bonus: revival (1/1)

Дни, ставшие привычными, одинаковые, на отшибе мира должны бы вызывать тоску, но по некоторым причинам они, наоборот, все равно оживлялись с каждым происходящим событием, даже мелким. Да и работа не позволяла Цепи забыть о существовании далекого мирка, приторно-чистого, искусственного, в котором не было места врагам и преступникам. Их местом там, в уютной тени монументальной тюрьмы, посчитали черный берег загрязненной реки и невысокий холм, с которого палач сбрасывал трупы. С первым из двоих, присланных на расправу, трехликий уже справился: бездыханное тело под ногами было неестественно выгнуто, хотя настоящая причина смерти крылась в резко свернутой шее. Второй, мелкий грабитель, ждал своей очереди, ведь Цепь не забывал, что работу делил с живущим рядом калекой?— развлекаться в одиночестве было бы нечестно. Зато наблюдать, как Чешуя играючи расправляется с обреченными, с каждым разом все более умело, палачу невыразимо нравилось. Выживший преступник оказался первым среди всех предшественников, кто решил дать деру, но направление выбрал заведомо неверное?— рванул к реке, плещущей мутными волнами. В воде он успел сделать только несколько тяжелых шагов, когда его, вынырнув в прыжке, повалил неоново-зеленый неровный вихрь. Такие нырки стали новым развлечением зараженного, уже вошедшего в силу и умеющего пользоваться своими преимуществами. Грабитель, вскрикнув, попытался метнуться в сторону, но ему не дали это сделать вынырнувшие из толщи силуэты?— сначала два, потом три, четыре… Последний тараном ринулся к преступнику и резко утащил того на глубину, всколыхнув волны, за ним скрылись в мути все остальные. Цепь одобрительно хмыкнул, не глядя подхватил первого казненного и потащил ближе к берегу. Мгновения тянулись, а в реке метались яркие, режущие глаза огни: Чешуя любил поиграть, как зверь, с загнанной добычей, потому и убивал не сразу. Скоро пронзенная гарпунами спина показалась над водой, побуревшей от крови, после скрылась в волнах снова, и в глубине течение явно сбилось?— такое бывает, если рыба кормится охотой на других рыб. Первый труп зараженный отпустил, и изорванное в клочья тело поплыло по реке. Второго смертника палач бросил следом, с образовавшего подобие заводи холма, не глядя на взбаламученную гладь. Мелькнув поодаль, Чешуя нырнул так глубоко, что свет флуоресцентных ламп совсем расплылся в пепельно-коричневых бликах, и вновь показался у самой линии мелководья. Там он и ждал, замерев, как совсем прирученный зверь, сидел, поджав ноги, как мог, изредка покачивал руками: у него появилась привычка зарываться гарпунами в песок и смотреть, как вспугнутые песчинки увлекает течением. Причем чаще всего он делал это во время их разговоров?— до сих пор странных, неровных, поломанных, но разговоров. Когда их разделял всего десяток шагов, Чешуя вдруг посмотрел в сторону, явно мимо, за спину палача. Заметно было, что он даже не напрягся, как при виде солдат, если те вдруг приходили, поэтому Цепь не знал, кого увидит, повернувшись. Он оглянулся и, не сдержав ухмылки, нарочно выпрямился: он знал, как нервировать Архитектора с этими его кроличьими ушами. За плечом послышался всплеск?— кажется, зараженный никогда не привыкнет ни к каким гостям, но этого он хотя бы не боялся, скорее всего, просто не хотел видеть. На самом деле, палач понимал его в этом желании. —?Мне, кхм… сказали, что ты здесь. Работаешь,?— Архитектор остановился на расстоянии протянутой руки, обе его ладони вцепились в нелепый микрофон. Вдалеке послышался детский смех?— малолетнюю девочку Архитектор оставил с солдатами. —?Вашими молитвами. Разбираюсь с просчетами Песни. —?Ты знаешь, что вина не на ней… —?Идея ее. И воплощение тоже растет у нее под крылом. И ты сам знаешь, для чего ей нужна эта тюрьма. От каждой фразы Архитектор еле заметно вздрагивал, как от удара, и трехликий знал: из семерых Тюремщиков, оставшихся со спасенными людьми, только у этого, в кроличьей маске, не было своих шкурных интересов вроде самолюбования или навязчивых стремлений. Там, среди остатков населения планеты, каждый делал все зачем-то. Архитектор же, как и Цепь, по сути лишь выполнял свою работу, на общее и свое благо, как лучший из лучших?— это признать стоило. —?Я здесь не для философских разговоров,?— микрофон при этих словах покачнулся, а маска-морда уставилась на белую застывшую гримасу. —?Я сейчас работаю над проектом уровней тюрьмы, и мне нужно узнать про него. Пока есть планы в общих чертах… —?Те, что были, когда вы превратили его в рептилию? —?сложив руки на груди, палач откровенно издевался, пока выдалась возможность. —?А сейчас вы вспомнили вдруг, что он еще живой? Как нарочно, почти у середины реки раздался резкий шум: зараженный гибко выпрыгнул из воды и опять скрылся, оставив после себя быстро расплывшиеся огни меж волн. Вздох Архитектора при этом показался достаточно тяжелым, чтобы Цепь расслышал в нем задушенное сожаление. Душонка, может, и кроличья, но головой он явно понимал, что сотворил вместе с амбициозной выскочкой. —?Я мало знаю,?— заговорил Цепь уже серьезно. —?Без воды ему нельзя?— и глубокой, и мелкой. Ничего не должно напоминать об огне даже цветом. Воспоминаний у него почти нет, но как-то рассказывал о металлических стенах какого-то города. А еще он не забыл, как выглядит камыш, но здесь его, сам видишь, нет и никогда не будет. Пальцы Архитектора простучали по стойке микрофона медленно и задумчиво. Раз, другой… Новый заливистый смех чуть издалека эту долгую паузу разорвал, и то, как кроличий нос сразу повернулся на этот звук, совершенно инородный на краю земли, выдало его безотчетное желание уйти как можно быстрее. —?Спасибо за информацию. Я… постараюсь сделать все правильно. —?Лучше не испорти все окончательно. —?А, мы ведь еще не говорили о твоем… —?Мне плевать, где работать,?— отрезал Цепь. —?Нужно, чтобы было чем пытать, и надежный сигнал тревоги. Громоздкая кроличья маска, конечно, скрывала глаза Архитектора, но само направление взгляда, манера посмотреть исподлобья вместе с долгим молчанием выдали: о работе он, быть может, даже хотел поговорить по-человечески. Палач разговаривать хотел редко?— поэтому всегда так вольготно чувствовал себя с полумертвым зараженным, вслушиваясь в мерные хрипы его дыхания. …У самого края, там, где даже обломков цивилизации не бывает много, поразительно легко устанавливался свой, искривленный покой. Если в этих местах, черно-красных, застывших и медленно дрожащих, и был шанс найти умиротворение, то его уже себе присвоили двое, что тренировались на закате в спокойной заводи под боком окровавленного холма. Гарпуны мелькали то с одной стороны, то с другой, резко бликовали ядовитым зеленым, замыливая взгляд. Трехликий успевал обороняться, прокручивал посох резко, с силой, пропуская мимо ушей звяканье, всплески, сопровождавшие рывки Чешуи. Напирал калека нешуточно, стремился задеть, ударить, его атаки заставляли понемногу отступать, шагать назад, не глядя. Это и подвело: Цепь едва не запнулся, крепко сжал кулаки на металлической рукоятке и тут же принял сильный, точный удар. Скрещенные острые наконечники пронеслись над плечами палача, а потом рванулись обратно?— и оружие Цепь упустил. С характерным свистом, словно у металлической трубы, посох улетел на мелководье, а зараженный, скрывшись с глаз новым нырком, ощутимо толкнул противника в спину. Трехликий упал на колено, успев упереться руками в песчаное дно, и резко, тяжело выдохнул. Рядом мелькнули мертвые огни: Чешуя обогнул его сбоку и замер, а потом негромко, довольно засмеялся. Цепь посмотрел на него, вслушиваясь в хриплый голос, мягко бьющий по нервам, ответил своим коротким смешком, небрежным, как насмешка над самим собой. —?Ты хорошо сражаешься,?— почти без труда произнес калека с легким шипением на согласных. И ты, хоть бы и много раз переломанный, но говорить тебе об этом не стоит?— вдруг тогда прекратится эта причудливая связь, звучавшая в лязге оружия и колыхании воды. Выпрямившись, палач мазнул взглядом по светящимся датчикам и пошел к берегу, разрушая относительную гладкость воды без сожаления и мыслей. Сделал шаг, второй, третий?— и получил вдруг сильный толчок худым плечом в спину, абсолютно сознательный и даже болезненный, заставивший уже по-настоящему рухнуть в воду. Цепь встряхнулся, приподнялся на локтях в мелкой воде, резко глянул на зараженного: тот гибким движением рванулся вперед и, вонзив гарпуны по обе стороны от боков трехликого, навис над ним, будто специально склонился ниже. Произнес негромко, все еще слегка шипя: —?Не поворачивайся спиной к оружию. К оружию… интересно, он себя так назвал, приняв заочную мантру других Тюремщиков? Именно сейчас он не был похож на оружие, на мертвый механизм?— все еще калека, он научился жить и быть таким на глазах Цепи, знающего, каково это, когда тебя не считают человеком. Он сам?— воплощенная смерть, живая гильотина, дыба, колыбель Иуды, раскаленное железо… Все, что угодно, но не человек. И из Чешуи хотели сделать все, что угодно, но не человека, потому и врезали в тело столько металла, попытались превратить в смертельный инструмент. А он держался, поднимался упрямо, как после боев, и смог дважды за пару минут сбить трехликого с ног?— и не убить при этом. Смотреть вот так, низко склонясь, может даже играючи, не нанеся ни одной раны. Странно, но хотелось понять, насколько крепко в Чешую въелась жизнь, которую из него с остервенением вырывали огнем и железом. —?Такая мощь,?— сорвалось невольно с языка; голос Цепи стал чуть тише и понизился на тон.?— И такая боль… Ладонь, будто не подчиняясь мысли, прошлась по гладкому боку, скользкому от грязной воды, и Чешуя отчетливо напрягся. Вздрогнул, когда над громоздким металлом его пояса легли уже обе руки. Цепь ловил каждое движение, не боясь и удара, гадая, как это ощущается, какую реакцию вызовет… Динамик массивного шлема передал слабый выдох. Под пальцами палач ощущал живое, отзывчивое тело, а не холодное оружие?— ребра под тонким костюмом, грудные мышцы, сухие плечи, жилистую шею. Прикосновение к плоскому, твердому животу вызвало более слышимый хрип, и зараженный вскинулся, слегка отклонился назад, но не сбежал. Зато сел так, что практически оседлал бедра Цепи. Глядя, не отрываясь, жадно, трехликий перехватил чужие ноги под коленями?— Чешуя слегка покачнулся в такт волне, но голова сохранила прежнее положение: он тоже не отводил взгляда. Мышцы у него по-змеиному упругие, бедра, прижатые к бокам палача?— крепкие, сильные. Скользнув по ним ладонями, Цепь остановил долгое касание под ягодицами, чувствуя и видя, как искалеченное тело на нем плавно выгибается. Дыхание сбилось, в паху явно потяжелело, а Чешуя вновь качнулся: от его протяжного, хрипящего выдоха, нечеловеческой гибкости позвоночника разум сносило, как цунами. Ноги зараженного дрожали под настойчивыми ласками, топорными и грубоватыми, грудь явно сжималась при каждой попытке дышать. У палача пересохло во рту, а по телу с дрожью прокатывался жар. Голос, проходящий через динамик тяжеловесного шлема, звучал надрывно, но тихо, мелодичностью вперемешку с хрипами напоминая стон?— от этого внизу живота отвердели мышцы. Проклятье. Цепь мог поклясться, что, и раньше прекрасно зная плотские удовольствия, ничего подобного не чувствовал никогда. Но что это все, к чему?.. Изувер и изувеченный, они не созданы ни для чего, кроме убийств. По чьей-то прихоти они целиком, от рассудков до тел, способны только к ярости, гневу, боли, они выдержали и выдержат борьбу, пытки, но ничего другого. Они могут разве что довести друг друга до крайнего предела, продолжая поддаваться смутным желаниям,?— что вело их сейчас, не разум ведь? —?но разрядку, освобождение они вряд ли получат. Не сумеют выразить то, что разливалось в крови от каждого взаимного движения. Стекло вытянутых капсул прижималось к ногам трехликого, не давая согнуть колени достаточно, чтобы заставить Чешую замереть и прекратить. Жесткий костюм не мог полностью погасить все ощущения: то, как, покачиваясь с мерной водой, зараженный притирался промежностью, как его бедра иногда напрягались сильнее, вздрагивая. Собственное дыхание наполнилось рокотом, громкое и неровное, дрожащее в горле, и Цепь бездумно провел рукой вверх по чужому телу, от паха до груди, чувствуя, что их обоих трясет. От этого Чешуя впервые прекратил смотреть?— на секунду запрокинул голову, что-то неразборчиво прохрипев. Блеск гарпунов, чуть утопленных, вонзенных в песок, завораживал в последних лучах солнца. Крепче схватив узкие бедра, палач подался навстречу новому мягкому толчку куда резче. От возбуждения почернело в глазах, до боли хотелось ощутить все напрямик, но им не позволено более нынешнего. Только так, сквозь твердые шкуры, сталкиваясь почти жестко, слушая хриплые, механизированные, заглушенные голоса. Неужели этого может быть достаточно?.. Достаточно оказалось обоим. Тягучую волну Цепь прочувствовал всем телом, содрогнулся и выругался сквозь зубы, пока в него до предела вжался Чешуя, выдохнувший громко, в голос, оцепеневший и крупно дрожащий. Настоящая ли похоть, искусная ли симуляция нервного и мышечного?— плевать. Важно было, что через растаявшие мгновения переломанное тело плавно выгнулось. Покачнулся, обозначая восстановленный визуальный контакт, светящийся ненормальным ореолом шлем. Послышался короткий машинный скрежет, и зараженный, избавившись от своих гарпунов, склонился ниже. Секунда, две?— и Чешуя лег на грудь палача, позволяя чувствовать живое тело своим. Только плечи и голову он старался держать повыше: Цепь оценил этот жест, тоже отклонился чуть в сторону, чтобы они не столкнулись своими покореженными ?лицами?. Под ладонью, неумело-ласковой, трехликий ощутил выдающиеся позвонки, крепкие мышцы, проступавшие при вдохах ребра, лопатки, острые даже под синтетической материей. Между ног палача слабо теплело чужое бедро, и все змеиное тело Чешуи жалось к Цепи, хоть так выражая невысказанное. Может быть, миру действительно стоило наполовину умереть, чтобы дать всем изуверам и изувеченным шанс быть немного ближе хотя бы в этом глумливом, далеком от светлого будущем.