Глава 15. Отступление (1/2)
Нужно пожертвовать многим, чтобы спасти всё. (с)Харальд Прекрасноволосый увёл свои корабли домой, чтобы подготовить к походу основные свои силы и дать возможность сопровождавшим его воинам ещё раз увидеть своих жён и детей, ведь никто не знал, кому Боги позволят вернуться к родным берегам, а кто сложит голову в далёкой земле саксов. Прощаясь с Бьёрном, его братьями и мачехой, конунг Норвегии ещё раз заверил их в своей преданности и желании поддержать сыновей Рагнара в их походе на Уэссекс. Аслауг он показал вышитый бисером кошель, который, по его словам, всегда носил при себе. Бьёрн допускал, что его мачехе это было приятно, но вот мелькнувшее на скуластом лице выражение торжества так и не смог объяснить.
Несмотря на отбытие многочисленных гостей, Каттегат всё равно гудел, словно потревоженный улей. С рассвета до заката был слышен звон и скрежет металла в кузницах, не гасли горны, сотни умелых пальцев чинили кольчуги и подновляли краску на разноцветных щитах. Каждый в Каттегате горел желанием отомстить за Рагнара Лодброка и вызволить из плена его прекрасную дочь – а если не это, то поживиться в богатых уэссекских церквях точно желал каждый мужчина и немало женщин. А многие просто следовали за своим конунгом, с немалым удивлением понял Бьёрн Рагнарссон. За ним. Он вспомнил слова Уббе, сказанные, казалось, целую вечность назад; тогда с ними были Раннхильд, Ивар и Сигурд, а теперь между ними лежало целое море и, может быть, даже больше.
- Я никогда не видел, чтобы Аслауг так торжествовала, - поделился своими соображениями Бьёрн с женой.Торви подняла на него взгляд и улыбнулась.- Ты должен был бы лучше знать нашу королеву, - она по-прежнему так называла вдову Рагнара, хотя конунгом теперь стал Бьёрн.
- Я знаю её с тех пор, как мой отец познакомился с нею, - отрезал мужчина. Не самые приятные воспоминания это были, и Бьёрн старался без надобности не бередить старые раны. Прошло много лет, он свыкся с Аслауг и полюбил её, как полюбил и её детей, но порой детская обида за мать и самого себя поднимала голову в его душе. – Но никогда в Аслауг не было столько тщеславия, чтобы она радовалась тому, что безделушка, пусть даже её рук творение приглянулась кому-то…Теперь Торви откровенно смеялась над ним. Бьёрн набычился.
- Аслауг называют ведуньей, этого же ты не мог не знать! И не зря, - уже тише добавила она.
- Ты что-то знаешь?
- Нет, но предполагаю. Уверена, она высокого мнения о твоих лидерских качествах, об остроте ваших мечей и всём таком прочем… но подстраховалась. А какая мать не сделает всё, чтобы спасти своего ребёнка? – тише спросила женщина, и Бьёрн мгновенно вспомнил Гутрума, сложившего голову на берегу Уэссекса и пирующего сейчас в Вальхалле с Богами и Рагнаром.
Торви говорила с ним, не отрывая взгляда от какого-то шитья. Приглядевшись к тому, чем была занята жена, мужчина понял, что она старательно подновляла свою кожаную куртку, в которой шла на битву, разыскивая и зашивая прорехи в ней.
- Что это ты делаешь?- Несколько заклёпок отвалилось, - с сожалением сообщила она, игнорируя вопрос Бьёрна. – Нужно снести её кузнецу, чтобы подправил.
- Торви, - Бьёрн опустился перед ней на корточки, чтобы их глаза оказались на одном уровне; теперь уже она не могла делать вид, что не замечает его пристального взгляда. – Зачем тебе это?Она оторвалась от куртки и ответила ему пристальным взглядом. В нём Бьёрн с каким-то чувством обречённости прочёл невероятную решимость. И узнал её: вот так же смотрела на него его сестра, прежде чем отправиться с ним в поход, из которого не вернулась. Он уже знал ответ, ещё раньше, чем Торви открыла рот, чтобы произнести:- Я отправляюсь с тобой в Уэссекс.
Мужчина резко выдохнул сквозь зубы. Слышать это, почти осязать слова было тяжелее, чем догадываться о них. Был ли у Бьёрна хоть маленький шанс отговорить жену? Едва ли. Но он хотел попытаться.- Не думаю, что это хорошая идея, - проворчал он, поднимаясь. Ему не терпелось избавиться от этого взгляда, который подавлял его волю, и он отвернулся. Стыдно было признаться даже самому себе, но Бьёрн Рагнарссон ненавидел сильных женщин с такими вот полными уверенности в своей правоте взглядами – а такими были его мать, его мачеха, его сестра и его жена. Даже рабыня, которую он однажды полюбил, легко подчинила его своей воле, а потом нанесла жестокий удар.
- А я вот думаю. Если ты не забыл, то там погиб не только твой отец, и в беде оказалась не только твоя сестра, - так резко Торви не говорила с ним никогда прежде, - а и мой сын, мой первенец. Может быть, Бьёрн, ты мне и конунг, и я обязана тебя слушаться, как жена, но мстить матери за сына не может запретить ни конунг, ни муж! И я хочу, чтобы Эрик пошёл с нами.
Это заявление Торви заставило Бьёрна круто развернуться на пятках. Он буквально навис над женой, но она явно не испытывала никакого страха перед мужем, которого понемногу начала захлёстывать ярость.
- Эрика?! Ему только одиннадцать!
- Самое время узнать, где у меча остриё, - хладнокровно парировала Торви.
Подумать только, она оплакивает своего старшего сына и тут же хочет подвергнуть опасности второго! Ну что за невозможная женщина! Бьёрн не знал, злиться ему или удивляться.- Мой отец впервые взял меня в поход, когда мне сравнялось двенадцать, - и тот поход, конечно, не мог сравниться по величию и опасностям с тем, в который сейчас собирался повести своих людей Бьёрн.
Она лишь пожала плечами.- Времена сейчас другие, Бьёрн. Опасности подстерегают твоих детей на каждом шагу, и я хочу, чтобы они научились защищаться сами и защищать других, чтобы узнали, что такое настоящий бой и побратимы. Кто знает, останется ли Харальд Прекрасноволосый тебе другом навечно или, разделив победу и трофеи, захочет обратить свой взгляд на Каттегат.
- У меня четверо братьев, - напомнил ей Бьёрн.- И все они идут с тобой.- Но если паду я, Сигурд, Уббе, Ивар и Хвитсёрк, как ты думаешь защитить Эрика? Он ведь всего лишь мальчишка и слабее каждого воина в хирде.Что-то было в глазах Торви… знакомое и новое одновременно. Что-то, что заставило Бьёрна гордиться женой и в то же время желать наказать её, напомнить ей место женщины в этом мире. Он увидел, как тонкие пальцы сжали варёную кожу с такой силой, что костяшки их побелели. Но на лице Торви не дрогнул при этом ни один мускул. А глаза на миг стали неживыми, словно ледяная корка, покрывающая фьорд в особенно сильные морозы. И тогда он узнал это выражение: с такой же отрешённостью порой смотрела Аслауг и Лагерта. Так смотрели все матери.***Стоя у окна, Раннхильд наблюдала за Альфредом, сражающимся со своим братом внизу во дворе. Деревянные мечи звонко стучали один о другой, юноши раззадоривали друг друга обидными подчас фразами, и девушка вспоминала, как сама состязалась в фехтовании с братьями во дворе отцовского дома. Время от времени даже её тело реагировало на выпад Альфреда или Этельреда, словно это она сама держала в руках клинок. Как же ей не хватало всего этого! Но теперь слуги конунга Эгберта строго следили, чтобы она не добралась до тренировочных мечей, не вызвала на шуточный поединок никого из конунговых внуков и даже собственного брата. Раннхильд знала, кто виновен в этом: жена конунгова сына, Этельвульфа, без конца нашёптывала Эгберту и своим сыновьям о неподобающем поведении их пленницы, о том, что она задумала соблазнить всех и каждого в этом доме… Как ни ненавидела Раннхильд эту женщину, явно обладающую острым умом и проницательностью, она не могла не признать, что принцесса Джудит права в одном: спасение для самой себя Раннхильд видела лишь в том, чтобы покорить сердце Альфреда, сделать юного принца своим щитом.
Наблюдать за Альфредом вошло у Раннхильд в привычку. Каждое утро принц отправлялся на учебный поединок, а дочь Рагнара Лодброка – к окну, выходящему во двор, в котором тренировались молодые воины. Она не только наблюдала за мельканием мечей, не только старалась запомнить удары и обманные выпады, которые использовали саксонские воины – она изучала Альфреда. Когда-тонеё было много оружия: меч, длинный охотничий нож, братья-воины, отцовский хирд, но теперь её единственным оружием для защиты и нападения осталась её наблюдательность и смекалка, да ещё красота. Только подчинив себе Альфреда – любимца матери и деда-конунга – она могла наверняка сохранить себе жизнь, и, может быть, даже выиграть эту войну, которую так неосторожно затеяли уэссекцы, убив её отца. Но для этого Раннхильд должна была быть осторожной, просчитывать каждый свой ход… и жертвовать. Это было сложно, это претило её природе, но она должна была научиться, если хотела выжить и победить.Время от времени Альфред поднимал глаза на неё, и по его лицу пробегала победоносная улыбка. Конечно, принц знал, что она каждое утро устраивается у окна, чтобы терпеливо смотреть час или два, и, должно быть, полагал, что держит её серце в своих руках. Раннхильд не отвечала ему ни улыбкой, ни словом, твёрдо выдерживала взгляд… но больше она не дерзила ему за столом или при встрече в коридоре, не пыталась вызвать в нём ярость. Мало-помалу она оступалась от тех мелочей, которые, уязвляя Альфреда, приносили ей удовлетворение. И Альфред воспринимал это по-своему, видел в этом знаки, которые искал… Раннхильд знала, что принцесса Джудит предостерегала Альфреда насчёт неё, и это заставляло северянку сдерживаться там, где хотелось съязвить или обнажить свои настоящие чувства к Альфреду и всем саксам-христианам. Но Раннхильд также знала, что этой её мнимой покорности не хватит надолго: однажды окрылённый ощущением близкой победы Альфред захочет большего, и ей некуда будет отступать, если она не захочет потерять все свои позиции. Но это было слишком тяжело, настоящий позор для дочери великого Рагнара Лодброка и благородной королевы Аслауг. Однако придумать что-нибудь получше у Раннхильд до сих пор не выходило. Она буквально впивалась вглядом в Альфреда, стараясь привыкнуть к нему, а всё не могла. Он был красивым, сильным и ловким, со временем обещал стать отменным воином, да и уже им был; Раннхильд слышала, что некоторые девушки-служанки с радостью ложились с ним в постель, и многие мечтали об улыбке и поцелуе принца… может быть, он мог бы по-настоящему понравиться ей, если бы не его презрение к её Богам, её народу, если бы не её ненависть к нему и его семье, к их слабому и жестокому богу. Если бы они только не были столь откровенными врагами, всё было бы проще. Для Раннхильд Рагнардоттир это было самой настоящей битвой; наблюдая за Альфредом Уэссекским, она искала его слабые места, как когда-то искала слабые места в защите своих братьев, катаясь с ними в шуточном поединке по пыли Каттегата. Её братья любили её, а потому сдавались довольно скоро, не желая причинять ей боль; она должна была сделать так, чтобы и Альфред полюбил её, чтобы она стала слабым местомего и всего Уэссекса. Тогда она будет знать, куда и как нанести ему смертельный удар.
А, когда Раннхильд надоедало смотреть за принцами, она устремляла свой взгляд вдаль. Там, за утоптанным двором, замковыми укреплениями, небольшим, но шумным городом, и дальше за стеной и обшиным пляжем плескалось, звало её к себе море. Настоящая свобода, настоящая жизнь начиналась для дочери Рагнара там, где море с недовольным шипением встречалось с морем. А ещё дальше лежал дом. Снова и снова, долгими, наполненными лишь ненавистью да страхом днями Раннхильд воскрешала в памяти лица матери, братьев, Каттегат и длинный дом, в котором выросла. Это помогало ей не падать духом, словно этими воспоминаниями она была по-прежнему связана со своей семьёй, как нитью, и надеялась, что однажды нить эта превратится в канат, который приведёт её обратно, домой. По ночам ей снились драккары – тот, на котором ходил Бьёрн, другие смутно знакомые корабли под чужими парусами, и старый драккар отца, на котором тот отправился в свой последний поход – знакомый до каждой щербинки в дервянном просмоленном корпусе, надёжный и верный, как старый пёс. Узнав о гибели Рагнара, Бьёрн вернул осиротевший корабль в Каттегат, надеясь однажды заполучить кости отца, привезти домой и отправить Рагнара в Вальхаллу на том самом драккаре. Теперь это казалось Раннхильд очередной глупой мечтой, которой не суждено было сбыться.