Глава пятьдесят седьмая (1/1)

На закате вновь начался дождь. Настолько сильный, что казалось, будто он за несколько ударов сердца вымочил не только заплетенные в косицу волосы, но и всю одежду, неплохо спасавшую от холода, но не слишком хорошо — от проливного дождя. Плащ Уильям еще днем отдал мерзнущей на стылом ветру Сабине и теперь пожинал плоды своей щедрости, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы ругаться. Тамплиерам этого и не полагалось по Уставу, но в действительности каждый из них хотя бы раз сквернословил вполголоса. А то и во весь. К тому моменту, как он дошел до поднятых над кострами навесов из растянутой на кольях плотной кожи, дождь превратился в сплошную стену ледяной воды, и та уже не только текла по коже под липнущей к телу камизой, но и хлюпала в сапогах. Про?клятая погода, иначе и не скажешь. В Святой Земле вообще не было времени года, в которое стоило пускаться в путь обездоленной толпой из десяти с лишним тысяч человек, но промозглый ноябрь с его ливнями и непроходящей сыростью подходил для такого путешествия едва ли не меньше всего. В жаркие летние месяцы беженцы хотя бы могли идти по ночам, а весной... Хамсин способен доставить неподготовленному человеку сотни неудобств, но он хотя бы не убивал людей дюжинами и даже сотнями, превращая надрывный кашель в воспаление в груди, за считанные дни сводившее бедолаг в могилу. — Ты весь промок. Тихий голос застал Уильяма врасплох — погрузившись в собственные мысли, он не заметил поднявшийся с земли у самого костра силуэт, — и он вскинул голову, на несколько мгновений растерянно уставившись на осунувшееся лицо в обрамлении совершенно мокрых волос. — Ты тоже. И чего ради, спрашивается? — Я ходила к раненым, — по-прежнему тихо ответила Сабина. И добавила как-то непривычно робко для той женщины, что всегда приходила к нему сама. — Одежду... стоит просушить у костра.

— Пожалуй, — согласился Уильям и шагнул вперед, не отрывая взгляда от ее лица. Навес, увы, не был полноценным шатром, способным уберечь их от дувшего, казалось, со всех сторон ветра, но он хотя бы скрывал от большинства любопытных взглядов. В сгустившейся за считанные минуты темноте мало кто сумел бы опознать в них маршала тамплиеров и доверенную служанку короля Балдуина. — Иначе мы можем простудиться. Сабина посмотрела на него так, словно старалась отложить в памяти каждую черту его лица, а затем протянула вперед руку. Пальцы переплелись, и она медленно опустила ресницы, когда Уильям склонился к ее лицу. Нежные, чуть асимметричные губы показались ему совсем холодными. Глупая. Заболеет ведь. Заболеет, если не согреть. Пальцы путались в мокрых шнурках одежд, и ее губы с каждым мгновением, с каждым новым поцелуем — неторопливым, будто они ни разу не целовались прежде и теперь стремились запомнить каждое ощущение — становились всё теплее. Пока Сабина вдруг не отстранилась — всего через мгновение после того, как распустила ворот его котты и камизы и дотронулась до мокрой от дождя шеи — и не опустила взгляд. — А где... твой крест? Перед глазами вновь вспыхнуло видение сгорающего в ярком, почти красном пламени распятия, и Уильям даже зажмурился, силясь прогнать его как можно скорее. Видит Бог, это была не его вина. Что он мог сделать без оружия против стольких врагов? Что он мог...? — Забрали. И он не сумел отстоять даже такой малости. Деревянной, по сути, щепки, которая вместе с тем была для него дороже, чем все богатства рода де Шамперов. И после этого — этого и смерти друзей — отчаялся настолько, что даже не вспомнил о том, чтобы попросить новый крест в командорстве Триполи. Боже, прости меня, ибо я грешен. Я едва не утратил веру в Тебя. — Забрали? — растерянно повторила Сабина. С завитка мокрых волос сорвалась крупная капля воды и потекла по ее виску. — Кто? — Магометане. Асимметричные губы чуть приоткрылись, тонкие брови полумесяцами нахмурились, а в глазах будто вспыхнуло пламя, и ее лицо на мгновение приобрело выражение безграничной ярости. — Трусы, — выплюнула Сабина, без лишних слов поняв, что произошло после сдачи Аскалона, и чуть отстранилась, чтобы вытащить из-под ворота туники собственный крест — гладкое серебряное распятие с крохотным светло-синим камешком на перекрестье. — Возьми, — попросила она, снимая через голову тонкую серебряную цепочку, и протянула к нему руку ладонью вверх. На смуглой коже крест казался еще светлее, словно металл наполнял внутренний свет, какой мог быть лишь у освященного в Храме Гроба Господня. — Не спорь, — велела Сабина не терпящим возражений тоном, когда Уильям попытался качнуть головой, не в силах подобрать слова, чтобы выразить все переполнявшие его в этот миг чувства. — Тебе нужнее, чем мне. И сама надела крест ему на шею. Теплая, согретая прикосновением ее кожи цепочка скользнула по груди, и прозрачный синий камешек блеснул почти лукаво, внезапно поймав совсем слабый отблеск костра. Так же лукаво, как порой смотрели на него эти медово-карие глаза, когда ее лицо приобретало хитрое выражение шкодливой лисички. Это только наша тайна. Знак нашей веры и нашей любви. — Спасибо, — прошептал Уильям и вновь притянул ее к себе, порывисто прижавшись губами к приоткрывшемуся в ответ рту. Такой подарок могла сделать только она. Она понимала его, как никто другой, и Уильяму хотелось отблагодарить ее уже за одно лишь это понимание. И за любовь, за нежность, которой он не заслуживал после того, как раз за разом разбивал ей сердце, гонясь за своими мечтами. Благодарить снова и снова, обнимая горячее — согревшееся в его объятиях — тело, целовать ее губы, гладить и взъерошивать неровно обрезанные волосы, чувствовать, как она доверчиво, без напускного стыда, льнет к нему под теплым плащом. Чувствовать ее всем телом. И смотреть, как золотятся при свете пламени ее обнаженные плечи, как блестят затуманившиеся глаза и как она запрокидывает голову — снова и снова, — жадно хватая ртом воздух, когда по ее телу проходит дрожь удовольствия.

Уильям позволил себе отстраниться, лишь когда начало затухать пламя костра. Подбросил в огонь несколько припасенных и успевших подсохнуть веток от какого-то кустарника и вновь забрался под плащ, уткнувшись носом в пахнущие дождем черные волосы. По навесу по-прежнему с силой били косые струи дождя, но теперь от этого звука клонило в сон и хотелось лишь лежать рядом с ней и ни о чем не думать. Сабина, впрочем, думала. И спросила всё тем же шепотом, защекотав шею теплым дыханием: — Ты не боишься? — Кого? — не понял Уильям, рассеянно поглаживая пальцами теплое плечо.

— Они где-то там, — прошептала Сабина и придвинулась еще ближе. Словно стремилась слиться в единое целое с ним. — В холмах. Они приходят незадолго до рассвета, зная, что в такие часы люди спят крепче всего, и расстреливают нас, словно охотники — оленей. Уильям опустил глаза и дотронулся пальцами до тонкой белой прядки, блестевшей в черных кудрях у правого виска, осторожно заправив ее за ухо. Провел по теплой — ставшей почти горячей — щеке и хотел уже задать вопрос, но Сабина неожиданно его опередила. — У тебя глаза... — Что? — не понял Уильям, и она вдруг улыбнулась, от чего на смуглых щеках вновь появились так нравившиеся ему очаровательные ямочки. — Потемнели, — закончила Сабина с каким-то непонятным облегчением в голосе и подняла руку, скользнув пальцами ему по груди, чтобы погладить заросшую колючей бородой щеку. — Я... Я испугалась, когда увидела тебя там, у могил. У тебя же всегда были темно-серые глаза, а теперь вдруг... Я знаю, так бывает, когда ты злишься, но у тебя был такой взгляд, — она замолчала, и Уильям отчетливо почувствовал, как ее передернуло. Понадеялся, что она всё же не станет спрашивать, но она спросила. Понизив голос еще сильнее, если это вообще было возможно, но в интонациях прозвучало непреклонное требование ответа. И теплые пальцы очертили свежий шрам на правом плече. Она знала все его шрамы наизусть и заметила новый еще до того, как они оказались под этим плащом, судорожно прижимаясь друг к другу в попытке согреться. — Что произошло в Аскалоне? И где Жослен и Ариэль? — Они... мертвы, — ответил Уильям едва слышным шепотом, и она застыла, словно статуя. Замерла, глядя на него неверящими, широко распахнувшимися глазами и повторила дрогнувшим голосом: — Мертвы? — и зашептала, словно в бреду. — Боже, упокой их с миром. Открой для них врата Рая, ибо они более других достойны стоять у Твоего престола. Сабина едва ли говорила с Ариэлем хотя бы пару раз, но, должно быть, помнила его еще тем мальчишкой-оруженосцем, что пятнадцать лет назад встретился ей у Храма Гроба Господня. Как помнила и то, что своим правом жить и молиться, как христианка, она обязана не только Уильяму. Жослен же... — Серафин. — Что? — не поняла Сабина. А Уильям вдруг почувствовал, что ее объятия будто душат его, и отстранился, не сразу нашарив брошенную где-то рядом седельную сумку с сухими вещами. — Его настоящее имя — Серафин. Ему пришлось назваться Жосленом, чтобы... — бормотал он, натягивая одежду, но голос не подчинялся, срывался, заставляя замолкнуть и попытаться сделать глубокий вдох, чтобы прогнать застилающую глаза пелену, и Уильям запоздало понял, что его душили вовсе не объятия. Он задыхался, не в силах выплеснуть переполнявшую его боль и отчаяние, удерживая их в себе, чтобы не дать слабины. Сейчас, когда Ордену... когда им всем... когда ей был нужен Железный Маршал, он не мог позволить себе остановиться даже на мгновение.

Но Сабина почему-то думала иначе. Она порылась в собственной кожаной сумке, натянула теплые шальвары и шерстяную тунику и придвинулась к нему вновь, обняв сгорбившиеся плечи. — Иди ко мне. — Не нужно, я... — выдохнул Уильям, чувствуя вставший в горле ком, не дававший вдохнуть полной грудью, но она лишь качнула головой и повторила: — Иди ко мне. Притянула его к себе, заставив уткнуться лбом в теплое плечо, запустила пальцы в растрепавшиеся волосы, и эта терзающая изнутри боль вдруг вырвалась почти звериным воем. Сабина гладила его содрогающиеся плечи, прижималась к губами к виску и говорила что-то успокаивающее, чего он даже не слышал толком, цепляясь за один лишь звук ее голоса. Ничего не осталось. Почти ничего. Я бы умер, если бы потерял еще и тебя. Я словно иду в темноте и никак не могу отыскать верного пути. Я... не знаю, как мне справиться со всем этим. Должно быть, он сказал это вслух, потому что Сабина прижала его к себе еще крепче и прошептала, коснувшись губами его уха: — Это не так. Ты справишься с чем угодно, я знаю. Если не сможешь ты, значит это не под силу никому из живых. Я с тобой, — говорила она с нежностью, гладя пальцами его лицо и стирая слезы. — Я всегда с тобой. Даже если я не могу быть рядом, я всегда молюсь за тебя. И ее губы были такими теплыми, такими нежными и такими... необходимыми, что от них невозможно было оторваться. — Поспи немного, хорошо? — попросила Сабина, когда он успокоился и замер, привычно уткнувшись носом в мягкие черные волосы. — Я послежу за костром. Она сидела рядом, вплотную придвинувшись к его ногам, и смотрела, как бледное осунувшееся лицо постепенно приобретает почти умиротворенное выражение. Гладила по плечу каждый раз, когда он вздрагивал во сне, и не могла удержаться от того, чтобы не проклинать в мыслях. Уильям не сказал — не захотел бы, верно, говорить, даже если бы она задавала ему один и тот же вопрос всю ночь напролет, — но Сабина и сама понимала теперь то, о чем не задумалась, когда узнала о захвате Аскалона. Маршал Ордена, должно быть, знал слишком много, чтобы допустить... Чтобы надеяться на то, что враги бросят его в темницу и забудут о нем точно так же, как забывали о простых рыцарях. Маршал Ордена сражался против магометан слишком долго и слишком яростно, чтобы они не пожелали поглумиться над ним теперь. Трусы и нечестивцы! Сабина сидела и напряженно вслушивалась в ночные звуки, но тишину вокруг нарушали лишь привычные шорохи спящего лагеря. Ничего от той страшной ночи, когда она в первый раз услышала свист стрелы. Когда вскочила, не поняв в первое мгновение, что так лишь помогает своим врагам, становясь слишком заметной, и закричала, будя задремавших мужчин. Те схватились за мечи, но стрела была не одна, и среди беженцев уже поднялась страшная, сметающая всё на своем пути паника. Люди метались между чадящими кострами, обезумев от страха, кричали дети, и стрелы поражали их одного за другим. Их всех, каждого, на кого падал свет, позволяя разглядеть его в темноте.

Агнесс стрела вонзилась в горло. Она рухнула на землю, содрогаясь в конвульсиях, задыхаясь и захлебываясь кровью одновременно, но даже такая смерть была для нее даром. Она не увидела, как новые стрелы пронзают ее перепуганных детей, как ее брата, успевшего лишь обнажить меч, убивают четырьмя выстрелами разом, и как ее отец падает без сил, пятная кровью протянутые к нему руки. Сабина не знала, почему она выжила. Не понимала, почему Бог был так милостив, позволив ей пережить ту ночь — и все последующие, — но раз за разом заставляя смотреть на чужую смерть. На страшную смерть без покаяния, потому что не все успевали даже назвать свое имя, прежде чем переставали дышать. И священников среди беженцев было куда меньше, чем умиравших от бедуинских стрел.

Она все еще чувствовала, как на рассвете смертельно раненый старик схватился рукой за ее запястье и задал, кашляя темной кровью, вопрос, которого она ждала меньше всего. — Ты... любишь его? Сабина смогла лишь кивнуть. Должно быть, он догадался уже давно, но всё же молчал, храня их обоих от позора и бесчестья. Должно быть, он всё же был не так высокомерен и самолюбив, как она полагала все эти годы. — Господь... Пусть... он найдет ее. Пусть... защитит. Раз я... не смог. И скажи... скажи ему, девочка... что я благословил бы вас... как отец, если бы... если бы вы пожелали принять мое... благословение. Сабина заплакала, когда он умер. Каким бы злым и порой даже жестоким человеком он ни был, он не заслуживал увидеть гибель всей своей семьи. Не заслуживал умереть, зная, что не сумел их спасти. И он всё же отступился от нее. Пусть лишь на смертном одре, но он признал ее право решать самой. Право любить того, кого она сама выбрала. — Я благодарю вас, мессир, — прошептала Сабина в ответ на благословение и разрыдалась, когда он перестал дышать. И думала, что сама погибнет в этом пути, но Бог ответил на ее молитвы — на их молитвы — гораздо раньше, чем она успела доесть последние запасы еды и обессилеть от холода и голода. Бог позволит им добраться до убежища, в котором никто уже не посмеет ставить им в вину веру в Христа. Уильям проснулся в тот час, когда дождь уже прекратился, а в церквях должны были начать звонить к заутрене. Сабина не знала этого наверняка, но что-то в его сонном взгляде подсказало ей, что он проснулся скорее по привычке, чем почувствовав какую-то угрозу в воющем над спящим лагерем ветре.

— Что-то не так? — тихо спросила Сабина, но Уильям лишь мотнул головой, заправил за ухо одну из выгоревших за лето темно-рыжих прядей и откинул в сторону край теплого плаща. — Я проеду немного вперед. Посмотрю, нет ли поблизости какого-нибудь озерца. Кажется, я видел его, когда мы скакали сюда. Людям понадобится вода. — Я с тобой, — попросила Сабина, и он недовольно нахмурил широкие темные брови. — Пожалуйста. Я... не могу сидеть здесь совсем одна. — Это может быть опасно, — заспорил Уильям, затягивая на поясе перевязь меча, но она схватилась за его руку и взмолилась, не помня себя от мгновенно нахлынувшего чувства страха. — Пожалуйста! Я... Я сойду с ума, если... Если мне суждено умереть этой ночью, то они найдут меня, где бы я ни пряталась. Не оставляй меня, прошу! Даже если там бедуины или иные враги... И если он погибнет от случайной стрелы, а она вновь останется совсем одна, то от отчаяния... Сабина боялась, что тогда она наложит на себя руки. И никогда больше его не увидит, ибо для самоубийц есть лишь одна участь. — Хорошо, — на удивление покладисто согласился Уильям — должно быть, догадался по глазам и выражению лица, как страшно ей было в прежние ночи — и сам набросил ей на плечи теплую шерстяную накидку. — Держись за мной. Сабина судорожно кивнула, собрала с земли седельные сумки и покорно вскочила в седло своей лошади, благодаря небеса за то, что в этот раз он всё понял, и стискивая в пальцах рукоять подаренного ножа. Она не забыла про него и не потеряла, но это узкое тонкое лезвие мало чем могло помочь ей против стрел.

Небо за спиной постепенно светлело, окрашивая всё вокруг в серые тона, тракт просматривался далеко вперед, и к тому моменту, как взошло бледное солнце, Сабина и думать забыла о таившихся в ночи врагах. Уильям остановил своего коня, наконец приметив зарослях маленькое озерцо, больше походившее на слишком большую, разлившуюся среди камышей и тростника лужу, помог Сабине спешиться — пусть она и не просила — и пошел вперед. Сабина последовала за ним и остановилась у самой воды, глядя, как он заходит в озеро почти по колено и наполняет водой пару кожаных бурдюков. От умиротворенных мыслей ее отвлек негромкий стук копыт за спиной. И заставил мгновенно напрячься. — Не спится, любезный брат? Женщина оказалась недостаточно хороша, чтобы согреть тебе постель? Уильям остановился и повернул голову на звук чужого насмешливого голоса. Сабина тоже, не сразу разглядев лица под низко надвинутым капюшоном. И не поняв поначалу, почему Уильям положил руку на рукоять меча, если перед ними стоял точно такой же франк, как и он сам. — Что ты здесь делаешь? — спросил Уильям. — Не припоминаю, чтобы я ставил тебя в дозор этой ночью, любезный брат. — Это верно, — согласился тот и легко спрыгнул с седла. — Ты никогда не считал меня достойным белого плаща. А сам-то... Железный Маршал! — рассмеялся рыцарь, откидывая капюшон, и Сабина наконец разглядела его лицо. Брат Эдвард. — Честь Ордена! Как часто тебя хвалят, любезный брат. А ведь ты всего лишь ублюдок покойного принца Юстаса, грешащий с сарацинскими шлюхами. Уильям замер всего на мгновение — лишь на один удар сердца и короткий выдох, — выпрямился во весь рост и спросил ровным голосом: — И давно ты знаешь? — Давно, — согласился Эдвард и с лязгом потянул из ножен клинок. — Я своими ушами слышал, как ты жаловался Льенару де Валансьену на свое несчастливое происхождение. Бастард принца, как же непросто тебе, наверное, жилось в Англии. Купаясь в золоте де Шамперов, да? Где уж нам, простолюдинам, понять всю тяжесть такой жизни. И как трудно тебе пришлось здесь, верно, мессир маршал? Я еще не был рыцарем, а ты уже стал командором Газы, заполучив себе в покровители самого короля. И его хорошенькую служаночку в постель. Знаешь, у меня в ушах звенело от того, как она вопила на всю прецепторию, что ты посмел оставить ее, такую бедную и несчастную. — Ты, — прошипела Сабина, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног. Вспоминая, что она действительно кричала и обвиняла Уильяма вскоре после того, как они покинули Керак и остановились в одной из орденских прецепторий. А затем Мадлен ушла из кельи в ее любимом платье. Ушла и была убита, а увидевший ее тело Уильям первым делом спросил, почему кричавшая от ужаса служанка приняла мертвую за саму Сабину. — Это ты убил Мадлен! Убил ни в чем неповинную женщину и оставил трехлетнюю девочку круглой сиротой. — Я, — спокойно согласился Эдвард, едва взглянув на ее потрясенное и взбешенное одновременно лицо. — Кто же знал, — хмыкнул он, вновь переведя взгляд на Уильяма, — что у нашего маршала такая щедрая шлюха. Отдала свое любимое платье, в котором постоянно мелькала во дворце. Там было достаточно темно, — добавил он, будто в оправдание этой мерзости. — Легко было ошибиться. — Она была христианкой, — сказал Уильям ровным голосом, выходя, судя по плеску воды, на берег, но Сабина чувствовала, что он в ярости. И знала — каким-то шестым чувством, — что если обернется и посмотрит ему в лицо, то вновь увидит эти страшные бледно-серые глаза. — Ты не в праве оставаться даже сержантом Ордена после того, что сделал.

И добавил почти шепотом, оттесняя Сабину плечом. — Отойди. Подальше. Она не посмела спорить, не отрывая взгляда от блестящего в бледных солнечных лучах обнаженного меча в руке Эдварда. — А кто узнает? — по-прежнему спокойно спросил тот. — Я давно жду, когда ты сделаешь какую-нибудь глупость. Но ты, любезный брат, жесток. Я даже успел замерзнуть, пока ты развлекался с этой шлюхой, — хмыкнул он вновь и сделал еще один шаг вперед. — Знаешь, сначала я просто хотел рассказать Магистру. Но он такой же, как ты. Ему тоже нужен был Железный Маршал. Чтобы принять на себя удар сарацин. А сына пекаря он даже слушать не стал. Не дал сказать ни единого слова. Вы все, — выплюнул Эдвард с нескрываемым презрением, — одинаковые! Меч взвился вверх и вновь обрушился вниз, но Сабина не успела даже закричать, когда один длинный клинок скрестился с другим. Уильям спустил удар по лезвию меча и... сделал шаг назад. — Не можешь? — рассмеялся противник. — Устав запрещает убивать христиан, да? — и прошипел, словно змей, показав зубы. — Вот и умри теперь ради своей чести. Давай, беги, шлюха, быть может, госпитальеры еще успеют тебя защитить. Уильям не ответил. Отступил в сторону, надеясь увести Эдварда подальше от застывшей в растерянности Сабины — Боже, ей действительно нужно было бежать, а не смотреть на них испуганными глазами, — и на меч обрушился новый удар. Господь, о чем он только думал? Зачем взял ее с собой? Пусть в небе стояло солнце, но они были слишком далеко от лагеря, чтобы кто-то мог услышать лязг мечей. И помочь остановить этого безумца, не лишая его жизни. — Бога ради, брось меч! Ты не в себе! — Я не в себе?! — рявкнул Эдвард, вновьбросаясь в атаку. И Уильям не мог не признать, что клинком сынок пекаря владел очень хорошо. — Я всю жизнь только и делал, что пытался доказать Ордену, что достоин этого плаща не меньше других! Но всё доставалось таким, как ты! — мечи звенели, и удары сыпались одновременно с обвинениями. — Чем ты лучше меня?! Тем, что знаешь латынь?! Тем, что тебя учили... — он поперхнулся слюной, запнулся, но закричал вновь. — Тебя с детства учили владеть мечом?! Я не виноват, что я не сын принца! Да я... Я хотел быть таким же, как ты, но ты не видел! Никто из вас не видел! И Льенар, и Магистры, они все носились с тобой и смотрели сквозь меня! Правое запястье уже начинало ныть, лязг мечей, казалось, разносился далеко над притихшей в утренние часы полупустыней, но счет шел на мгновения, а Уильям никак не мог придумать, что сказать, чтобы заставить Эдварда опустить меч. И замер сам, опешив от неожиданности, когда за спиной у обезумевшего рыцаря мелькнул светлый силуэт и изо всех сил вонзил ему в шею узкий, словно портняжное шило, клинок. Эдвард запнулся, поперхнулся кровью и схватился за горло, растерянно уставившись на Уильяма.

— Назад! — закричал тот, не задумываясь — Эдвард еще мог обернуться и ударить мечом, — и Сабина отшатнулась, прижимая к груди трясущиеся руки. Нет, понял Уильям в следующее мгновение, убить ее Эдвард уже бы не смог. Она ведь так любила медицину. Она ударила слева, зная, что не сможет перерезать таким оружием горло, но сможет нанести смертельную рану, если правильно вонзит клинок. Эдвард зашелся кашлем, изо рта у него потекла кровь, и он рухнул на смятый, истоптанный тростник, хрипя и задыхаясь. Несколько мгновений судорожных конвульсий — показавшихся Уильяму вечностью, — и тело в белом плаще неподвижно замерло в едва подсохшей после дождя грязи. Уильям поднял голову, неверяще глядя на испуганное лицо с широко распахнутыми глазами, и спросил потерянным, будто чужим голосом: — Зачем? — Я боялась, — прошептала Сабина одними губами, и он едва расслышал ее слова, — что ты не сможешь. И вновь разрыдалась, когда он шагнул вперед и обхватил ее за плечи левой рукой, прижимая к себе. — Прости... — всхлипывала Сабина, цепляясь за него обеими руками и боясь, что он ее оттолкнет. — Я не знала, что делать, я... Боже, что я... Боже, я не хотела, но иначе бы... — Тише, — ответил Уильям, оглядываясь поверх ее головы. Она была права. Он бы не смог. — Успокойся. Успокойся, всё хорошо. Но ее по-прежнему трясло, и по щекам безостановочно катились слезы. Когда он оттащил подальше от озера мертвое тело и присыпал его землей, чтобы не оставлять на пир зверью — перекрестил получившуюся могилу, не чувствуя ничего, кроме жуткой пустоты внутри, — когда подобрал из озера брошенные бурдюки и когда повел ее обратно к лошадям. Сесть в седло Сабина не смогла. Пришлось остановиться вновь и сжимать ее в объятиях, пока наконец не утихнет эта страшная, не дающая ей толком вздохнуть дрожь. И сказать, когда она всё же сумела поднять заплаканные глаза и посмотреть ему в лицо. — Я люблю тебя. И я клянусь, что мы выберемся отсюда, чего бы мне это ни стоило.