Прогресс — в одних руках (1/1)

Медведь им встретился у пещеры, где якобы видели инженеров и кое-кого из рабочих. Они это или не они?— кто ж разберет в метель, в холод мертвецкий, от которого и глаза коркой покрываются? А рев за свистом ветра никто не слыхал: одному сразу же голову лапой сшибло, даже фонарь на груди не включил, бедняга.Раз?— и повисло лицо на когтях: то был изумленный Джон, еще молодой, улыбчивый. От холода и сифилиса у него сгнил нос, провалились хрящи, и потому он пол-лица тряпкой заматывал, чтобы розовую и багровую плоть прятать. Вечно у него там что-то намерзало, текло ручьем, аж неприлично было, но так Джон?— парень что надо. Бывалый охотник и следопыт. Уж края знал как никто другой. Даром что с соседнего поселения пришел, где вовсю трупная инфекция злобствовала. Кто-то заразил провиант, и за пару недель вся колония вымерла. Лекарств там не держали, как и врачей.Джон-то знающий был, не то что Хэнк?— некогда рабочий на фабрике табака. До лютой зимы только и мог, что тюки с табаком таскать и женщинам у столов сваливать, чтобы сигары крутили. А вон гляди?— медведь впереди, и теперь хочешь не хочешь, а надо как-то спастись. Шкура у медведя белая, морда вся красная, а когти в ошметках лица Джона?— поди освободи. Так и оторвал бедолаге голову, затоптал и гигантской тушей на остальных понесся.Гулко слышался хруст залежалого снега, совсем умолкли одиночные крики: уже нечего было кричать, поздно. Только нет-нет, а кто-то пятится, чтобы до собак, до упряжек добраться, а там понадеяться, что медведь не догонит, сани не опрокинет. А медведь?— к людям. Башкой крутит, порыкивает, выбирает.Тома увидел?— и Том не успел. Медведь повалил в снег, лицо укусом отгрыз, надвое поломал. Торчал Том под медведем тряпичной куклой, согбенный несколько раз, будто не позвонки у него, не твердый штырь, а пружина. В несколько раз его медведь сложил, руки-ноги назад вывернул и давай по снегу возить.А тут Гарри как завопит, ружье с плеч?— вон, и в медведя?— бах. Но медведю хоть бы что. Повернул голову, зарычал, на лапы уперся и скачком к Гарри. Тот и закричать толком не смог, выстрелить?— тоже. Медведь и его повалил, повалял, замял и ухо с горлом выгрыз. Булькал кровью Гарри недолго: щеку с горлом отодрали, как кору от деревьев отрывают. Только приподнялся на лапах медведь, мелькнули когти?— и поминай Гарри как звали.Всего пара минут, а весь снег красный.Хэнк глядел на медведя не мигая. А вот фонарь на груди мигнул и погас. Холод тут же обрушился на тело?— холод ужаса и понимания: дальше лишь смерть.—?Господи… —?прошептал Хэнк, а как будто не Хэнк. Губы замерзли. Легкие замерзли. И все чувства внутри?— замерзли.С другими то же было, даром что на груди ярко горел фонарь. И этот свет тревожил, пугал зверя. Медведь пронесся мимо Хэнка совсем рядом, чуть толстым мясистым боком не сшиб, но все равно?— в стороне. Послышались вопли, скулеж собак, отчаянный звон цепей: медведя боялись даже вольфхунды?— черные, как уголь, яростные, как рассерженный волк. Особо забоялись, когда медведь, поди, одну задрал?— вдруг грянул собачий визг, закричал кто-то, и Хэнк подумал:?Конец?.Но Бог все-таки был в этих землях, а иначе кто бы свел Зигмунда с ума?Был среди десятка рабочих один тощий инженер, специалист по взрывчатке. Умный парень, но подлый: в колонии на эшафот уже многих отправил, вот его и сторонились. Зубов впереди у него не хватало: наказали за доносы рабочие из шахт, но половина потом от холода сгорела, рассыпалась, стоило лишь температуре упасть. Их судили быстро, на ночь вязали еще быстрей, а к утру обвиненные сами разбивались мелкими камушками плоти. Воды в них было много: пота и крови, вот и треснули вдоль и поперек от дурного мороза.Но был в этих землях справедливый Бог: а иначе кто свел Зигмунда с ума? Инженер этот, стуча задними зубами, как полоумный, вдруг зашипел, заплевался. Что говорит?— черт его знает, не разберешь. Без зубов у него что английский, что немецкий, что шипение пара под давлением. Стоит он, шипит, а сам?— чирк! Комок взрывчатки достал и обнял. Что он там намешал?— Хэнк не знал, но знал другое: то припасли для завалов, чтобы схрон, замерзший в лед, вскрыть. А на деле взрывчатка эта вскрыла и Зигмунда, и медведя.Зверь ринулся к нему, оттяпал полбашки ударом, потащил за ногу, а руки ледяные, оцепеневшие от мышечного ужаса, отожрать не догадался. Грянул взрыв, брызнул снег, и в ушах Хэнка, в голове Хэнка зазвенело так, что…Вздрогнул он и как будто проснулся. Затрепетали веки. Перед глазами стало все оранжево. Но тело?— все равно тяжело, не двинуться.—?Хэнк! Эй, старина, подымайся! Этого привели! Жену его?— привели. Давай, Хэнк, добро спать.И понеслись мысли и всякая всячина перед глазами?— все равно что бескрайние снежные равнины, если за спинкой саней стоять и собак погонять. Что замерзшая вода в озерах?— сплошной лед под полозьями. Куда ни кинь взгляд?— все одинаково.?Тяжко тебе придется, Хэнк?—?Ты, Ханна? Кто теперь будет топливный паек считать??Действительно… кто??Глаза у нее серые. Внимательные. Эти глаза его ненавидели, а потом?— любили. Взгляд бывал острый, как нож. Но и мягкий, как сама благодать божья.Она?— первая среди противников. Первая среди инженеров. Первая, кто вошла к нему в комнату и уселась, не раздеваясь. Просидела зиму и лето, считая, что там колонии надо. Какие потребности на одну душу.Лес.Пайка.УгольТряпье.Лекарства.Ровные столбцы цифр бисерным почерком. Бумаги никогда не хватало. Свечей?— тоже. Лучины коптили потолок, и только. Ханна подслеповато щурилась, но работала.?Надо сократить, меньше топить, Хэнк?.—?Дети сопливят. Некуда уже хоронить.?Мы все умрем, Хэнк?.—?Да, Ханна, мы все умрем.?Придется давать двойной паек больным?.—?Нечего давать, Ханна. Охотники столько не приносят.?Ты открыл теплицы, Хэнк. Ты наконец-то открыл теплицы! Я так тобой горжусь. Наш же проект, и теперь… теперь люди будут есть картошку. Яблоки. Люди через пару лет будут есть как надо?.—?Выдумщица.От Ханны у него всегда в груди тепло. Никакой фонарь не дает столько емкого счастья, столько надежды. Искать помощи неоткуда?— повсюду сучий мороз, кара за то, что открыли паровое ядро. Всюду мороз, и лишь когда Ханна смотрит, есть силы держаться. Сражаться. Открывать и запускать.Вся цивилизация в руках Ханны.Хэнк никогда не помнил ее лица, потому и рвался к ней всякий раз в мастерскую: посмотреть, запомнить, в памяти оставить хоть в общих чертах. Но все стирает Ханну: новая череда лиц, тюки с пайком, штабеля леса, угольные кучи, дым над городом и равнины, равнины.Все проносится перед глазами.Все проходит.А только голос Ханны не покидает сердца.?Не надо, Хэнк. Не пытай инженеров, мало их?.—?Добрая ты, а меня никто не пожалеет. Спущу одному, и меня самого в холод спустят. Я умру, Ханна.?Мало у тебя инженеров. Нельзя их мучить. Глупо это, Хэнк?.—?Эй, Хэнк! Давай, старина, а то в снег суну! Сам же сказал будить. И что ?Ханна?, ?Ханна?? Схоронили твою Ханну, нет ее, привыкай.Могила Ханны Берг стоит у Хэнка во дворе. В общую свалку для тел положить ее он не смог.И как вспомнил об этом, вставать совсем расхотелось. Подниматься?— не было сил. А перед глазами?— скособоченный Хилл с изуродованным морщинами лицом. Тот еще ублюдок, но расторопный. Он всегда будит Хэнка на казнь и пытки, за что и получает свой паек. Должность Хилла?— камердинер или что-то похожее: он Хэнка кормит, собирает в экспедицию и встречает после. Набирает ванну, набирает лекарств, иногда раны штопает. Не доктор, не коновал, скорее?— брадобрей переучившийся. В век зимы никому бороду брить не нужно: греет помимо шубы, так что всем, кто шьет и сразу не убьет,?— доктором стать. Иного пути нет. У Хилла рука легкая, ничего у него не гноится. Этим и ценен, этим и мил.Хэнк привык вставать, когда Хилл зовет, вот и встает. Идет на негнущихся ногах. Чувствует холодную тошноту, которая проходит лишь от горячего чая с бренди.В Центре пропаганды в комнате допроса дожидается Томас Джонс?— инженер, который спалил паровое ядро и сгубил автоматон. Напротив него?— его потаскушка Мэри, которую он упорно называет женой. Хэнк будет ломать ей пальцы один за другим. Один за другим. А если не поможет?— будет давить глаза.И спрашивать у Джонса:—?Починишь автоматон, дружище? Починишь для меня?Томас Джонс будет упрямиться. Кричать. Проклинать доброту Хэнка. Пошлет ко всем чертям. Но ведь у потаскушки Мэри есть пальцы и на ногах. И под щипцами они будут чудно ломаться. Что гусиные перья. Что веточки. А чтоб не прокусила язык, чтоб не захлебнулась слюной и кровью, Хилл заткнет ей рот тряпкой. Будет Мэри слюни на платье пускать, глухо выть, дергаться. А Хэнк?— в ведро пальцы собирать. Сначала кончики, потом?— под корень отрежет. А будет долго упрямится Джонс, в ход пойдет и топор.Руку по кусочкам рубить можно, и не сразу потаскушка помрет. Под морфием продержится?— сердце не остановится. Теперь морфия у Хэнка много.Когда выблядок Ханны ее живой резал, никто в больнице и не почесался. Встали столбами и слушали, как малыш Берг собственную мать топором бьет. Рассказывают, будто сначала нож в нее воткнул, но потом разошелся и топор с пояса снял. Голову проломил.Что ни говори, а Берг у Хэнка выучился рубить и дрова, и руки. Это у них?— семейное.Но даже сына Хэнк не пожалел.А потаскушку Мэри?Жив останется Джонс?— другую потаскушку найдет.Но автоматон починит.Это из него Хэнк выбьет. Ради Ханны.Теперь прогресс колонии?— лишь в его, добряка Хэнка, руках.