не принял за своего, но вовремя опомнился. Токадзи обладал внутренней звериной чертой, но сородичем Серидзавы, к счастью для себя, не был, потому что иначе дни его и правда были бы сочтены. Он не трогал Тамао, и скорее всего даже не потому, что испугался, а потому что знал, что толка от этого не было бы никакого.Когда Токио в первый раз пришел в школу с легким намеком на синяк на скуле и сбитыми костяшками, Серидзава философски даже не стал пожимать плечами, только закурил и протянул пачку Татсукаве, тут же с благодарностью ее принявшему. Они все дрались, и Тамао не считал себя особенным: истинным обликом никого не пугал, чары не использовал. Ему, в конце концов, было лень, и своих обычных, человеческих сил на все хватало с лихвой. А рядом с Токио появлялся и еще один немаловажный нюанс: парень-то справлялся со всеми проблемами сам, какой есть. Обычно, конечно, договаривался, но и морды бил виртуозно, и всегда умудрялся остаться чистеньким. Синяк был бытовой вещью, разве что умельцев, способных достать Токио по лицу, можно было по пальцам пересчитать.Потом Татсукава приполз на уроки раскрашенный, как майское дерево, и такой же кривой.До того момента Серидзава даже не думал, что его суть настолько, на самом деле, сильна. Его дернуло к Токио, которого он как раз успел подхватить, обогнав всех своих бестолковых одноклассников, пальцы немного дрожали, словно в них гудел сильнейший ветер, тремор не унялся даже тогда, когда Тамао несколько раз сжал и разжал кулаки. Серидзава не стал спрашивать ?кто??— он и сам прекрасно знал это. А Татсукава вцепился в ворот его дешевой цветной рубашки, совершенно не обращая внимания на препода, уже лопочущего что-то у доски, и сказал, улыбаясь светло и радостно, несмотря на размятые в кашу губы:—?А с крыши сейчас, наверное, все небо видно.Тамао держал Токио за шкирку, чтобы тот не падал, иногда давал ему сигарету?— затянуться, и смотрел на небо, чувствуя, как руки успокаивались и расслаблялись, и лоб разглаживался, и все казалось мелким и несущественным.—?Знаешь,?— сказал внезапно Токио и встал на ноги крепче, устойчивее. —?Я наконец понял, как хочу жить. Чтобы каждое мгновение мир был прямо передо мной, и вот-вот взлетишь. Это было бы правильным.Конечно, мама Серидзавы точно сказала бы ему тогда промолчать, просто глубокомысленно кивнуть и остаться стоять. Стоять, а не осуществить глупое желание человека, который и другом-то стать когда успел.Но Тамао было откровенно лень вспоминать, что там из года в год повторяла ему родительница, и он сделал то, что хотел, и то, что хотел Токио. Если бы Татсукава не понял, пришлось бы его, наверное, убить.Но это был Токио, смелый парень в белой рубашке, с открытым лицом, яркой улыбкой и душой нараспашку, тот, с кем у Тамао была особенная, необъяснимая связь, и, возможно, Серидзава всю жизнь ждал именно его, чтобы взлететь.