Сейчас (1/1)

Я вернулась в старую квартиру на окраине Калгари, потому что я хотела свободной жизни, потому что я любила Финна.Мне казалось, что то, что я ничего не могу понять и определиться, что плохо, а что хорошо?— нормально, и это происходит со всеми. Каждый наш выбор окрашен многими значениями и не может быть стопроцентно провальным или наоборот вести к успеху. Все происходит не просто так, по крайней мере, я верю в это, теперь по-настоящему.Я не знаю, кто я. Не знаю Финна. Но разве это действительно так важно? Я не хочу ничего знать, это усложняет жизнь.Мне семнадцать, у меня дрожащие и пожелтевшие руки. Я сижу на пружинистой кровати и смотрю на старые кружевные занавески. Я есть, я существую прямо сейчас. За окном 1986 год и идет проливной дождь. Судя по звукам, Финн сейчас на кухне чем-то занимается. Он человек, который знает такие заумные вещи, как тригонометрические уравнения, но при этом не понимает намеков сарказма и банальностей. У него запутанные волосы и мешковатая одежда, которая, скорее всего, досталась ему от кого-то, либо он просто слишком тощий для любой одежды. И рубашки он носит на выпуск. Кто так делает вообще? У него, если верить, проблемы с головой, у меня, если судить по моим поступкам, тоже.Последние дни моя жизнь была наполнена духотой, неопределенностю и счастьем, пока не случилось то, что должно и было произойти, и то, что мы должны были предугадать, будь мы реалистами, но мы такими, к счастью, не были.***Я сидела на потертом бардовом ковре в гостиной, уставившись в стык обоев, которые были наклеены слегка кривовато. Комната обдувалась теплым осенним воздухом, ветер раздувал настежь занавески, те летали точно призраки прошлого, почему-то преследуещие меня до сих пор. В какое-то мгновение мне показалось, что все нереально, иллюзия, затянувшийся сон, точно не первый год в коме лежу и брежу.В гостиную зашел Финн и сел рядом, подсунув под себя длинные ноги. Он мельком посмотрел на меня и, увидев мой взгляд, неловко улыбнулся и покосился обратно на бордовый ковер. Его пальцы ловко настукивали какой-то ритм, и я резко перехватила его ладонь своей. Касалась и гладила, не сумев сдержать улыбки. Его подушечки пальцев были жесткие от частой игры на гитаре и упрямого отказа использовать медиатор. Так он говорил, что лучше чувствует инструмент.—?Вам обязательно надо будет записать ваши песни. Если бы только о них узнало больше людей…Он кривится и ловит мою руку, которая безостановочно блуждает по его.—?Не уверен, что хочу этого. Чем больше людей слышат их, тем более оголенным кажусь. Беззащитным, понимаешь. Будто одна душа, даже слой кожи пропадает, не говоря об одежде.—?Я понимаю. Ты чувствуешь себя голым, а я себя клоуном, напялившим забавный костюм и пластмассовую неизменную улыбочку с красным носом впридачу.—?Два сапога пара? —?отзывается он.Я хмыкаю:—?Определенно.Мои руки будто несознательно тянутся к нему, противится этому сложно. Так близко, так доступно.Я зажимаю его вокруг руками, обволакиваю, совмещаюсь. Его кожа?— равно моя кожа, и если я от него отцеплюсь, клянусь, подохну в муках. Он валит меня на пол, смеясь, и продолжает обнимать. Я смотрю на потолок и думаю о том, что понятие ?сейчас? наверное самое грустное из всех. Так быстротечно и непоправимо.Мое ?сейчас? наступило, но утекло, размешалось в ?когда-то? или ?как-нибудь потом? слишком быстро. И я, черт подери, должна была это предугадать.***От комнаты веет холодом и разочарованием. Раздирающим, колючим, острым, непоправимым. Меня мутит, крутит живот, но блевануть так и не получается.На столе лежит объявление о пропаже подростка, и мое лицо с какой-то горькой насмешкой проглядывает из него.Попалась? Доигралась? Что больше подходит к ситуации? Думаю, оба слова.Я сижу в полицейском участке уже больше четырех часов, и знаю, что это конец истории. Точка.Так?