Часть 3 (1/1)

22 сентября 1839 годаНесчастный силится напрасноСказать, что нет того, что есть,Он правду видит, видит ясно,И нестерпимая тоска,Как бы холодная рука,Сжимает сердце в нем ужасно…*

Ее величество обнаруживает его в оранжерее. Сбежав от своих надсмотрщиков, она по наитию является в его излюбленное убежище от скорби и тщеты мирской, в уютный стеклянный мир света, тепла и ярких красок.

Ее величество обнаруживает его в оранжерее вечером уже пятого подряд двадцать второго сентября, ибо уже пятое подряд целое двадцатое и двадцать первое сентября, а также добрую половину двадцать второго лорд Мельбурн мужественно уберегает свои дух и плоть от соблазна. Он держится от властительницы его страны и его сердца на почтительном расстоянии — радушный хозяин Брокет-холла, услужливый подданный и решительный министр, но совсем не ее драгоценный, милый лорд М.Лорд Мельбурн мог бы укрыться в любом другом месте своего огромного поместья вечером еще второго (то есть, относительно второго, абсолютно — кто знает? то, что он так обыденно размышляет о спеленавшей его по рукам и ногам временно?й нити, вероятно, свидетельствует о необратимых изменениях в мозге, а впрочем, и пусть его) двадцать второго сентября, однако, мужественно уберегая себя от соблазна, он трусливейшим образом также уберегает себя от болезненного разочарования. Ибо что, как не разочарование он испытал бы, когда она не явилась бы за ним, к примеру, в охотничий домик? И вот вечером каждого двадцать второго сентября он поднимает голову, заслышав шорох торопливых легких шагов на дорожке из гравия, и с затапливающей сердце ошеломительной нежностью видит, как расцветает на ее губах счастливая улыбка — прекраснейший из всех цветков, что ему доводилось видеть. И он, привыкший цветы холить и питать, не решается смять этот неосторожным жестом или словом, и вновь становится ее лордом М. Эта игра в кошки-мышки с самим собой дарит ему и муку, и блаженство.Однако вечером пятого двадцать второго сентября тысяча восемьсот тридцать девятого года он вздрагивает, услышав ее гневный голос раньше, чем ее шаги.— Лорд М! — Она стоит перед ним, сжимая кулачки, сверкая глазами, прекрасная маленькая фурия. — У нас осталось всего два дня! Как вы можете так бездарно их тратить? — последние слова дрожат, ломаются и рассыпаются сдавленным шепотом.

Он дергается как от пощечины. Ему и в голову не приходило, что всё вывернулось наизнанку: в настоящей жизни у нее всё впереди, и она не считает минуты, это он дорожит каждым мгновением, проведенным рядом с ней. А здесь он может позволить себе транжирить время без счета, тогда как она в отчаянии смотрит на часы. Предупреждающий звон, нарастающий в его ушах с каждым шагом, который она делает навстречу ему, внезапно смолкает.

— Простите, мэм, — шепчет он, не доверяя своему голосу, — простите старого дурака. Простите, что—Она бросается ему на грудь, вжимается всем телом, выбивая воздух из легких — и ему ничего не остается, кроме как приникнуть к другому источнику. И становится легко — так легко, что впору взлететь, осыпав драгоценные нежные цветы осколками стеклянной крыши — чего он страшился? Этих податливых губ, раскрывшихся под его губами, этого счастья, брызнувшего из ее искрящихся глаз и просочившегося ему под кожу, побежавшего по его венам?Кем он себя возомнил, кто он такой, чтобы отказываться от само?й жизни?Громкий судорожный вздох врывается в его уши, возвращает его на землю, ибо принадлежит этот ломающий звездную гармонию звук кому-то третьему. Эмма Портман поспешно отворачивается, позволяя им вернуть себе благопристойный вид, как сердобольный полицейский дал бы застигнутому врасплох маленькому воришке-оборванцу скрыться с булкой хлеба. Он, конечно же, ценит помощь верной подруги, и оправдания уже готовы сорваться с его уст, когда он вспоминает, что в оправданиях нет нужды, и ограничивается едва заметным благодарным кивком.Завтра снова наступит двадцатое сентября, и эти мгновения не сотрутся лишь из его памяти. Мысль эта обжигает и леденит одновременно, но даже осознание собственной бесчестности уже не способно заставить его отступить.И ночью, когда Брокет-холл забудется мертвым сном, в опочивальню королевы, озаряемую светом одинокой свечи, тихо откроется дверь, впуская лорда Мельбурна.

Она протянет к нему руку, и он опустится, против обыкновения, на оба колена, перед ее кроватью, облаченный лишь в ночную рубашку и халат, поцелует ей руку и посмотрит в ее мерцающие глаза. Непостижимое колдовство делает эту ночь возможной, но гораздо более древняя и могущественная магия велит ему отдать ей всего себя без остатка и всё, чего она только пожелает.— Мэм.Она молча негодующе мотнет головой: нет, нет, нет, неправильно, не так, не сейчас, и он поймет всё без объяснений.— Виктория…Слово слетит с его губ еле слышно — так срывается в безветренный день с робким шелестом осенний лист, которому не достает больше сил держаться на ветке, ибо пришел его срок. Но даже невесомый лист может нарушить гармонию природы, упав там, где ему не место. Слово сорвется с его губ, и он невольно зажмурится, ожидая громов и молний из разверзшихся хлябей небесных.

— Уильям.Желтый лист закружится в воздухе, за ним еще один, еще, и еще, а небо будет молчать, словно ему и дела нет до шелеста листопада.***Вкусив однажды запретный плод, не вернуть былой невинности, не выступить безмятежно под сень небесную, не прикрыв срама фиговым листом, не притвориться, что язык не тоскует по пьянящему горько-сладкому соку. И рука тянется сама — пока на древе еще много плодов, пока Господь не смотрит, пока не пришел ангел с огненным мечом, чтобы навсегда затворить врата райского сада. Лишь довольное шипение слышится из густой листвы.Не всякая третья ночь в Брокет-холле приводит его в ее объятия, не всякую третью ночь он решается причинить ей краткую боль, которую возмещает сторицей, лаская жаждущие его прикосновений изгибы и впадины. Ее задыхающиеся губы молят, выдыхают его имя, ее светящаяся в лунном свете кожа горит под его пальцами, ее несмелые поначалу, но всё более уверенные руки выжигают на его лопатках черные как смоль, грешные, прекрасные крылья, и он летит, он парит, он падает камнем вниз, он тонет в ней, извиваясь в сладкой агонии.Оставьте лукавство, милорд. Людям всегда всего мало.

Он не считает дней, которые давно слились, сложились в годы. Он уже и не помнит, когда стал приходить в ее опочивальню во вторую, а затем и в первую же ночь — быть может, заметив, что она почему-то не тревожится, не выказывает понятного девичьего страха, не прячет лицо, не прикрывает маленькие острые грудки и холмик меж ног, а встает перед ним во весь свой невеликий росточек и дерзко встречает его вмиг захмелевший взгляд, почти воинственно задрав подбородок, и сердце его, внимая бешеному стуку ее сердца, замирает от благоговения и вновь и вновь толкает его на колени.В первую и вторую ночь он всегда тихонько уходит до рассвета, но в третью всегда остается и засыпает, сжимая ее, обнаженную и прекрасную, в своих объятьях.Вольно, без тени смущения, в первую же ночь, изучает его она тело, и вскоре ему кажется, что она знает все его секреты. Пожалуй, честный, благородный, мудрый человек, каковым она его считает, на его месте призадумался бы, усомнился бы, что это возможно. Но он только берет вновь и вновь преподносимые ему дары судьбы. Она — само пламя, сама природа, говорит он себе, и не о чем тут задумываться, не в чем сомневаться: это извечный инстинкт движет ею, или, быть может, любовь ее много сильнее, чем ему казалось раньше.

Как бы там ни было, он слишком слаб, чтобы противиться этой новой прекрасной, украденной жизни, в которой днем они греются безмятежным тихим счастьем, а ночью упиваются друг другом.

***Зачем, Фортуна, дар, любовью данный,отнять коварно хочешь ты — булатом,слоновой костью, жемчугом и златомоспорить то, что каждому желанно?Преграды мне ты ставишь беспрестанно,беда — в нужде, любви враге заклятом;в саду, где яблоки сияют златом,и то не столь охрана постоянна.

— Любовь моя, — говорит он, и бесконечное время до сих пор не лишило этих слов красок и вкуса, они по-прежнему взрываются на его языке тысячами осколков счастья, наливая тело энергичной силой, какой то не знало и тридцатилетним.

— Виктория, — произносит он как заклинание, призывая свою языческую богиню, сидящую по-турецки на ковре в окружении вороха бумаг тонкую фигурку, укутанную белой простыней словно тогой, и порывается встать.Но та повелительным жестом вскидывает вверх руку.— Еще минуту! — и продолжает быстро черкать карандашом по альбомному листу, едва не задув особенно порывистым движением свечи в подсвечнике. — Игра теней на ваших скулах так изумительна, я просто должна…— Виктория.— Ну право же, немного терпения, милый Уильям, — частит она — легко и естественно дается ей это интимное обращение, словно они и правда называют так друг друга уже долгие годы, как давние супруги, словно завтра утром королевский экипаж не остановится впервые у парадного крыльца Брокет-холла, — рассвет еще нескоро. И не закатывайте глаза!Он возмущенно фыркает и обводит взглядом комнату. Она опять набрала книг из его библиотеки: вот ?Сон в летнюю ночь?, вот ?Метаморфозы?, а вот и ?Неистовый Роланд? — он улыбается, вспоминая свои декламации: как давно это было, наверное, целые сто тысяч двадцать вторых сентября назад…

Ему всё интереснее с ней, она не перестает его удивлять: то непосредственными реакциями на обыденные явления, то не по возрасту зрелыми, рациональными рассуждениями. Когда он выражает свое изумление ее серьезностью, она можеь вдруг начать вести себя, как сущий ребенок — к примеру, показать язык отвернувшейся матери, или негодующе топнуть ножкой. А когда он имеет глупость сказать ей что-нибудь по-отечески снисходительное, она может холодно сверкнуть на него глазами и ответить так язвительно и хлестко, но вместе с тем так поразительно вежливо, что и самой искушенной в иносказаниях светской львице и не снилось.

Книги, что он ночь за ночью наблюдает на полу ее опочивальни, иногда меняются, разве что томик Ариосто почти постоянный гость этой комнаты. Он пожимает плечами, по опыту зная, что ничто не может повторяться в точности, и всё же…— Виктория, — повторяет он, внезапно испугавшись, и испуг этот передается его голосу, заставляя ее поднять голову. Тревога мелькает в огромных глазах, и, позабыв о рисунке, она летит в его объятия, чтобы обхватить ладошками его лицо и покрыть его поцелуями.— Смотрите, что я нашла, — бормочет она позже, зевая, и тянет руку на пол. — Любопытная пуговица, не помню у вас таких. Смотрите, Уильям, — сонно улыбается она ему, — это ведь грач?Нет.— Нет, — с обмирающим сердцем скрипит он, крепче стискивая руки, овивающие ее талию, и обреченно прикрывает глаза, чтобы не видеть проклятую серебряную пуговицу с искусно выгравированным птичьим силуэтом, — это ворон.Горечь во рту, горечь заливает сердце, горечь выжигает нутро.Нет.Он не готов.Амур мне указал дорогу к счастью,но много стражников у наслажденья,взаимною пылающего страстью.Виню его! Да — в сердце осужденье!О, почему не обладает властьюАмур в своем же собственном владеньи?**